Лесков Николай Семенович - Таинственные предвестия

трополиту, были готовы; но нигде не могли отыскать того флага, под которым плавал Прокопович. В лавре этого флага не оказалось и никто не знал, где его следует искать. Пришлось действовать наугад. Думали, что флаг может быть в синодальном архиве, и искали его, но не нашли. Потом пришло на мысль - не положили ли его, по миновании надобности, где-нибудь в запасных кладовых адмиралтейства, и опять тут везде искали, но тоже не нашли, и стали думать, что всякие дальнейшие поиски будут напрасны, потому что, очевидно, митрополичий флаг после Феофана легкомысленно почли за вещь, которая больше не нужна, и сунули его куда-нибудь небрежно, без описи и расписок, и он где-нибудь тлеет без всяких следов, а может быть даже и уничтожен каким-нибудь невежественным профаном, польстившимся на кусок материи. И когда явились такие, по-видимому, весьма вероятные соображения, тогда пришли к заключению, что дело собственно не в том, чтобы отыскать старинный митрополичий флаг, а гораздо скорее и проще будет устроить такой флаг вновь и плыть под ним без задержания. Но тут обнаружилось наше обыкновенное русское небрежение в геральдических делах: несомненно было, что митрополичий флаг существовал, но какой именно он был, т. е. какого цвета и что на нем было изображено, - об этом нигде не нашли никаких записей и никаких рисунков. Тогда, чтобы не останавливаться бесконечное время на этом вопросе, для основательного разрешения которого не находилось никаких положительных данных, решились сделать поскорее новый флаг "с приличными изображениями", - и это так и сделали.

  

  

  [Замечательно, что и этот случай не исправил нашей характерной небрежности. Один флаг потеряли бесследно, другой при нужде в нем сделали кое-как наскоро, но опять и об этом не сохранили никаких исторических памятей. О том, что флаг был сооружен для плавания митрополита Никанора, помнят некоторые из доживающих свой век иноков и мирян, но мне ни от одного из них не удалось узнать - какой именно был этот флаг и куда он делся после экспедиции митрополита на Валаам? Полагают, что и этот флаг тоже пропал, а о том, что именно он изображал, говорят гадательно и разноречиво: одни говорят, будто "были нашиты какие-то кресты", а А. А. Вагнеру "помнится", что на флаге были нарисованы атрибуты митрополичьего служебного облачения: митра, посох, трикирий и дикирий. А какое из этих сведений вернее - о том решительно сказать невозможно. (Прим. автора.)]

  

  

  Только эти хлопоты с флагом и были причиною того, что митрополит не отплыл без ведома Андрея Николаевича и что этот последний мог иметь при экспедиции на судах митрополита своих людей. Высокопреосвященный Никанор, в угождение ему, пригласил с собою Мазовского, Вагнера и еще кого-то... Компания составилась не малая. Оба парохода в прекрасный, светлый, погожий день отвалили с блестящим экипажем от петербургской пристани и направились вверх по Неве к Ладожскому озеру. А Андрей Николаевич остался в Петербурге, вероятно, не в наилучшем расположении духа, и ходил ли он в своем архалуке по покоям Троицкого подворья, или ездил верхом в своем штатском плаще, - он, без сомнения, чувствовал желчную досаду от того, что терпел в угоду прихотям "гусара", как величал он графа Протасова.

  

  Впрочем, такие удары ему были уже знакомы, и он их старался переносить с достоинством, что ему порою и удавалось.

  

  

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  

  

  Между тем отплывшие под митрополичьим флагом суда совершали свой ход так весело и благополучно, что это навсегда оставило самое приятное впечатление во всех соучастниках эскадры. Погода стояла прекрасная; солнце горело на небе, воздух был тих и тепел, невозмутимая гладь вод блистала как зеркало. Везде, на встречных судах и по берегам реки, все замечались оживленные и веселые лица. Некоторые были даже очень веселы. В последнем роде отличалась публика, помещавшаяся на палубе небольшого частного парохода, который отвалил от другой петербургской пристани почти одновременно с эскадрою митрополита и, нагнав ее, шел за нею очень в небольшом расстоянии.

  

  На этом пароходе было много кавалеров и дам: оттуда слышались звуки музыки, смех разных голосов и смешанный русский и иностранный говор.

