Достоевский Михаил Михайлович - Воробей

   Михаил Достоевский

  

  

   Источник текста: Отечественные записки, 1848, N12, с. 199-224.

   Оригинал здесь: http://smalt.karelia.ru/~filolog/mdost/texts/arts/vorobei/htm/vorobei.htm.

  

   <В тексте первой публикации ошибочная нумерация страниц. В данном файле номера страниц сохранены, как в первой публикации.>

   Это было въ началѣ сентября. Берёзы начинали желтѣть и краснѣть, а дачники понемногу перебираться на свои зимн³я квартиры въ городъ.

   Вдоль одного села, расположеннаго на большой дорогѣ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Петербурга, съ утра до вечера тянулись обозы съ мёбелью. Ставни въ избахъ, или такъ-называемыхъ дачахъ, все болѣе-и-болѣе затворялись и тёмные сентябрьск³е вечера становились все темнѣе и темнѣе. Веселые огоньки горѣли только въ трактирѣ, въ мелочной лавочкѣ, да въ трехъ, или четырехъ дачахъ, изъ которыхъ ещё не выѣхали ихъ временные обитатели. Эти обитатели, какъ-будто теперь только вспомнили, что за тѣмъ и прожили здѣсь все лѣто, чтобъ наслаждаться природой, и стали на прощаньи изо всѣхъ силъ наслаждаться ею. На прогЩлкахъ съ посинѣвшими отъ холода носами, закутанные въ тёплые пальто, шинели и салопы, они то-и-дѣло останавливались и, отогрѣвая свои закоченѣвш³я души восклицан³ями, показывали другъ другу, какъ пожелтѣвшая и покраснѣвшая зелень огромными пятнами, желтыми, красными, оранжевыми закапала тёмный, серьёзный грунтъ сосенъ и елей; какъ вода въ прудахъ и озерахъ, блистая своею зеркальною поверхност³ю, казалось, угрожала съ каждою минутою замерзнуть и какъ-будто стала гуще и тяжеле, такъ, что не могли зарябить ее и сентябрьск³е зефиры; какъ съ полей свозили крестьяне золотистыя копны овса и какъ вдали на гумнахъ повременамъ кривлялись люди и сверкали цѣпы. Картины точно были хорош³я, особенно при солнцѣ, но прежде, въ началѣ лѣта и лѣтомъ онѣ были не хуже, даже лучше, а

  

  

   между-тѣмъ наслаждаться стали ими тогда только, когда носы начали синѣть, да заскрипѣли обозы съ мёбелью. Нѣкоторые - и это были самые восторженные - изъявляли даже нѣчто въ родѣ сожалѣн³я о томъ, что не могутъ провести всю зиму въ деревнѣ, и что дѣла заставляютъ ихъ промѣнять мирныя сельск³я удовольств³я на безпокойную и безтолковую жизнь въ городѣ.

   Но горничныя и молоденьк³я няньки, разгуливавш³я днемъ въ хорощую погоду по деревнѣ съ своими питомцами, а по-вечерамъ, когда питомцы предавались сну невинности, шмыгавш³я по улицѣ (я забылъ сказать, что въ деревнѣ сталъ на зимн³я квартиры *** полкъ) - горничныя и няньки перетолковывали въ дружескихъ бесѣдахъ наслажден³я господъ своихъ совершенно въ другую сторону.

   - Наше вамъ почтенье-съ, говорила одна изъ нихъ, бойкая, тоненькая дѣвчонка, подведя своихъ питомцевъ къ цѣлой группѣ дѣтей, за которыми надзирали двѣ друг³я няньки, сидя на завалинкахъ: - наше вамъ почтенье-съ; все ли я въ добромъ здоровьѣ?

   И она засмѣялась; няньки завторили ей отъ чистаго сердца.

   - Что, Машенька, вы еще не переѣхали? спросила ее одна изъ нихъ.

   - Когда мы переѣдемъ? У насъ денегъ нѣтъ.

   - И у насъ тоже, отвѣчали смѣясь друг³я.

   - ѣздилъ вчера самъ въ городъ получать - мы ужь съ барыней такъ и думали, что привезетъ, а онъ привезъ только ружье, да своего пр³ятеля того-то, какъ бишь его? знаете?

   - Озорника-то, что ли?

   - Ужь я его когда-нибудь по-свойски отдѣлаю, или просто возьму да и скажу барынѣ.

   - Что барынѣ? замѣтила одна: - о такихъ вещахъ, дѣвушка, не разсказываютъ барынѣ...

   - Вотъ вздоры как³е! отвѣчала пришедшая, поднявъ съ самымъ вызывающимъ видомъ свой безстыдный носишко: - стану я справляться о чемъ говорить и о чемъ не говорить барынѣ! Нѣтъ, пусть она его по шеямъ прогонитъ. Ей куры да амуры строитъ, да и мнѣ туда же. Вотъ еще новости!

   - Полно вамъ сестрицу-то забиждать, накинулась она тутъ на одного изъ своихъ питомцевъ, мальчика лѣтъ пяти: - негодники вы этак³е! Плюньте на него, душенька, вишь какой! плюньте!

   - Тьфу! сдѣлала дѣвочка, хныкая и исподлобья посматривая на своего маленькаго брата.

   - Вотъ такъ, душенька! не связывайтесь съ нимъ. - А что это, дѣвушки, ныньче не видать богачки?

   Богачкою называлась у нихъ нянька съ одной большой дачи.

