Надежда Александровна Лухманова
Это был один из тех необъяснимых капризов судьбы, который чаще чем разные тонко задуманные планы, решает участь людей.
- Джек! - обратилась Виолета к своему младшему брату. - Меня так утомили все эти картины и статуи; прошу тебя, будь добрый мальчик, разузнай, нет ли здесь, в Риме, где-нибудь таких же зелёных полей как в нашей милой Англии, и, ради Бога, сведи меня хоть немного полюбоваться ими.
- С восторгом, - отвечал мальчик, - хотя, откровенно говоря, я мало надеюсь, чтобы здесь было что-нибудь подобное; подожди, я спрошу у слуги...
И он позвонил.
На зов его явился приветливый, громадного роста тевтонец, прислуживавший в Hôtel di Londra [Гостиница "Лондон" - ит.].
- Да, сударь, - ответил он на предложенный вопрос, - тут есть Боргезовы сады, и так как вы ещё не посетили этого места, то, смею думать, это будет для вас прелестная прогулка. Если барышня соскучилась по зелёным полям, то она будет вполне удовлетворена, именно теперь там цветут фиалки и другие синие цветочки весны. Я думаю, сударь, место это очень понравится вам.
- Что же, едем, Виолета?
- О! Едем, едем сейчас же. - Благодарю вас, - обратилась она к слуге.
Экипаж провёз их через Porta del Popolo [ворота в Риме], и в какие-нибудь пять минут они уже были среди знаменитых садов, которые открылись перед ними во всей своей красе и весенней свежести.
Виолета была в восторге.
- Джек, ты просто волшебник, или, сознайся, ты уже давно открыл это чудное место, в одну из твоих одиноких, таинственных прогулок?
- Ви! - вскричал вместо ответа мальчик. - Посмотри на играющих в мяч, они напоминают мне наш старый картезианский монастырь; кто бы мог ожидать встретить что-либо подобное здесь, в Риме.
- Как странно выглядят они в своих красных рясах! - воскликнула Виолета. - Это должно быть молодые монахи какого-нибудь ордена. Судя по тому количеству, в котором их встречаешь здесь везде, можно, действительно, поверить, что Рим - самое святое место на земле; но мне кажется, Джек, что они чувствуют себя не особенно свободно здесь, среди зелени и в соседстве с этими девушками в голубом, которые наблюдают за их игрою.
- Может быть, но только с мячом они управляются прекрасно, англичанин не мог бы действовать лучше. Смотри, смотри на этого толстяка, который бежит; он совсем выбился из сил, держу пари, что он даст промах!
Джек угадал, молодой толстяк действительно выбился из сил и должен был уступить место другому. Новый игрок промахнулся по первому мячу, но второй был им брошен мастерски, он выбил чужой мяч из гнезда и сильным ударом послал его прямо по тому направлению, где стояли наши друзья.
- Мастерски сыграно! Ви, берегись! - крикнул Джек, но, к сожалению, предостережение опоздало.
Внимание Виолеты было отвлечено детьми, катавшими обруч кругом цветника гиацинтов; крик брата заставил её только быстро обернуться, и летевший тяжёлый мяч со всею силою ударил её по пальцам левой руки, так что она отшатнулась и вся побледнела.
- Господи! Какой несчастный удар, тебе должно быть страшно больно, Виолета? - спрашивал её с участием Джек.
- Да, кажется меня задело, - сказала Виолета насколько могла хладнокровно и сняла с руки перчатку, но раньше, чем она успела сказать ещё хоть слово, перед нею, вместо Джека, стоял виновник несчастного удара, молодой человек в красной рясе.
Всплеснув руками, в позе тех святых, что встречаются на рисунках окон средневековых построек, он начал свои извинения умоляющим тоном:
- Я так сожалею, скажите, вам очень больно?
- Ничего, пройдёт, уж теперь не так сильно болит, - отвечала девушка, - право, уж не стоит обращать внимания, - прибавила она как бы с лёгким раздражением на себя.
Ей было странно, что слова и взгляд незнакомца волновали её.