  

  Появление этого парохода с веселыми пассажирами было неожиданностию для митрополита и его спутников, и им удалось разгадать эту неожиданность только в Шлиссельбурге, где пароходы, прежде чем войти в озеро, пристали на короткое время, чтобы дать возможность пассажирам поклониться чудотворному образу, находящемуся в прибрежной часовне.

  

  Оказалось, что это едет очень интересная компания милых и веселых людей, состоящая по преимуществу из французских и русских артистов и художников, тоже собравшихся полюбоваться красотами Валаама. Пришелся ли выезд их случайно в одно время с отплытием митрополита, или они, быть может, нарочно старались увидать монастырский остров, когда там будут встречать высшего церковного сановника, - это осталось неизвестным. Одни говорили так, а другие иначе; но высокопреосвященный Никанор, чувствовавший себя тоже в прекрасном расположении, слушая сообщение об этом, не обнаружил ни малейшего неудовольствия и сказал:

  

  - Господь с ними! они нам не мешают.

  

  Услыхав такой снисходительный отзыв от владыки, некоторые из его свиты, заметившие в числе артистов известного комика Мартынова, сделали было даже предложение пригласить его в Шлиссельбурге пересесть с частного парохода на казенный пароход митрополита, но высокопреосвященный Никанор улыбнулся и отвечал:

  

  - Нет. Зачем его отрывать от своих. Всякому в своей компании свойственнее. Не станем мешать друг другу.

  

  Пароходы вошли в озеро и, держась одного фарватера, опять пошли на виду и на слуху один у другого. Пассажиры их как будто не обращали друг на друга никакого внимания; но, однако, тем не менее, с обеих сторон можно было наблюдать взаимную деликатность. Несходные по своему положению путники старались ничем не стеснять одни других: митрополит не выходил на палубу, а сидел у открытого окна в рубке, а по другую сторону этого окна, против него, сидели на морских складных табуретах Брянчанинов и китайский Аввакум. Преосвященный и его спутники вели самые веселые и оживленные беседы. "Лицедеи" пели и шутили, но сдержанно; они, очевидно, старались умерять свое веселье, чтобы оно не очень доходило до подвижного монастыря.

  

  Тотчас по входе в Ладожское озеро начался обед, который был отдельно сервирован для мирян и для монахов. Для первых готовили обыкновенные морские "кохи", а для митрополита и его свиты изготовлял трапезу тот знаменитый в свое время православный чухонец Сергий, кулинарными способностями которого скромно щеголял Игнатий Брянчанинов.

  

  Тот, кто хотел быть "говейным" и, отказавшись от скоромной стряпни "кохов", присоединился к постной трапезе иноков, - был положительно в выигрыше, потому что отец Сергий на воде даже превзошел свою репутацию, составившуюся на суше. Впрочем, может быть, этому много помогал и свежий морской воздух, развивающий аппетит и поддерживающий легкое расположение духа.

  

  Затем солнце стало склоняться к западу, пошло вечереть; с частного парохода порывами легкого ветерка доносилось отрывками стройное пение. Митрополит опять сидел у открытого окна рубки, а Брянчанинов долго-долго глядел молча вдаль и вдруг, как бы забывшись, забредил стихами Пушкина, которых знал наизусть чрезвычайно много...

  

  

  В леса, в пустыни молчаливы

  

  Перенесу, тобою полн,

  

  Твои скалы, твои заливы,

  

  И плеск, и тень, и говор волн.

  

  

  Владыка и Аввакум не прервали его; поникнув головами, они его тихо слушали... Протодиакон Виктор стоял у косяка, опершись головою о локоть, и тоже слушал... Его простое внимание было своего рода "народная тропа" к могиле певца. Вечер густел. На беловатом летнем северном небе встала бледная луна; вдалеке слева, на финляндском берегу, заяц затопил листвой печку, и туман, как дымок, слегка пополз по гладкому озеру, а вправо, далеко-далеко, начал чуть зримо обозначаться над водой Коневец.

  

  Митрополит взглянул на часы и сказал:

  

  - Мы опоздали ко всенощной.