   - Чего! еще съ утра съ своими въ садъ ушедши, отвѣчали ей няньки.

   - Вотъ у ейныхъ за деньгами, чай, дѣло не станетъ. Живутъ - стало-быть, ндравится.

  

  

   Но богачка, объятая повечеру мракомъ и чьими-то посторонними руками, говорила со вздохомъ, что завтра ейные перебираются въ городъ.

   Такимъ-образомъ всѣ наслаждались: господа - красотами осенней природы, а молоденьк³я няньки и горничныя - мракомъ сентябрьскихъ вечеровъ и тоже природою.

   Въ числѣ особенно наслаждавшихся осенними удовольств³ями могло, по всей справедливости, считаться семейство Леонида Пахомовича Цыпкина. Изъ трехъ комнатъ, въ которыхъ оно проживало лѣтомъ, къ оcени оно принуждено было переселиться въ одну, а именно въ спальню, потому-что остальныя двѣ вдругъ пр³обрѣли совершенно неожиданное качество окрашивать лица жильцовъ своихъ въ краски, отнюдь несвойственныя лицамъ людей бѣлаго или кавказскаго племени. Живой румянецъ хорошенькой Настасьи Павловны мгновенно превращался въ нихъ въ как³я-то син³я пятна, а носъ Леонида Пахомовича ни съ того ни съ другаго сперва краснѣлъ, а потомъ уже постепенно переходилъ то въ син³й цвѣтъ, то въ красно-ф³олетовый. Что же касается до няньки и дѣтей, то они обыкновенно на цѣлый день превращались въ цвѣтнокожихъ, и только ночью, когда никому не бываетъ дѣла до цвѣтовъ, совершенно попусту и даромъ принимали свои естественные цвѣта подъ влiянiемъ тёплыхъ одѣялъ и мягкихъ перинъ и подушекъ.

   Такъ-какъ все семейство Леонида Пахомовича отличалось ненавистiю ко всякаго рода нововведенiямъ, то очень-естественно, что оно съ особеннымъ упрямствомъ отстаивало свой европейскiй цвѣтъ, нисколько не желая превращаться, даже и на короткое время, въ какихъ-нибудь краснокожихъ Индiйцевъ, и потому все переселилось въ спальную. Прочiя комнаты весьма благоразумно были оставлены про гостей, въ ожиданiи которыхъ, по ихъ расщелявшимся половицамъ, начали безнаказанно путешествовать длиннохвостыя мыши, къ великому удовольствiю Настасьи Павловны, видѣвшей въ этомъ вѣрную примѣту своего скораго переѣзда въ городъ. Въ спальнѣ же, все семейство помѣщалось около небольшой печи, единственной во всемъ домѣ. Леонидъ Пахомовичъ, состоявшiй съ недавняго времени въ отпуску "по домашнимъ обстоятельствамъ", совокупилъ теперь на нихъ всю свою дѣятельность: самъ топилъ печку, самъ закрывалъ трубу, пилъ чай, пекся, какъ никто о сохраненiи настоящаго цвѣта на лицѣ Настасьи Павловны и своихъ двухъ маленькихъ потомковъ, обѣдалъ и, кромѣ того, ждалъ еще денегъ изъ Соль-Галича отъ своего престарѣлаго родителя. Такимъ-образомъ, домашнiя обстоятельства чуть-чуть что не процвѣтали.

   Леонидъ Пахомычъ былъ человѣкъ маленькiй, очень-маленькiй, какъ въ общественномъ смыслѣ, такъ и въ физическомъ. Изъ всей его особы прежде всего бросался въ глаза носъ, самымъ страннымъ образомъ вздернутый къ верху, такъ-что казалось, будто онъ считаетъ звѣзды и все куда-то порывается; прочiя части

  

  

   лица его были въ тѣни, на второмъ планѣ, какъ-то скрадывались и вообще отличались самою похвальною скромност³ю. Никому изъ его знакомыхъ, даже самой Настасьи Павловнѣ, никогда не приходило въ голову узнать, на-примѣръ, какого цвѣта глаза были у Леонида Пахомовича. Точно у него совсѣмъ глазъ не было. Живописецъ, писавш³й недавно портретъ съ него, долго и пристально вглядывался въ глаза Леониду Пахомовичу, заставлялъ его поворачиваться то въ ту, то въ другую сторону, и все видѣлъ двѣ как³я-то блестящ³я, слезящ³яся точки, а глазъ не видалъ; долго и нерѣшительно махалъ онъ кистью надъ палитрою, какъ-будто не зналъ, въ какую краску окунуть ее; наконец, точно вдохновившись, зацѣпилъ немножко умбры, немножко прусской лазури, задѣлъ мимоходомъ еще двѣ или три краски, смѣшалъ всѣ это и, налѣпивъ двѣ точки на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ, по его разсчету, приходилось быть глазамъ, размазалъ ихъ сухою кистью. Недовольствуясь этимъ, онъ отступилъ шага на два отъ портрета, сталъ снова всматриваться въ глаза неподвижно сидящаго передъ нимъ Леонида Пахомовича и наконецъ выразилъ свое мнѣн³е, что у него, дескать, так³е глаза, какихъ ему сроду писать не случалось: такое въ нихъ демонское выражен³е, что и потрафить трудно.

   Сравнен³е его особы съ демономъ чрезвычайно польстило Леониду Пахомычу.