Это был молодой человек лет двадцати пяти. Лицо его было чисто выбрито, глаза, кроткие, большие, напоминали глаза газели; уста его, казалось, не умели лгать. Его вид не допустил бы в ответах Виолеты даже простых, принятых, светских уловок.
- Это третий палец, видите, - сказала она улыбаясь и краснея.
- Вижу, надеюсь, что это только ушиб; прошу вас, пойдёмте со мной к фонтану и дозвольте мне сделать вам примочку, у меня в кармане совершенно чистый носовой платок.
- О, не надо, зачем вы так беспокоитесь, это может сделать мой брат, Джек... Но куда же он скрылся?
Джек был уже далеко, он подхватил оставленный игроком мяч, бросил его в сторону играющих, затем погнался за ним, чтобы сделать второй удар, потом возвращение его к сестре замедлилось ещё и тем, что одна из "красных ряс" обратилась к нему на чистейшем английском языке.
Факт этот сам по себе вовсе не был так удивителен, как показался Джеку, потому что все эти молодые люди, игравшие в мяч, были саксонского происхождения, хотя и принадлежали к монастырю св. Августина в Via Carmi.
Брат Поликарп, так звали молодого священника, взял в свою руку маленькую ручку Виолеты и прикладывал к пораненному пальцу освежительный компресс из холодной воды; время от времени он смотрел ей в глаза, чтобы угадать, как сильно она страдает.
Боль была страшная, но Виолета терпеливо переносила её. Сначала она даже кокетливо улыбалась, потому что брат Поликарп, несмотря на красную рясу и на серьёзное, можно сказать, даже печальное выражение своих глаз, был замечательно красив, но мало-помалу улыбка её исчезла, а сердце стало биться совсем непривычным образом.
- Довольно, - прошептала она, - больше ничего не остаётся делать как вернуться домой...
И она высвободила свою руку из его руки.
- Обещаете ли вы мне велеть осмотреть вашу руку, как только приедете в Hôtel? Я прошу вас об этом.
Брат Поликарп начал свою фразу совершенно спокойно, но под конец голубые глаза Виолеты смутили его, и слова "прошу вас" он уже произнёс тихим, дрожащим голосом.
- О, да, я сделаю это, благодарю вас и - до свидания!
Брат Поликарп был без шляпы, и ветер играл его короткими тёмными кудрями; он поклонился и покраснел до корня волос, ему было бы легче, если бы голова его была покрыта, но этого не было, и он сконфузился окончательно.
- Могу ли я, - начал он тихим голосом, - имею ли я право просить вас сказать мне, кого имел я несчастье ранить по своей непростительной неловкости?
- Я ничего не имею против этого, - отвечала Виолета, которую ободряло возраставшее смущение молодого человека, - вот карточка: моё имя написано здесь, внизу, карандашом.
- Глубоко вам благодарен, а я... - тут голос его так задрожал и понизился, что стал едва внятен, - я брат Поликарп, из монастыря в Via Carmi, я так был бы счастлив, если бы мог узнать, что ваша рука поправилась...
Весёлый голос Джека прервал его.
- Хороший удар мячика, нечего сказать. Надеюсь, вы больше его не повторите?
- Прощайте, - прошептала девушка, и брат Поликарп направился медленно кругом бассейна к играющим.
С этой минуты, хотя он считался одним из лучших игроков, мяч его более ни разу не попал в цель, но брат Поликарп продолжал играть, не обращая ни малейшего внимания на насмешливые шутки товарищей, заметивших его долгий разговор у фонтана.
- Пора домой, Джек, - сказала Виолета, - мой палец болит сильно, я боюсь не сломан ли он... это так огорчило бы его... и притом завтра нельзя будет ехать на бал.
- Огорчило бы кого?
- Беднягу, брата Поликарпа.
- Какого брата? Я совсем ничего не понял, что ты говорила. Так его зовут Поликарп? Знаешь, он больше похож на женщину в своей красной юбке.