  

  - Мы сейчас споем ее здесь, владыко! - отозвался Виктор, и в одну минуту достал и подал где-то близко у него под рукою лежавшую эпитрахиль Брянчанинову. Отец Игнатий сейчас же ее надел и громко, вслух благословил царство вездесущего бога под открытым куполом его нерукотворного храма...

  

  Виктор читал и пел наизусть. Аввакум пел с ним. Митрополит стоял у окна с сложенными на груди руками и молился... Другие, кто попал на эту отпетую без книг вечерню, стали на колена, - некоторые плакали...

  

  О чем и для чего? - ведает тот, кому угодно было, чтобы "благоухала эфирною душою роза" и чтобы душа находила порою отраду и счастье омыться слезою.

  

  Это была не всенощная, не вечерня, а какое-то вольное соединение того и другого или, еще вернее сказать, - это был благоговейный порыв высоко настроивших себя душ, которому знаток богослужения Виктор вдруг сымпровизировал молитвенную форму.

  

  На пароходе было небольшое число взятых с собою митрополитом певчих, но их не позвали. Они бы, выстроившись с регентом, не так тепло воспели "славу в вышних Богу", как спели ее втроем "китаец", Виктор и Брянчанинов...

  

  К концу их молений пароход был завиден с Коневца, и по волнам озера поплыл навстречу путникам приветный звон...

  

  На частном пароходе, где плыли артисты, все было тихо: пароход держался близко к судну митрополита, и артисты - дамы и мужчины - стояли у борта и... тоже молились...

  

  Те, кто помнят описанное путешествие, никогда не говорили об этой минуте иначе, как с чувством живого восторга...

  

  

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  

  

  Ночевали у Коневца. Митрополит и более высокие из лиц его свиты почивали в помещениях монастыря (тогда еще очень не обширных), а все прочие ночевали где пришлось на своих судах. Пассажиры частного парохода все остались на судне, которому, вдобавок, и вполне удобного места для стоянки не было, так как у пристани стали военные пароходы под митрополичьим флагом.

  

  Да экипаж частного парохода так преисполнился деликатностию, что и сам сторонился от митрополичьих судов, и на другой день утром снялся от Коневца и ушел в море ранее казенных пароходов.

  

  На Валаам артисты прибыли за час или за полтора ранее прихода эскадры митрополита. Над артистами здесь шутили, что они, вероятно, пошли вперед, чтобы известить иноков о приближении именитого гостя, или поспешили, чтобы занять под себя помещения, а свиту владыки оставить без крова. Но в самом деле это было не так: артисты действительно укрывались, чтобы не стеснять своим появлением лиц, положение и настроение которых не могло отвечать их положению и их настроению. Ими не руководили никакие другие соображения, кроме тонкой деликатности, столь много свойственной женщинам французской крови, которых было много в этой артистической компании, и они своим мягким влиянием давали тон всей группе. Они не хотели отказаться от возможности осмотреть Валаам, для чего выехали большою компанией после больших и довольно сложных сборов, но хотели сделать это как можно незаметнее для настигших их внезапно попутчиков, и для этого как можно скорее стушеваться и, если можно, совсем скрыться с их глаз.

  

  На пароходе под митрополичьим флагом ими теперь тоже не занимались, потому что свежее впечатление, охватившее всех вчера в начале плавания, теперь уже притупело после ночи, не совсем удобно проведенной в коневецких помещениях; да и притом, в конце перехода к Валааму, с большою серьезностью надо было обдумать, что там надо посмотреть и что приспособить на случай предвиденной графом Протасовым возможности посещения острова государем.

  

  Вообще настроение изменялось тут и там и не располагало более путешественников к шуткам.

  

  На остров они прибыли, как я выше сказал, за час до парохода под митрополичьим флагом и застали тут совсем неблагоприятное для них положение: для них не было ни места, ни людей, которые бы имели время с ними заниматься, и если артисты съехались с митрополитом не случайно, а с расчетом видеть остров в минуты торжественной встречи высокого гостя, то этот расчет их выходил самым неудачным. Валаамская братия была более чем когда-нибудь усиленно погружена в деятельность, которую можно было замечать далеко с моря. Прежде чем нога путника становилась на берег, он видел, что зеленые острова усеяны иноками и послушниками в их белых холщовых кафтанах и таких же колпачках, и все они, не покладая рук, "ворошили" и гребли свежее, скошенное сено.