   Портретъ, впрочемъ, вышелъ очень-похожь. Въ-особенности хорошо и тщательно были сдѣланы рябинки, испещрявш³я все лицо Леонида Пахомыча. Конечно, можно было замѣтить, что шея въ натурѣ была нѣсколько длиннѣе, чѣмъ на портретѣ, что въ натурѣ она гораздо-болѣе выдавалась впередъ и всегда составляла съ туловищемъ уголъ въ нѣсколько градусовъ; что Леонидъ Пахомычъ вовсе не имѣлъ той воинственной, немного даже надменной осанки, съ какою онъ смотрѣлъ на м³ръ Бож³й въ своемъ портретѣ, такъ-что, казалось, неровенъ часъ, онъ обнаружитъ шпагу да и пойдетъ рубить ею направо и налѣво. Но этому способствовало отчасти то, что Леонидъ Пахомовичъ написанъ былъ при шпагѣ, и отчасти мнѣн³е художника, что портретъ, дескать, вещь неодушевленная, что ни дѣлъ вести, ни говорить онъ ни съ кѣмъ же вѣдь не станетъ, и что не онъ подойдетъ къ лицамъ, а скорѣе лица подойдутъ къ нему. Лишь бы главныя черты были потрафлены, а цѣль искусства состоитъ въ достижен³и идеала. Такимъ образомъ, по волѣ художника написанный Леонидъ Пахомовичъ достигъ своего идеала, а настоящ³й Леонидъ Пахомовичъ началъ съ той поры изо всѣхъ силъ своихъ стремиться къ его достижен³ю. При взглядѣ на портретъ свой - а посматривалъ онъ на него таки частенько - онъ всегда силился принимать на себя воинственную осанку, и если это сколько-нибудь ему удавалось, охорашивался, обдергивался и начиналъ ходить по комнатѣ твердымъ и ровнымъ шагомъ. Однакожъ, черезъ нѣсколько минутъ, шаги его мельчали, превращались въ шажки, и онъ по прежнему семенилъ

  

  

   въ притруску, какъ семенилъ всю жизнь свою съ тѣхъ самыхъ поръ, когда въ Соль-Галичѣ сдѣлалъ первый шагъ свой по покоробившимся половицамъ родительскаго дома, которыя по неровности своей могли служить ему символомъ житейскаго поприща. Воинственная осанка, впрочемъ, была вовсе не къ лицу Леониду Пахомовичу, и онъ самъ, въ глубинѣ своего сердца, лицомъ-къ-лицу съ своею совѣстью, чистосердечно въ этомъ признавался, а частыя неудачи и разныя столкновен³я пр³учили его къ мысли, что вѣдь только вздумай первый встрѣчный привязаться къ нему и обратить его въ ничто и онъ... конечно, больно въ этомъ признаться... обратится въ ничто, ей-же-ей обратится, и, если безъ свидѣтелей, такъ только махнетъ рукою, да развѣ кулакомъ утрётъ, и то украдкой, непрошеную слезу злости и отчаян³я. А потомъ и ничего; потомъ онъ снова засеменитъ въ притруску и станетъ соваться туда и сюда за насущнымъ хлѣбомъ, да вѣчно заботиться о горшкахъ, тряпьѣ и прочей насущной матер³и. А ужь тутъ до осанки ли человѣку?

   Осанка, въ нѣкоторомъ смыслѣ, требуетъ сана, кареты на плоскихъ рессорахъ, четверни заводскихъ коней, да другой на конюшнѣ, кормленаго кучера, цѣлаго полчища лакеевъ и тому подобныхъ атрибутовъ. Такъ какСй же быть осанкѣ у Леонида Пахомовича, когда онъ сидитъ не въ каретѣ, а на своихъ собственныхъ корточкахъ передъ растопленною печкою, и усердно мѣшаетъ кочергой раскаленные уголья, а на рябоватомъ, раскраснѣвшемся лицѣ его отсвѣчиваются его обычныя неосанистыя добродѣтели: смиренномудр³е, незлобивость и - главная изъ нихъ - терпѣн³е? До осанки ли ему, когда онъ сидитъ, нагнувшись нѣсколько впередъ, у печки, а на обоихъ колѣняхъ у него торчитъ по его собственному потомку, между-тѣмъ, какъ Настасья Павловна стоитъ передъ нимъ съ сердитымъ видомъ и громко дуетъ въ свои посинѣвш³е кулачки? Шея его, кажется, длиннѣе, чѣмъ обыкновенно: онъ посматриваетъ и на дѣтей, посматриваетъ и на жену; дѣтей он закутывает полами своего халата, такъ-что только однѣ головки ихъ рисуются на его обнаженной груди и вообще онъ походитъ скорѣе на пеликана, кормящаго птенцовъ своихъ собственною кровью, чѣмъ на человѣка съ воинственной осанкой.