- Если ты ничего не умеешь сказать умнее, то лучше бы тебе держать язык за зубами, ты, кажется, хорошо знаешь, что мужчины не носят юбок. Право, твои шутки иногда бывают очень неуместны.
Палец Виолеты был не сломан, но вывихнут, и когда Джек узнал об этом, то охотно простил сестре её слишком резкий выговор.
В тот же вечер, за час до вечерни, брат Поликарп сидел в своей комнате, уронив свою голову на руки.
Его комната не была в полном смысле монашескою кельей, хотя, как и вообще в Риме, роскоши в ней не полагалось никакой. Кровать занимала один угол, над нею висело распятие из слоновой кости на чёрном дереве, на полках были толстые книги, между ними много отечественных авторов, в дорогих кожаных переплётах, умывальник на железном треножнике, две тяжёлых скамейки грубой работы и письменный стол. На одной из этих скамеек сидел брат Поликарп, опёршись локтями на письменный стол. Слова "Vigilate et orate" [Бодрствуйте и молитесь - лат] написаны были всюду, куда бы ни обращались его глаза.
Совсем не так легко, как многие думают, найти в жизни своё настоящее призвание. Есть люди, не обладающие никакими выдающимися способностями, они просто ищут какого-нибудь дела по душе и, найдя подходящее, идут себе спокойно далее по жизненному пути. Другим это даётся совсем не так легко.
Брат Поликарп был американец, получивший образование сперва в Йеле, своём родном городе, а потом в Оксфорде; произношение его было английское. По окончании курса он прожил год со своим отцом, богатым финансистом Нью-Йорка, но долее выдержать не мог.
- Эта жизнь не по мне, - сказал он, - я должен искать что-нибудь иное.
Отец его рассмеялся и ответил только: "Прекрасно, Боб!", затем посоветовал ему провести некоторое время в Европе, всё равно где бы то ни было, по его собственному усмотрению.
Таким образом молодой человек очутился в Риме, и после многих колебаний пришёл к тому заключению, что "жизнь есть суета", и что для него будет самым лучшим - отказаться навсегда от её пустого блеска. От своей матери он наследовал достаточную сумму, что и давало ему возможность внести в любой монастырь 8.000 фунтов и тем обеспечить себе приём.
Настоятель монастыря Via Carmi, куда обратился мистер Роберт Веннер, ни на минуту не сомневался, что юноша избрал себе настоящий путь, и что в его монастыре он обрящет себе в полном смысле счастье.
Так-то Роберт Веннер превратился в брата Поликарпа, который уже год жил в монастыре, до того утра, когда, играя в мяч в садах Боргезе, неловким ударом вывихнул Виолете палец.
Монастырская жизнь порою удовлетворяла его, порою возмущала своею мелочностью и бессодержательностью.
В настоящую минуту он переживал один из своих порывов возмущения. Карточка, данная ему в саду Боргезе, лежала на столе перед ним; она напоминала ему о существовании гусарского майора Грентлей, которого он не знал, и мисс Виолеты Грентлей, которую он помнил. О, так хорошо помнил, что мог бы об её наружности составить подробнейший полицейский протокол.
- Несчастный я грешник! - простонал брат Поликарп, переводя глаза от карточки на столе к надписи на стене. - Я не знаю, чем всё это кончится, но я чувствую, что мне снова так же тяжело, как в тот день, когда я покинул моего отца. Тяжёлая обуза наша земная жизнь! Один Господь знает, куда это всё ведёт. Сомнения снова одолевают меня, а между тем я здесь! До сих пор я думал, что если есть хоть один грех, в котором я не могу упрекнуть себя, то это лицемерие, а вот теперь я знаю, глубоко сознаю, что я лицемерен и двуличен. Здесь, кругом, нет ничего, что могло бы сравниться с её синими глазами, - о, эти синие очи! Я чувствую, они неспособны ни на какую ложь. О, тёмно-синие фиалки. О, Виолета! Я думаю, когда она родилась, то глаза её напоминали этот цветок, вот почему её и назвали Фиалкой! О, брат Поликарп, брат Поликарп!