  

  При приближении частного парохода, они было остановились, опершись на свои вилы и грабли, но точно получили издали условный, побудительный знак и опять продолжали работать. Но зато, когда вслед затем в заливе показался митрополичий флаг и на колокольне раздался встречный звон, все эти "трудники" покидали на месте свои вилы и грабли и, бросив недокопненное сено в валах, бросились бегом к пристани, опережая друг друга, чтобы принять благословение и поцеловать руку любимого архипастыря.

  

  Увидав эту картину - сбегающих с гор иноков, артисты, остававшиеся до сих пор беспристанными, поняли, что им тут и ждать нечего, и, как не в пору пришедшие гости, они ушли в дальние части лесистого острова и, пробродивши ночь, уехали на другое утро рано, когда братия еще молилась за заутренею в храме.

  

  Впрочем, когда и как отплыли артисты, на это не обращали внимания и об этом и не говорили, потому что у каждого было много дела, а к тому же еще случился обративший на себя внимание необыкновенный случай: недокопненное вчера вечером сено было так и брошено в рядах на ночь, но утром оно оказалось все сгребено и сметано в копны...

  

  Это было на виду у всех; никакой фальши или сомнения тут быть не могло: уснули - сено оставалось в валах, а когда встали - сено было в копнах...

  

  Мало того, два брата-трудника, "производившие смолу" или гнавшие деготь из бересты (работа которых не могла быть прервана), робко и нерешительно рассказывали, что они, не спавши светлою ночью, видели, как из леса вышли некие "легкие естеством и препоясанные воздушного круга сеножати и начали метать сено". А братья-трудники, увидев таинственных сеножатей, отвернулись.

  

  Они не знали, как им отнестись к появлению тех сеножатей, а когда настало утро, они увидели, что появление это было не призрак, потому что сено оказалось убрано и сметано в копны.

  

  И вот все пошли, все посмотрели и все удивлялись: сено было в копнах...

  

  Иноки крестились и отходили. Рассказ двух братий-трудников о "сеножатех" передавался из уст в уста и дошел до митрополита...

  

  Высокопреосвященный Никанор выслушал об этом чудесном событии и улыбнулся. По-видимому, занятый настоящими целями своего приезда, он не расположен был придавать особенного значения происшествию с сеном, но некто из "птенцов Андрея", много писавший под диктовку своего учителя,

  

  

  [Андрей Николаевич Муравьев имел очень дурной почерк и остерегался своих неладов с русскою орфографиею, а потому он не любил писать собственною рукою. Он обыкновенно диктовал свои сочинения которому-нибудь из "птенцов", назначавшихся по каждому случаю в должность "генерального писаря". Для получения более широкого и сильного вдохновения Муравьев во время диктовок надевал на себя, поверх полукафтанья с запонами, широкий бедуинский плащ и диктовал, ходя скоро по комнате, чтобы плащ на нем веялся как будто от ветра в пустыне. Так настраивался он, "закидывая за себя Шатобриана" или "метая горящие угли на головы" мало почтительных к нему людей]

  

   изложил в тоне своего учителя и представил митрополиту проект записи "дивного события о сеножатех..."

  

  Владыка отверг эту литературу, а когда другие, желавшие поддержать "птенца", попробовали представить соображения, что событие о "сеножатех" не малозначуще, и что оно, без сомнения, находится в связи с значением, какое имеет посещение острова митрополитом, то преосвященный рассердился.

  

  Запись "о сеножатех", сделанная птенцом муравьевского гнезда, так и осталась без санкции владыки и никуда не могла быть занесена, а только списана "для себя" теми, которых рассказанное таинственное событие особенно поражало и которым описание, сделанное ему муравьевским слогом, особенно нравилось.

  

  

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  

  

  К тому же, как приезд митрополита был легок и весел, так возвращение его вышло неблагоприятно. Он распределил свое время когда ему угодно было вернуться, и в тот самый день, когда хотел, тогда и отплыл. А между тем на заре, перед восходом солнца, в этот день по воде озера, щурясь, мигали, то расширяясь, то суживаясь, маленькие кружочки. Это называют, будто "кот плакав", и считают за предвестие к буре; и в самом деле поднялась буря, пошла бросать пароход, и пришлось убрать поскорее флаги... На пароходе появилось много больных, и не было того, кто бы мог приготовить трапезу, потому что о. Сергий, чухонец, лежал пластом на палубе, бледный как мел, и вопиял:

  

  - Ой, моя мартонька!.. Вынимайте скорее с меня мою дусаньку.