   Неизвѣстно, польстило ли бы ему такое сравнен³е, только не было человѣка въ м³рѣ и пеликана въ гнѣздѣ своемъ домовитѣе, чадолюбивѣе и добрѣе Леонида Пахомовича. День-деньской онъ бѣгалъ, семенилъ, суетился, возился и таки прокармливалъ свое семейство. Богъ-знаетъ, какъ онъ это дѣлалъ, только въ гнѣздѣ у него все было чистенько, скромненько, прилизано, приглажено - на Настасьѣ Павловнѣ всегда порядочное платье, дѣти одѣты и обуты какъ слѣдуетъ. Когда, случалось, деньги были на исходѣ и вмѣстѣ съ ними исчезали дрова, чай, сахаръ, однимъ словомъ, нужно было существовать, а существовать оказывалось не чѣмъ, тогда носъ Леонида Пахомовича переставалъ смотрѣть вверхъ, и

  

  

   самъ Леонидъ Пахомовичъ задумывался. Тогда онъ начиналъ болѣе чѣмъ обыкновенно увиваться около Настасьи Павловны, наровилъ усѣсться съ ней рядышкомъ, цаловалъ у ней ручки и смотрѣлъ на нее робко, какъ виноватый. Настасья Павловна тоже передъ грозою становилась какъ-то мягче къ нему, теряла свой серьёзный видъ, трепала мужа по щекѣ и даже цаловала въ високъ.

   - Много, душечка, осталось? спрашивалъ ее тогда шопотомъ Леонидъ Пахомовичъ.

   - Двадцать копеекъ, отвѣчала тоже шопотомъ Настасья Павловна.

   - Береги, ангельчикъ, береги! говорилъ чуть слышно мужъ и на носу у него собирались невиданныя доселѣ морщины.

   Такимъ-образомъ, день или два, пока велись еще деньги, мужъ и жена все шептались, какъ как³е-нибудь злоумышленники, и были другъ къ другу чрезвычайно-нѣжны. Но когда исчезала послѣдняя копейка, носъ Леонида Пахомовича снова начиналъ бодриться и посматривать на небо, какъ-будто вдругъ обрѣталъ все свое прежнее упован³е. Подобравъ губы и не говоря ни слова, Леонидъ Пахомовичъ надѣвалъ фракъ, наскоро чистилъ его щеткой, кое-что про себя нашептывалъ, и, непростившись съ женою, а если она сама заговаривала, такъ даже бросивъ ей въ отвѣтъ взглядъ строг³й и суровый - убѣгалъ своимъ мелкимъ шажкомъ съ притрускою со двора на неопредѣленное время. Что онъ дѣлалъ, куда уходилъ, гдѣ былъ - неизвѣстно; достовѣрно только, что болѣе сутокъ, семейство не оставалось безъ денегъ. Обыкновенно къ вечеру водворялся въ своей квартирѣ Леонидъ Пахомовичъ, и съ самымъ равнодушнымъ видомъ, какъ-будто деньги возами прибывали къ нему, вручалъ Настасьѣ Павловнѣ какую-нибудь ассигнац³ю. Но это равнодуш³е было непродолжительно. По мѣрѣ того, какъ быстроногая служанка приносила изъ разныхъ заведен³й чаю, сахару, булокъ, а изъ кухни долетали до слуха нетерпѣливыя всхлипыван³я самовара, Леонидъ Пахомовичъ постепенно оттаивалъ, приходилъ въ себя, и, потирая руки, но все еще съ прежнимъ серьёзнымъ видомъ, начиналъ какъ-будто съ любовью, съ какимъ-то любопытствомъ посматривать и на чай, и на самоваръ, и на булки. Точно онъ никогда не видывалъ ихъ прежде, точно они перемѣнились, похорошѣли, ставъ его собственностью. Ему случалось даже отъ избытка чувств гладить ихъ, нюхать, и тогда онъ улыбался, тогда съ языка у него срывалась какая-нибудь соленая шуточка, и Наталья Павловна ужь непремѣнно вскрикивала, потому-что тутъ онъ или щипалъ ее, или цаловалъ...

   Вотъ какой человѣкъ былъ Леонидъ Пахомовичъ.

   Утромъ, часовъ въ десять на другой день послѣ того, какъ, по выражен³ю няньки, Леонидъ Пахомовичъ ѣздилъ въ городъ за деньгами и вмѣсто денегъ привезъ ружье и своего короткаго пр³ятеля - утромъ часовъ въ десять все семейство сидѣло въ спальнѣ за чайнымъ столомъ и кушало чай. Леонидъ Пахомовичъ торопился: видно

  

  

   было, что его занимали друг³я, посторонн³я мысли. За то пр³ятель его, Александръ Кузьмичъ Половинниковъ, кушалъ чай медленно, со всѣмъ уважен³емъ къ китайскому напитку, и немилосердо чавкалъ.

   Это былъ молодой человѣкъ высокаго роста, недурной собою, но и отнюдь не красавецъ. Лицо его имѣло въ себѣ нѣчто жосткое, неподвижное: какъ-будто оно было тщательно выточено изъ какой-нибудь твердой матер³и - дерева, кости, и потомъ окрашено приличными красками. Всматриваясь въ него, нельзя было не ощутить желан³я, не то, чтобъ пощупать его, а просто щелкнуть по немъ двумя пальцами и послушать, какой звукъ изъ него выйдетъ. Кое-кто изъ насмѣшниковъ, людей, большею част³ю безнравственныхъ и неприносящихъ обществу ни малѣйшей пользы, замѣтилъ, что господинъ Половинниковъ, когда кушалъ, то весьма походилъ на нюрембергскую куклу, разѣвавшую и закрывавшую ротъ, а когда изъяснялся въ любви - на истукана-оракула, внутри котораго засѣла какая-нибудь пи?³я да и проповѣдуетъ, что ей на умъ взбредетъ. Наталья Павловна, впрочемъ, не сдѣлала еще подобнаго замѣчан³я.

   Это, можетъ-быть, потому, что, говорятъ, женщины любятъ так³я лица.