- Vigilate et orate, Vigilate et orate! - начал он повторять беспрерывно, сжав голову руками, и слова эти, казалось, успокаивали его. - Я брежу, но это должно пройти со временем. Человек должен терпеть и покоряться, если он хочет достигнуть награды. Тот, кто раз положил руку на плуг, должен идти намеченною стезёю.
В этот же вечер, за ужином, когда братья вкушали свою скромную трапезу, брат Поликарп, соблюдая очередь, читал им громко Апологию Ньюмена; в ней подробно описывалось душевное состояние некоторых "красных ряс", которые, отказавшись от протестантства, обратились к истинной вере и в настоящее время подвизаются в монастыре Via Carmi.
По окончании ужина настоятель монастыря остановил брата Поликарпа.
- Я не хотел бы своими похвалами раздувать гордыню в вашем сердце, брат мой, но я должен сознаться, что сегодня вы читали необыкновенно выразительно: казалось, сердце ваше и душа участвуют в чтении. Если я не ошибаюсь, сегодня ночью очередь вашего бдения в часовне?
- Завтра, отец мой, не сегодня.
- Так это завтра, хорошо... Pax vobiscum [Мир вам! - лат.], дорогой товарищ.
- Et cum spiritu tuo [А также вам - лат.], - пробормотал брат Поликарп и снова пошёл в свою комнату, куда следом за ним пошла и тоска, давившая его сердце.
- Джек, - сказала Виолета брату на следующее утро, - я опять хочу просить тебя об одолжении.
- С радостью, Ви, готов всё исполнить. Кстати, скажи, что твой бедный палец? Неужели так болит, что ты не можешь ехать на бал? А там, должно быть, будет славный ужин!
- Ну, это, право, меня мало соблазняет. Прошу тебя, Джек, спроси здешнего всезнающего немца, который час в римских монастырях назначен для приёма посетителей, я бы хотела осмотреть некоторые места; думаю, что мы могли бы начать с Via Carmi, спроси Муррея, что он знает по этому вопросу.
Немедленно призванный тевтонец дал на этот раз весьма неудовлетворительный ответ. Пожав плечами и оскалив свои белые зубы, он объявил, что ничего не смыслит в делах религии - и касательно монастырей и их обитателей не может ровно ничего сообщить.
- Я надеюсь, однако, вы читаете свою Библию? - спросил его довольно строго Джек.
- Простите меня, сударь, я не желаю рассердить вас, но предпочитаю не отвечать на этот вопрос. Вам, барышня, позволю себе посоветовать взять экипаж и ехать прямо в монастырь, там и сообщат вам о часах приёма.
- Отец мой дома?
- Нет, барышня, он выехал.
- В таком случае, Джек, нам остаётся самим справиться с этим вопросом. Прошу тебя, будь готов поскорее.
Виолете не потребовалось много времени на туалет, через пять минут она уже появилась в чёрной фетровой шляпе и в простом длинном пальто, похожем на мужской ульстер: синий шёлковый шарф, служивший перевязью для её больной руки, составлял оригинальный контраст с её тёмным костюмом. И так как при этом она носила короткие волосы, то Джек, увидя её, невольно воскликнул:
- О, Ви, ты совсем похожа на мальчика, теперь тебя все примут за мужчину!
- Не говори таких пустяков, - перебила она его, покраснев, однако, от сказанного, - едем скорее!
Пока экипаж катился по незнакомым им кварталам, мимо еврейских антикварных лавок и других магазинов, Виолета старалась убедить самое себя в благоразумии своего поступка. "Я обязана дать ему знать о себе, так как я обещала. Мы, Грентлеи, держим своё слово, чего бы оно нам ни стоило, в силу этого и я должна поступить именно так".
В сущности же она сама смутно чувствовала, что все эти объяснения могли быть допущены только с большою натяжкою.
Войдя в ворота монастыря, Виолета дала привратнику франк. Теперь её сердце было полно тревожного и радостного ожидания - снова увидеть брата Поликарпа.