  

  Отец Виктор стоял над ним и уговаривал:

  

  - Подожди умирать, - ты человек нужный.

  

  Отец Аввакум был непоколебим, и то по особой причине.

  

  Так приехали в Петербург все не в авантаже и прежде чем передавать о том, что и как учредили на Валааме, - все поспешили искать покоя и отдыха. Только одни строго-дисциплинированные "птенцы Андрея", ни минуты не упуская, явились донести ему о всем происшедшем и, конечно, изложили притом и историю "о сеножатех".

  

  Андрею Николаевичу не понравилось, что этакое достопримечательное событие могло произойти в его небытность.

  

  Непосредственную связь между приездом на остров высокопреосвященного Никанора и появлением "сеножатей" Андрей Николаевич отвергал.

  

  По его мнению, событие могло быть всегда, но оно действительно заслуживает внимания и исследования, а не этакой "пусторамашки".

  

  Из этого был вывод тот, что при митрополите не было надлежащих людей, которые бы знали, что надо делать, и - главное - которые сумели бы "бесстрашно настоять на том, что должно".

  

  - Завтра я ему против этого пропишу, - решил Андрей Николаевич и назначил себе на случай сего писания завтра "дежурного генерального писаря".

  

  В назначенный день и час писарь сидел на месте и выводил быстролетным пером, что изрекал, быстро летая в своем бедуинском плаще, Муравьев.

  

  Смысл писанья был тот, "что нельзя отрицать..." что "испытывать надо": но тут вдруг совсем некстати доложили, что пришел актер Мартынов и непременно просит его принять.

  

  Андрей Николаевич изумился и пошутил:

  

  - Свят, свят, свят! Зачем ко мне "Филатка и Мирошка"? Не ошибся ли он дверью?

  

  - Никак нет, - он к вам, ваше превосходительство.

  

  - Час от часу не легче! Но кое же общение тьме со светом? Впустите его.

  

  Впустили.

  

  Иван Евстафьевич вошел и удивил еще более, объявив Муравьеву, что он желает говорить с ним с глазу на глаз и не может говорить при постороннем.

  

  - Но это мой близкий человек, - отвечал Муравьев, указывая на секретаря.

  

  - Все равно, я не могу ни при ком. Муравьев пожал плечами и сказал:

  

  - Выйди на минутку.

  

  А когда тот выходил, он добавил:

  

  - Не вздумал ли он и здесь разыграть своего "Филатку и Мирошку"?

  

  

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  

  

  Но игры не было. Набожный, как большинство русских актеров, Мартынов пришел к Муравьеву с испугом и за самым серьезным содействием.

  

  Утром на репетиции он слышал от Максимова о бывшем на Валааме "чуде о сеножатех", которому будто Муравьев желает составить описание, как предвещательному к войне событию, - ибо были будто те сеножати не люди, но духи, а между тем...

  

  Мартынов остановился.

  

  Муравьев его поддержал:

  

  - Договаривайте - я Муравьев.

  

  - Извольте, - заключил Мартынов: - я договорю: здесь ничего худого нет и никакого дурного умысла не было, а сено убрали мы.

  

  - Как это вы?

  

  - Мы, наша компания, - артистки и артисты... Мы ходили, бродили по острову в ожидании дня... пришли на место, где оставалось сено, и вилы, и грабли... Одна французская актриса взяла грабли и говорит: "давайте уберем за этих бедных старичков", и все стали гресть и копнить, и скопнили. Но теперь мне - как православному - это очень неприятно, и я пришел просить вас разъяснить это кому нужно и не допустить до ложных толкований.

  

  - Благодарю, - произнес Муравьев и снисходительно протянул Мартынову руку, а бумагу, написанную ранее под диктовку, разорвал и поехал в лавру, где Аввакум видел его при вхождении и при выхождении от митрополита "в позе громадной".

  

  Он одержал верх над всеми своими недоброжелателями и показал, что таких людей, как он, нельзя манкировать, потому что до них и отовсюду и всеми путями доходят обо всем известия.