   Итакъ, кушая чай, Леонидъ Пахомовичъ куда-то спѣшилъ и все поглядывалъ въ уголъ, гдѣ стояло привезенное имъ вчера ружье, а господинъ Половинниковъ чавкалъ и, казалось, только начиналъ приходить въ себя отъ ночныхъ впечатлѣн³й въ комнатѣ, оставленной про гостей. Леонида Пахомовича посѣщали иногда престранныя желан³я. Такъ все лѣто, пр³ѣзжая по праздникамъ къ себѣ на дачу, онъ всяк³й праздникъ жалѣлъ, что у него нѣтъ ружья. А то бы очень-хорошо было поохотиться, пострѣлять. Наконецъ, откуда-то Леонидъ Пахомовичъ досталъ ружье и, чтобъ ужь вполнѣ насладиться, вмѣстѣ съ ружьемъ привезъ съ собою на два праздника, случивш³еся рядомъ, и короткаго пр³ятеля своего, Половинникова.

   Леонидъ Пахомовичъ отъ роду не стрѣливалъ, а господинъ Половинниковъ, какъ самъ онъ говорилъ, не давалъ промаха.

   Наконецъ, Леонидъ Пахомовичъ допилъ стаканъ, всталъ со стула и сказалъ, потягиваясь:

   - День-то, день-то какой великолѣпный! Половинниковъ! а?

   - Да, мы здѣсь какъ въ раю, замѣтила Наталья Павловна: - просто наслаждаемся. Знаете, теперь всѣ почти повыѣхали, эдакое вездѣ уединен³е... уединен³е... просто прелесть. Никого почти нѣтъ...

   - А какъ много дичи, Половинниковъ, я тебѣ скажу, перебилъ ее Леонидъ Пахомычъ, взявъ ружье и осматривая замокъ.

   - Я такъ рада, что мы долго отсюда не выѣзжаемъ! вообразите, ходишь, ходишь, и никого не встрѣтишь.

  

  

   - Вотъ и врешь, Насточикъ, я вчера цѣлое стадо дупелей встрѣтилъ.

   И Леонидъ Пахомовичъ, захохотавъ, щипнулъ ее за подбородокъ. Онъ любилъ похвастаться передъ холостыми людьми своимъ домашнимъ счаст³емъ.

   - Ахъ, отстань, пожалуйста; какой ты, право! прехладнокровно отвѣчала мужу Настасья Павловна.

   - Ну, какой же? какой же? что жь ты молчишь? а? замолчала? приставалъ къ ней нѣсколько сконфуженный ея отвѣтомъ Леонидъ Пахомовичъ.

   - Ахъ, Боже мой, да онъ никакъ съ ружьемъ! воскликнула Настасья Павловна: - ахъ, и въ-самомъ-дѣлѣ съ ружьемъ! Съ ума ты сошелъ, Лёлька!

   И она, вскочивъ со стула, выбѣжала изъ спальни и остановилась въ дверяхъ, ухватившись за нихъ обѣими руками, какъ-бы въ намѣрен³и оградить себя ими при первомъ покушен³и Леонида Пахомыча застрѣлить ее.

   - Эка трусиха! да вѣдь оно не заряжено! кричалъ ей смѣясь Леонидъ Пахомовичъ.

   - Все равно застрѣлитъ! отвѣчала плачевнымъ голосомъ Настасья Павловна: - Господи, Боже мой, да бросишь ли ты его, Лёлька! Александръ Кузьмичъ, сжальтесь хоть вы надо мною, отнимите у него ружье - вы не знаете, какой онъ неловк³й: онъ того-и-гляди кого-нибудь застрѣлитъ.

   - Что ты, Настя, сказалъ ей покраснѣвъ и не совсѣмъ вѣрнымъ голосомъ Леонидъ Пахомовичъ: - да вѣдь оно не заряжено.

   - Вѣдь оно, Настасья Павловна, точно не заряжено, почелъ наконецъ за нужное увѣрить ее Половинниковъ.

   - Но, Боже мой, вы его не знаете, продолжала восклицать Наталья Павловна: - говорю вамъ, что у него въ рукахъ оно и безъ заряда выстрѣлитъ. Колинька, Вѣрочка! скорѣе ко мнѣ! Папаша васъ застрѣлитъ.

   Дѣти, бывш³я до-сихъ-поръ равнодушными зрителями этой сцены, съ визгомъ бросились къ матери и спрятались за складками ея платья.

   - Возьмите! съ мрачнымъ видомъ сказалъ Леонидъ Пахомовичъ своему другу, подавая ему ружье.

   - Пойдемте въ залу, продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ.

   Между-тѣмъ, Настасья Павловна, оправившись отъ испуга, рѣшилась войдти въ спальню и, чтобъ нѣсколько загладить жесткость словъ своихъ, засмѣявшись сказала:

   - И въ-самомъ-дѣлѣ, ступайте въ залу! Вздумали пугать меня! и все ты, Лёлька, такой, право!

   Леонидъ Пахомовичъ ничего не отвѣчалъ; онъ былъ жестоко обиженъ. Онъ даже былъ готовъ не пойдти на охоту - однакожь, пошелъ въ залу вслѣдъ за своимъ деревяннымъ другомъ.

   Ружье заряжено; все готово; но Леонидъ Пахомовичъ, усѣвшись

  

  

   на диванѣ, не трогался съ мѣста. Онъ даже не обращалъ вниман³я на то, какъ заряжалось ружье - такъ онъ былъ разстроенъ.