- Джек, - сказала она, - соберись со всею твоей вежливостью и спроси, когда посетители могут входить в монастырь?
Молодой ирландец, открывший им дверь, казалось, был очень удивлён желанием англичан видеть монастырь.
- Уверяю вас, - сказал он, - что строение наше так ново, что в нём решительно нет ничего достопримечательного, но прошу, войдите, если вам угодно. Вот здесь вы можете пройти по коридору и прочитать имена всех братьев, написанные на их дверях, затем мы осмотрим с вами часовню, это лучшее, что мы имеем, а стоящие там новые хоругви в честь Пресвятой Богородицы и св. Августина великолепны!
- Два английских джентльмена, желающие осмотреть монастырь, брат Френсис, - сказал он, проходя мимо, монаху, сажавшему во дворе деревья.
Брат Френсис посмотрел пристально на джентльмена с синей повязкой и затем, как бы сконфузившись, снова уставил глаза в землю.
- Да, сэр, у нас здесь во всём употребляется белая краска, - отвечал проводник, на вырвавшееся по этому поводу восклицание Виолеты.
- О, смотри, - закричал Джек, - ведь это имя знакомо нам, не правда ли, Ви?
Имя, на которое указывал пальцем мальчик, было - "брат Поликарп", написанное на белой двери большими чёрными буквами.
Лицо Виолеты вспыхнуло, она уже минут пять тому назад прочла это имя, но, к счастью, простодушный ирландец не заметил её смущения.
- Так вы знаете нашего брата Поликарпа? Это замечательно способный человек; если вы хотите его видеть, он будет очень рад...
- Это? - обратился он к мальчику. - Это корабль, работа одного из наших братьев, который был матросом. Не угодно ли вам посмотреть его ближе.
- Корабли - это моя страсть, но только новой конструкции, а не ваши старинные железные чудовища.
- Войдите, - сказал брат Поликарп, и ирландец открыл к нему дверь.
- Брат Поликарп, вот два английских джентльмена, желающие вас видеть.
В эту минуту Виолета ненавидела себя, унижение её не имело границ, когда она увидела высокую фигуру брата Поликарпа, вскочившего со стула и глядевшего на неё широко открытыми изумлёнными глазами.
- Молодой джентльмен? - этот вопрос выражали вся его поза и тот жест, с которым он протянул к ней руку. - Что это за маскарад?
К счастью, Джек дал ей время объясниться, мальчик крикнул только короткое "Good morning" брату Поликарпу, бросил рассеянный взгляд на неинтересные подробности его комнаты и быстро направился в конец коридора к модели корабля, стоявшей там под стеклом; ирландец последовал за ним; брат Поликарп и Виолета остались одни.
- Уверяю вас, что это просто какое-то странное недоразумение, - прошептала она, подняв на него глаза.
- Слава Богу, - воскликнул молодой человек, и лицо его так просветлело, что сделалось снова прекрасным.
Но глаза его вновь омрачились, как только он заметил синий шёлковый шарф, поддерживавший её руку.
- Это только из предосторожности, - улыбнулась Виолета.
Успокоенный, он высказал ей всю радость по случаю этой неожиданной встречи.
- И неужели вы действительно можете жить и быть счастливы в этом печальном и пустынном месте? - спросила она.
С минуту он не был в силах ей отвечать и невольно сжал руки, вспоминая только что пережитое им. На лицо его снова набежала тень.
- Я - колеблющийся и никуда не годный человек, - я солгал бы, если б ответил вам, что теперь я здесь счастлив.
- Почему же именно теперь, а не прежде?
"Почему? Потому что теперь я узнал вас", - хотел он ответить, но удержался и промолвил:
- Я не могу этого сказать вам, - затем, вздохнув глубоко, он продолжал. - Можете ли вы обещать сохранить в сердце воспоминание обо мне, если даже мы никогда более не увидимся вновь? Мне кажется, что я могу вас просить об этом, хотя не смел бы настаивать на ответе.