  

  И Аввакум, и Виктор, и Ласский с Навроцким должны были уступить и помолчать.

  

  

  Это было летом в поздний сенокос 1852 года, и сочтено было за "предвестие войны", которой нигде не было на горизонте.

  

  Андрей Николаевич очень эффектно разрушил это предсказание. Но не прошло года, как в мае 1853 года возник официально вопрос о "святых местах", и в Константинополь был послан чрезвычайным послом князь Меншиков, а 14-го июня последовал высочайший манифест, которым повелевалось нашим войскам занять Дунайские княжества "с миролюбивыми целями"...

  

  Муравьев вспомнил все это в некотором разговоре в Киеве, и сказал:

  

  - Да, вот вам и разбирайте теперь - было ли это предвещательное "событие о сеножатех", а война была.

  

  

  ПРИМЕЧАНИЯ

  

  

  Впервые, под заголовком: "Рассказы кстати. Таинственные предвестия", - журнал "Новь", 1885, N 12.

  

  

  Стр. 369. Комаров Виссарион Виссарионович (1838 - 1891) - журналист; состоял по особым поручениям при М. Н. Муравьеве и К. П. Кауфмане. В 1871 г. основал журнал "Русский мир". В 1875 г. отправился в Сербию, где был произведен в сербские генералы. По возвращении в Россию издавал еженедельную газету "Свет" и часто сам писал статьи воинствующего характера. Позже издавал журналы "Звезда" (1886 - 1891) и "Славянские известия" (1889 - 1891).

  

  Стр. 370. Муравьев Андрей Николаевич (1806 - 1874) - писатель; в книге "Путешествие по святым местам в 1830 г." (СПб., 1832), описал свое паломничество в Палестину. Это сочинение было преподнесено императору Николаю I, и последний назначил Муравьева состоять в Синоде за обер-прокурорским столом; позже - был директором тюремного Комитета.

  

  Валаамский монастырь - Преображенский мужской монастырь на о. Валамо (Валаам) на Ладожском озере. Основан, по преданию, монахами Сергием и Германом в X веке.

  

  Стр. 371. ...поклониться преподобным Герману и Сергию. - Имеются в виду основатели монастыря.

  

  Стр. 372. ...в день св. благоверные княгини Ольги... - 11 (24) июля.

  

  Михаил (в миру Матвей Десницкий, 1762 - 1820) - придворный пресвитер; впоследствии был епископом Черниговской епархии.

  

  Стр. 374. Степан (Стефан) Онисимович Бурачок (1800 - 1876)- журналист, генерал-лейтенант корпуса корабельных инженеров, профессор Академии морских наук. С 1840 г. издавал совместно с П. Корсаковым журнал "Маяк современного просвещения и образованности...". Отрицая подлинное значение литературы от Карамзина до Лермонтова, был поклонником классицизма и неистового романтизма в духе А. Марлинского. Был всегда сосредоточен на религиозных национальных вопросах.

  

  Дмитрий Николаевич Толстой (1806 - 1884), граф, - чиновник министерства внутренних дел, впоследствии рязанский, а затем калужский и воронежский губернатор.

  

  Стр. 375. Протасов, Николай Александрович (1799 - 1855), граф, - генерал от кавалерии, член Государственного совета; известен преобразованием духовных училищ и Высшего духовного управления; был близок императору.

  

  Стр. 376. Ганимеды - т. е. красавцы. Ганимед, согласно древнегреческой легенде, - сын Дарданского царя Троя, взят богами на небо за красоту; стал любимцем Зевса, его виночерпием.

  

  Татьяна Борисовна Потемкина (урожд. княгиня Голицына; 1797 - 1869), статс-дама - жена действительного тайного советника Александра Михайловича Потемкина (1787 - 1872), героя антинаполеоновских войн; занималась благотворительной деятельностью, щедро жертвовала на церкви и монастыри.

  

  Графиня Ламберт, Елизавета Егоровна (1821 - 1883) - знакомая И. С. Тургенева, его постоянный корреспондент, дочь Егора Францевича Канкрина (1774 - 1845).

  

  Веригина, Софья Яковлевна (1807 - 1891) "у Лескова ошибочно: Марья Яковлевна" - жена генерал-адъютанта А. И. Веригина.