   - Ну, что же! пойдемъ! сказалъ ему Половинниковъ.

   - Нѣтъ, ужь что! отвѣчалъ ему Леонидъ Пахомычъ, махнувъ рукою.

   - Какъ, что?

   - Останусь дома!

   Нето, чтобъ у него прошло желан³е идти на охоту, но онъ чувствовалъ потребность... какъ бы это сказать?.. ну, хоть покобениться. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ раскаявался, что поддался впечатлѣн³ю минуты и разсердился; гораздо было бы благоразумнѣе обратить все въ шутку, назвать жену трусихой и казаться веселѣе прежняго. Но поправить дѣла было ужь невозможно, и Леонидъ Пахомовичъ внутренно пожалѣлъ, что не одаренъ присутств³емъ духа.

   - Э, вздоръ какой! отвѣчалъ ему Половинниковъ: - послѣ помиритесь! На, вотъ твоя фуражка, надѣвай пальто и маршъ.

   Леонидъ Пахомычъ всталъ и, недвигаясь съ мѣста, вертѣлъ въ рукахъ фуражку.

   Въ это время, въ полураскрытыхъ дверяхъ показался сперва носикъ, а вслѣдъ за тѣмъ и хорошенькая головка Настасьи Павловны. - Очень, очень хорошенькая.

   - Смотри же, Лёлька, сказалъ самымъ серьёзнымъ тономъ ея маленьк³й ротикъ: - будь осторожнѣе, не застрѣлись!

   Леонидъ Пахомычъ надѣлъ картузъ, и съ упрекомъ поглядѣлъ на нее, но ничего не отвѣчалъ.

   - Стрѣлять-то ты не мастеръ, я знаю, продолжала она: - пожалуйста, Алекскандръ Кузьмичъ, вы смотрите за нимъ, да, ради Бога, не давайте ему ружья въ руки. Пусть онъ только смотритъ.

   - Пойдемъ! сказалъ отрывисто Леонидъ Пахомовичъ своему другу.

   - Пожалуйста же, Александръ Кузьмичъ, пусть онъ только смотритъ!

   - А обо мнѣ вы не безпокоитесь? спросилъ ее съ самою любезною изъ своихъ деревянныхъ улыбокъ господинъ Половинниковъ.

   - О васъ? Можете-себѣ застрѣлиться, удавиться или повѣситься - мнѣ рѣшительно все равно.

   И, оскаливъ свои жемчужные зубки, она пропустила сквозь нихъ нѣсколько нотъ самаго звонкаго смѣха.

   Но когда Половинниковъ, слѣдуя за своимъ другомъ, проходилъ мимо нея, рука ея, вѣроятно, нечаянно, увѣрила его руку въ совершенно-противномъ.

   - Смотри же, Лёлька, не застрѣлись! крикнула она еще разъ вслѣдъ своему мужу.

   Друзья вышли на улицу.

   Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Леонидъ Пахомовичъ сталъ сильно о чемъ-то безпокоиться. Онъ семенилъ обычнымъ шагомъ своимъ

  

  

   въ притруску, но замѣтно было, что его какъ-будто подергивали судороги: онъ то-и-дѣло оборачивался, оглядывался на свою дачу, какъ-будто позабылъ въ ней нѣчто необходимое для своего спокойств³я.

   - Ты ступай, а я на минутку ворочусь, сказалъ онъ своему другу, внезапно остановившись, какъ будто только вспомнилъ, что онъ позабылъ у себя дома: - только вотъ калоши надѣну.

   - Да вѣдь сухо.

   - Можетъ-быть, въ болото пойдемъ, такъ того... я мигомъ.

   И, не дожидаясь отвѣта, онъ бѣгомъ-бѣгомъ затрусилъ къ своей дачѣ, въ два прыжка былъ въ сѣняхъ, рванулъ дверью и очутился въ спальной передъ хорошенькимъ носикомъ Настасьи Павловны, которая вовсе не ожидала такого шумнаго вторжен³я и, скинувъ спальный чепчикъ, голой рукою расчесывала передъ зеркаломъ свои черные волосы.

   - Не стыдно ли тебѣ, Насточикъ! сказалъ ей чуть не сквозь слезы Леонидъ Пахомовичъ, нагнувшись впередъ и потрясая руками передъ ея изумившимся личикомъ: - не стыдно ли тебѣ, Насточикъ! Передъ чужимъ человѣкомъ! Бога ты не боишься, Насточикъ!

   Сказавъ это скороговоркой, онъ немедленно юркнулъ въ переднюю, клюнулъ обѣими ногами въ калоши, чуть не кувыркомъ сбѣжалъ съ лѣстницы и сталъ нагонять своего друга.

   О! Леонидъ Пахомовичъ пуще всего боялся промочить ноги, и теперь, обезпечивъ себя калошами былъ совершенно спокоенъ.

   Успокоившись такимъ-образомъ на счетъ своего здоровья, Леонидъ Пахомовичъ нѣсколько повеселѣлъ. День былъ солнечный, тих³й и даже теплый. Господинъ Половинниковъ не переставалъ разсказывать ему объ охотѣ, дичи, собакахъ, и мысли Леонида Пахомовича, оставивъ въ покоѣ домашн³й кровъ и Настасью Павловну, сосредоточились на предстоящемъ удовольств³и. Чѣмъ ближе друзья подходили къ лѣсу, тѣмъ болѣе разгорячалась кровь у Леонида Пахомовича, тѣмъ мельче и тѣмъ проворнѣе становились шаги его.