- О, мне так тяжело, - сказала девушка, и тон, и голос её придали особый глубокий смысл этим простым словам. - Жизнь здесь мне кажется ужасной; скажите, не может ли вам помочь мой отец: он так добр и так опытен?
За один взгляд, которым сопровождались эти слова, всякий мог бы полюбить её, и, действительно, теперь жалость к брату Поликарпу наполняла всё её сердце.
- Боюсь, что кроме Бога и меня самого никто на свете не может помочь мне, - быль его печальный ответ.
Молодой человек в своей красной рясе представлял из себя в настоящую минуту тяжёлую картину.
Такое впечатление получил и Джек, который, наконец, вернулся в комнату и начал излагать свои критические замечания касательно корабля под стеклом.
Приход мальчика привёл в себя брата Поликарпа, и, собрав все свои силы, он предупредительно и любезно вступил в общий разговор.
Монастырский колокол пробил двенадцать, и он был принуждён проститься с посетителями.
- Брат Поликарп выглядит совсем особенным среди всей этой толпы торгашей и нищих, населяющих Via Carmi, - правда, Ви?
- Правда, - отвечала задумчиво Виолета.
- Я ужасно рад, что он подбил тебя своим мячом, без этого нам никогда не пришло бы в голову осмотреть это место.
- Ты страшный эгоист, Джек! - воскликнула сестра, но с такою улыбкой, которая показывала, что на этот раз сорвавшееся у него замечание не обидело её.
В десять часов вечера того же дня, когда вся братия разошлась на отдых по своим кельям, брат Поликарп вошёл в монастырскую часовню и запер за собою дверь. От десяти до двух он должен был стоять на часах перед алтарём, посвящённым св. Августину, и охранять молитвою покой монашеской обители, а между тем желанного покоя в его душе не было; всё напускное равнодушие, которое он выказал в присутствии Джека Грентлея, покинуло его, и сердце его снова было полно отчаяния и страдания.
"Человек, который погнался за блаженством, всё равно, что пахарь, который взялся за соху; он должен идти пряною дорогой и не бросать сохи, не отбегать от неё в сторону", - пришло монаху в голову.
Он стал на колени на мраморный пол перед алтарём, под центральное серебряное паникадило, кругом его был сумрак, но ровный, розоватый свет паникадила падал на него и охватывал довольно большое пространство. Мира и спокойствия всё-таки не было в его душе: синие глаза его недавней посетительницы стояли перед ним; напрасно восклицал он громким и страстным голосом: "О, Матерь, Пресвятая Богородица, укрой меня, спаси от греха и соблазна!.." Синие глаза всё стояли и смотрели на него. Он лучше выдержал бы борьбу, если бы эти глаза были грешными очами, если бы в них светилось что-нибудь земное; но нет, это были невинные девственные очи, и когда он осмеливался глубже заглянуть в них, то видел, как сердце этой девушки шло к нему также непреодолимо, как и его сердце стремилось к ней; эти глаза не пробовали управлять им или действовать на него, - если бы они имели это намерение, он сумел бы бороться с ними, - нет, они только говорили ему, но так ясно, как если бы имели дар слова, что они готовы служить поддержкой его нравственным силам отныне и до века, если только он сам согласен на это. "О, силы небесные, помогите мне!" - стонал он и, став на колени перед св. чашей на престоле, не сводил с неё глаз. Так прошло полчаса, или даже более, лицо его приняло безжизненный мраморный вид, и ровный свет паникадила всё так же мягко освещал его, бросая розовый оттенок на его правую щеку. Но, несмотря на неподвижность, в которой замерло всё его существо, на позу, которая напоминала собою изображения святых, борьба в душе его не улеглась, и муки, раздиравшие его, не утратили ни на йоту своей энергии.
- О, Господи, спаси меня! - воскликнул он; ему вдруг стало казаться, что он видит с одной стороны - то небо, к которому он стремился, а с другой - ту землю, которая так притягивала его к себе, а между ними самого себя, бросающегося то в одну, то в другую сторону.