  

  Александра Федоровна Туманская - дочь Федора Константиновича Опочинина (1846 - 1881), камер-юнкера, археографа и библиофила, основателя Опочининской публичной библиотеки.

  

  Лонгинов Николай Михайлович (ум. 1853) - действительный тайный советник, сенатор, член Государственного совета, статс-секретарь, председатель Комитета призрения заслуженных чиновников.

  

  Лонгинова Мария Михайловна - дочь Михаила Семеновича Корсакова (1826 - 1871), генерал-лейтенанта, члена Государственного совета, исследователя Дальнего Востока; был военным губернатором Забайкальской области, энергично выступал за освобождение крестьян от крепостной зависимости.

  

  Абамелик, Давид Семенович (1774 - 1833) - генерал-майор, командир лейб-гвардейского гусарского полка; из рода армянского духовенства, возведенного царем Ираклием Грузинским в князья; поступив на русскую службу, особенно отличился в боях при Аустерлице и Бородине; был женат на Марфе Екимовне Лазаревой (ум. 1844).

  

  Сиверс, Карл Карлович (1772 - 1856), граф, - генерал-майор, участник войны 1812 года, начальник 9-й кавалерийской дивизии и 4-го кавалерийского корпуса.

  

  Шаховской... - Вероятно, Шаховской-Глебов-Стрешнев, Михаил Валентинович (1836 - 1892), генерал-лейтенант, почетный опекун Московского присутствия опекунского совета Ведомства императрицы Марии. С 1869 г. начальник штаба Рижского военного округа, с 1870 - эстляндский губернатор, с 1875 - тамбовский губернатор, с 1879 - почетный опекун Московского присутствия Ведомства императрицы Марии.

  

  Стр. 377. Трудящийся достоин мзды... - неточная цитата из Евангелия от Матфея (X, 10).

  

  Стр. 378. Берейторская школа - т. е. форейторская школа (от нем. Vorreiter - передний всадник) - школа верховых, управляющих передней лошадью при езде в упряжке четверней или шестерней.

  

  Стр. 379. ...ранние службы у Пантелеймона или у Симеона... - т. е. в храмах, названных в честь этих святых.

  

  Шестопсалмие - шесть псалмов, читаемых ежевечерне во время церковной службы.

  

  Стр. 380. "...иже бысть первый по Фараоне..." - т. е. первый при владыке, фараоне (неточная цитата из Второй книги Царств, VIII, 18).

  

  Стр. 381. ...знаменитый синолог, архимандрит Аввакум... - архимадрит Аввакум (в миру Дмитрий Семенович Чесной, 1801 - 1866), был в составе II Пекинской духовной миссии; исследовал конфуцианскую и буддистскую религию, изучив языки маньчжурский, монгольский, тибетский: перевел на тибетский язык "Евангелие от Луки". Изучал историю Маньчжурии и Китая, участвовал в ряде морских экспедиций как знаток восточных нравов и как переводчик. О нем восторженно писал И. А. Гончаров во "Фрегате "Паллада".

  

  Стр. 384. Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763 - 1843) - митрополит Санкт-Петербургский, окончил Славяно-греко-латинскую Академию, слушал лекции в Московском университете, был преподавателем в Академии.

  

  Граф Протасов - см. прим. к стр. 375.

  

  Митрополит Михаил - см. прим. к стр. 372.

  

  Стр. 385. Игнатий Брянчанинов (в миру Дмитрий Александрович; ум. 1867) - в 1826 г. окончил Главное инженерное училище: в 1827 г. - послушник Свирского монастыря Олонецкой губ.; в 1833 г. - настоятель одного из монастырей Вологодской губ.; с 1834 г. - настоятель Сергиевской пустыни под Петербургом. С 1857 по 1867 г. - епископ Кавказский и Черноморский.

  

  Стр. 386. Митра - головной убор архиереев.

  

  Трикирий и дикирий - подсвечники с тремя и двумя свечами, употребляемые при архиерейском служении.

  

  Стр. 388. ...известного комика Мартынова... - Мартынов, Александр Евстафьевич (1816 - 1860) - актер Александринского театра.

  

  В леса, в пустыни молчаливы... - строфа из стихотворения А. С. Пушкина "К морю".