   - Хорошо ли ты зарядилъ ружье? говорилъ онъ, забѣгая нѣсколько впередъ и серьёзно посматривая на деревянное лицо своего друга.

   - Живетъ.

   - Чтобъ только не разорвало его? а?

   - Ну, вотъ еще.

   - Есть ли только теперь дичь въ лѣсу?

   - Найдемъ.

   - А если убьемъ и она попадаетъ въ воду, или въ кустарникъ, и мы ея не отъищемъ? а?

   - Ужь не уйдетъ отъ насъ.

   Всѣ эти лишн³е вопросы Леонидъ Пахомовичъ очевидно дѣлалъ болѣе отъ избытка чувста, чѣмъ изъ потребности знать ихъ. Носъ

  

  

   его съ такою самонадѣянност³ю поглядывалъ на лѣсъ, что вся дичь, какая только ни плодилась въ немъ, будь она тварью разумною, а не пернатою, непремѣнно оставила бы свои гнѣзда и улетѣла верстъ за десять по-крайней-мѣрѣ. Но къ счаст³ю для дичи и къ великому несчаст³ю для друзей - привходѣ въ лѣсъ стоялъ столбъ, а къ столбу была прибита доска съ слѣдующею надписью:

   "Въ селѣ *** и принадлежащихъ ему дачахъ, лѣсахъ, озерахъ "и болотахъ охотиться съ собаками и ружьями воспрещается. И "рыбу ловить."

   - Э-э! протянулъ Половинниковъ, вчитываясь въ надпись.

   У Леонида Пахомовича не нашлось въ запасѣ даже и такого восклицан³я. Онъ продолжалъ пристально смотрѣть на доску, какъ-будто не совсѣмъ понималъ, что на ней написано.

   - Такъ здѣсь охотиться-то того... за-пре-ща-ется? снова протянулъ Половинниковъ.

   - Какъ же это я прежде... отвѣчалъ ему, почесывая затылокъ, Леонидъ Пахомовичъ: - а что, еслибъ эдакъ... преступить запретъ? а?

   И онъ съ отчаянною храбюростью подмигнулъ своему другу. Леонидъ Пахомовичъ вообше любилъ дѣлать самыя дерзк³я предложен³я.

   Тогда, братецъ, къ намъ съ тобой такъ приступятъ, что и своихъ не узнаемъ.

   - Ружье отнимутъ?

   - Извѣстно, отнимутъ.

   - Когда такъ, то пойдемъ на поля, сказалъ Леонидъ Пахомовичъ.

   - А что я тамъ стану дѣлать? лѣниво отвѣчалъ ему Половинниковъ.

   - Какъ-будто только въ лѣсу и есть птицы? А воробьи, овсянки, дрозды, жаворонки?

   Лишь бы пострѣлять, а о птицахъ Леонидъ Пахомовичъ мало заботился. Въ ворону цѣлиться, или въ тетерева, для него было рѣшительно все равно: въ обоихъ случаяхъ сердце его билось бы и замирало отъ удовольств³я совершенно одинаковымъ образомъ. Кое-какъ онъ уговорилъ своего друга идти на поле, и они, свернувъ вправо отъ большой дороги, пошли по межѣ полями.

   Но на поляхъ не было никакой птицы. Копны съ нихъ были уже свезены. Желтыя, не совсѣмъ еще обсохш³я отъ утреннаго мороза нивы ярко блестѣли на солнцѣ. Кое-гдѣ чернѣлись клочки вновь вспаханной и засѣянной земли. Одна какая-то маленькая птичка, не то овсянка, не то зябликъ, не переставала порхать передъ пр³ятелями и вести ихъ за собою все далѣе и далѣе. Два выстрѣла далъ по ней Половинниковъ, а птичка не падала, не трепетала въ предсмертныхъ судорогахъ, нѣтъ! она всяк³й разъ высоко-высоко взлетала съ веселымъ, задорливымъ крикомъ и снова

  

  

   садилась шагахъ въ пятидесяти отъ охотниковъ, увѣрявшихъ другъ друга, что она ранена и если полетѣла, такъ затѣмъ только, чтобъ умереть.

   Но вскорѣ и птичка, соскучившись ждать, пока ее подстрѣлятъ, скрывалась изъ вида. Половинникову тоже, какъ видно, надоѣла охота и онъ, идя по межѣ, безпрестанно нагибался и бралъ отъ нХчего дѣлать бруснику. Одинъ Леонидъ Пахомовичъ не терялъ терпѣн³я; онъ все порывался впередъ и то-и-дѣло понукалъ своего пр³ятеля.

   - Полно тебѣ бруснику-то ѣсть, говорилъ онъ ему съ укорромъ. - Посмотри, заболѣешь.

   - Да вѣдь нѣтъ птицъ!

   - Найдемъ!

   Такимъ-образомъ, они проходили цѣлое утро: устали, измучились, и возвращались домой съ пустыми руками и желудками.

   За то на деревнѣ у дачъ и на дорогѣ прыгало и чирикало на разные голоса безчисленное множество воробьевъ, овсянокъ и тресогузокъ.

   - Смотри-ка, Половинниковъ, какая кучка сидитъ тамъ у этой дачи, сказалъ Леонидъ Пахомовичъ.

   - Эхъ! хоть бы ружье разрядить по нимъ.