Ночь росла, тихие часы земного покоя бежали в вечность, брату Поликарпу казалось, что с ними вместе уходит и всё лучшее его души, и двери рая навсегда закрываются перед ним.
И не только прежнее небо скрывалось из его глаз как тень человека, уходившего вдоль улицы: в ушах его раздались крики и злобный смех, гремевшие во след этой убегавшей тени. Смех и крики гнались за нею, насмешки летели вдогонку, шум усиливался, а брат Поликарп продолжал стоять на коленях. Последняя искра покоя угасла в нём, и душа его была теперь лишь ареною, на которой шла беспощадная борьба двух разнородных стремлений.
Слова "всё тщетно" вдруг появились пред ним, как бы начертанные красными буквами среди ночного сумрака.
- Всё тщетно! Всё тщетно! - повторяли до бесконечности кругом его голоса, и со смехом и криками хором повторяли эти слова.
Брат Поликарп стоял всё так же неподвижно, хотя страдал невыносимо. Час ночи пробил среди ненарушимой тишины часовни, а ему казалось, что вся часовня полна невыразимого шума и стона, буквы ужасной надписи стали в его глазах принимать странные формы, каждая из них оживала и становилась одним "из братий красных ряс". Буква "В" представляла из себя настоятеля, с большим животом, с красным широким лицом, отражавшим на себе все земные страсти.
"Всё тщетно", - пел голос этой фигуры, и она кружилась перед ним, плясала, а кругом неё вертелись и плясали другие буквы, и все кричали и издевались над братом Поликарпом.
Бред овладел им, как вино пьяным человеком, а он всё стоял на коленях со скрещенными руками, и глаза его всё так же были прикованы к алтарю. Ни одним внешним знаком на его как бы застывшем лице не обнаружилась внутренняя, страшная борьба, раздиравшая его.
Маленькая мышка выбежала из своей норки и подошла к самым его подошвам, она ткнула в них своим носиком, и вдруг, испугавшись, бросилась прочь, хотя человек, стоявший на коленях не видел и не чувствовал теперь ничего. Приближался час, когда должны были придти сменить брата Поликарпа. На небо взошла луна, лучи её заглянули в высокие окна часовни, серебряный свет полился на гранитные колонны, сошёл на мраморный пол и мало-помалу озарил и неподвижную фигуру, стоявшую на коленях перед алтарём.
Брат Поликарп хотя и не видел лунного света, но становился спокойнее; борьба замирала в нём; ночное светило, казалось, действительно обладало магическим умиротворяющим свойством, которое люди приписывают ему.
Борьба в нём кончилась, - кончилась, разбив и молодость его, и силу. Он всё ещё стоял перед алтарём с широко раскрытыми глазами, но теперь ему стало казаться, что алтарь отодвигается и уходит из его глаз, буквы в красных рясах тоже стушёвываются и исчезают, фигура отца настоятеля смягчилась и приняла теперь его настоящие мягкие и добрые черты лица.
И вдруг над ним раздались знакомые, отрадные слова: "Vigilate et orate".
- Господь да будет благословен во веки! - воскликнул громким голосом брат Поликарп и, весь облитый лунным сиянием, упал лицом вниз на свои протянутые вперёд руки.
Когда через пять минут брат Игнатий вошёл в часовню, он застал брата Поликарпа без чувств, распростёртого на полу; старик попробовал поднять его, но у него не хватило сил, тогда он снова осторожно положил его на землю, и теперь серебристый свет луны и мягкий розовый свет паникадила осветили его спокойное, кроткое лицо.
Брат Игнатий разбудил отца настоятеля, и когда не осталось больше сомнения в том, что брат Поликарп умер, то и все братья поднялись со своего жёсткого ложа, и в утренней прохладе часовни раздалось похоронное пение. Брат Поликарп в своей красной рясе снова лежал перед алтарём.
- Не могу понять, - сказал майор Грентлей за завтраком на другой день, - кто такой может брат мистер Роберт Веннер? Вот письмо о нём от настоятеля монастыря в Via Carmi.
- О, мы знаем его! Не правда ли, Ви? - воскликнул Джек.
- Что с ним? - спросила Виолета дрожащими губами.
- Что теперь с ним, дорогая, это я сам хотел бы знать. Он умер бедняга, вот это я знаю.
- Кто умер, папа? - переспросила Виолета, страшно бледнея.
- Кто? Роберт Веннер, впрочем, я вижу, что у него было ещё и другое имя: брат Поликарп.
- О! - воскликнул Джек, роняя кусок торта, который подносил ко рту.
- Отец, этого не может быть, это какое-то недоразумение, ещё вчера он был совершенно здоров.
- Ты говоришь, дорогая, вчера, а он умер сегодня ночью. Так как я вижу, что вы оба знаете его, то и я хотел бы понять, какое отношение он имеет к нам. В письме вложена наша визитная карточка, которую нашли на его столе; вот почему настоятель и обратился ко мне с предложением - не пожелаем ли мы присутствовать завтра на его похоронах.
- Отец, прошу тебя, позволь мне идти. О, ради Бога, позволь мне быть там!
Выражение лица дочери поразило майора Грентлея.
- Джек, - сказал он сыну, - оставь нас одних...
И мальчик, хотя не кончил ещё своего завтрака, послушно вышел из-за стола.
Тогда Виолета откровенно рассказала отцу всё, что знала сама о брате Поликарпе, и рассказ её вышел краток, так как в сущности она знала об этом человеке очень мало.
Но всё-таки этого было вполне достаточно для испытанного жизнью майора Грентлея, чтобы понять душевное состояние его дочери.
- Если ты и Джек хотите присутствовать на похоронах этого бедняги, то я ничего не имею против этого.
- Благодарю тебя, отец, я пойду, - отвечала она и вдруг прильнула к его груди головкою, стараясь скрыть от него свои полные слёз глаза.
- Вот так, моя дорогая, прижмись ко мне... Это действительно печальный случай, такой ещё молодой человек и внезапно умер от разрыва сердца, как сказано в письме. Но прошу тебя не убивайся так, ведь ты знала его всего два дня, и я убеждён, что вы не обменялись и сотней слов, сознайся, что смерть его не может особенно глубоко огорчить тебя?
- О нет, отец, напротив, очень глубоко, - сказала она так просто, с такою наивною чистотою, что отец мог только ещё раз поцеловать её и прижать к своему сердцу.
Апрельский, тёплый, ясный день сиял и наполнял воздух ароматом цветущих фиалок. Джек и сестра его, на некотором расстоянии за похоронною процессию, шли по кладбищу среди надгробных плит и памятников.
Все красные рясы были в сборе с отцом настоятелем во главе; среди нёсших гроб был и молодой ирландец, водивший их по монастырю.
Могила была приготовлена у подножия высокого кипариса.
Во время краткой, печальной церемонии некоторые братья плакали, но благодаря присущему всем англо-саксонцам самообладанию, удерживались от всякого сильного проявления горя.
Виолете это было приятно, ей и самой было бы не так страшно тяжело, если бы она могла плакать, но слёзы отказывались облегчить её.
Служба кончилась, гроб в последний раз окропили святою водою, и все "красные рясы" по двое, по трое покинули кладбище.
- Наконец-то! - вздохнула с облегчением Виолета.
Оставшись одни, брат и сестра подошли к могиле, которая вся благоухала от наполнявших её цветов.
Гроб был из цельного, тёмного дерева, с небольшою медною дощечкою сверху. Надпись на ней была так мелка, что Джек не мог прочитать её, но Виолета ясно разобрала слова: Роберт Веннер (брат Поликарп) двадцати пяти лет.
- Бедный брат Поликарп! - воскликнул мальчик.
Виолета не сказала ни слова, она закрыла руками лицо, и из груди её вырвалось такое рыдание, как будто в этой могиле лежало всё, что ей было дорого в жизни.
А между тем ей было всего восемнадцать лет.
Источник: Лухманова Н. А. Женское сердце. - СПб.: Издание А. С. Суворина, 1899. - С. 104.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, январь 2012 г.