   - Такъ что жь? стрѣляй.

   - На деревнѣ-то?

   - Вотъ потому-то и стрѣляй, что на деревнѣ! замѣтилъ разгорячившись Леонидъ Пахомовичъ.

   - Смотри, братъ, чтобъ того... отвѣчалъ Половинниковъ, нерѣшительно поднимая ружье.

   - Э! ты, я вижу, трусишь! Давай, я выстрѣлю!

   Но прежде, чѣмъ онъ окончилъ, ружье ужь дымилось въ рукахъ Половинникова. Раздался выстрѣлъ, воробьи взлетѣли; одинъ только изъ нихъ, несчастный, бился о землю обоими своими крылышками и, казалось, изо всѣхъ силъ протестовалъ противъ своего безполезнаго загублен³я.

   Леонидъ Пахомовичъ со всѣхъ ногъ бросился къ нему.

   Но только-что онъ его поднялъ за одно крылышко и собрался показать своему другу, какъ передъ нимъ очутилась высокая фигура въ сѣрой шинели и съ молодецкими усами.

   То былъ солдатъ *** полка, ставшаго въ селѣ на зимн³я квартиры.

   - Позвольте-съ, сказалъ онъ Половинникову снявъ фуражку, вытянувшись и нагнувшись нѣсколько впередъ: - позвольте узнать, какъ вашъ чинъ, фамил³я и гдѣ проживаете-съ?

   Половинниковъ замялся.

   - Что такое? спросилъ солдата Леонидъ Пахомовичъ, неспуская глазъ съ него.

   - Какъ вашъ чинъ и фамилья-съ? повторилъ солдатъ, по-прежнему обращаясь къ Половинникову: - полковникъ Затравкинъ

  

  

   слышали выстрѣлъ - желаютъ знать кто его сдѣлалъ. Только чинъ, имя и фамилья-съ, и больше ничего-съ?

   Все это онъ проговорилъ спѣша и нѣсколько задыхаясь, какъ-будто жизнь его считалась не годами и днями, а самыми короткими минутками.

   - Это я... отвѣчалъ ему нетвердымъ голосомъ, но сколько могъ пр³осанясь Леонидъ Пахомовичъ: - доложи господину полковнику, что это я... Я здѣсь живу на дачѣ... десятаго класса Цыпкинъ...

   - Цыпкинъ-съ?

   - Цыпкинъ... вонъ, видишь тамъ, двѣ березы - тамъ я и живу, любезный... съ семействомъ живу, такъ и доложи господину полковнику. На дачѣ у крестьянина Здобнаго.

   - Здобнаго-съ? Тамъ и живете-съ?

   - Тамъ, любезный, тамъ... съ семействомъ, такъ и доложи господину полковнику.

   - Слушаю-съ.

   Солдатъ исчезъ такъ же скоро, какъ и явился.

   Друзья молча пошли своею дорогой. И тотъ и другой занялись важными мыслями, а воробей между-тѣмъ, подъ-шумокъ успѣлъ умереть и послѣднею судорогой, казалось, напомнилъ Леониду Пахомовичу, что, дескать, держись крѣпче, любезный другъ... месть начинается.

   - Фу! какая гадкая истор³я! разразился наконецъ Половинниковъ: - фу! говорилъ вѣдь... эхъ!

   - Ну, что ты? ну, что? отвѣчалъ, забѣгая впередъ Леонидъ Пахомовичъ: - какая истор³я? никакой нѣтъ истор³и! пустяки, а не истор³я! Развѣ мы сдѣлали что-нибудь непозволительное? эко преступлен³е какое! истор³я!

   - Говорилъ вѣдь! говорилъ!

   - Да что ты! что ты, Половинниковъ, право! И тебѣ-то что? вѣдь не ты въ отвѣтѣ, а я. Развѣ не слыхалъ, что я все на себя принялъ.

   Друзья замолчали. Они были уже недалеко отъ своего жилища, какъ увидѣли, что на встрѣчу имъ идетъ дилижансъ по дорогѣ въ городъ. Леонидъ Пахомовичъ началъ вдругъ мяться, коробиться, юлить около своего друга, какъ-будто хотѣлъ что-то сказать ему, да совѣстился; но когда дилижансъ поравнялся съ ними, онъ остановился и сказалъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:

   - Оставайся-ка ты здѣсь, а я поѣду въ городъ. Поговорю кое-съ-кѣмъ, справлюсь... Вечеромъ вернусь непремѣнно: такъ и скажи женѣ, да увѣрь ее, что все это пустяки и не стоитъ вниман³я.

   При этихъ словахъ, лицо его друга какъ-будто просвѣтлѣло, но Леонидъ Пахомовичъ не замѣтилъ этого. Опасаясь, чтобъ Половинниковъ не поперечилъ ему, онъ побѣжалъ за дилижансомъ и крикнулъ кондуктору остановиться.

   Дилижансъ остановился.

  

  

   - Воробушка застрѣлили, Леонидъ Пахомовичъ? спросилъ его знакомый кондукторъ, отворяя дверцы и усаживая его въ карету.

   Леонидъ Пахомовичъ промолчалъ, только спряталъ воробья въ карманъ. Въ дилижансѣ никого не было, и онъ, усѣвшись въ уголокъ, почувствовалъ, что ему становится какъ-будто легче. Дилижансъ съ скрипомъ и громомъ тронулся съ мѣста, но не прошло и минуты, какъ онъ снова остановился. Дверцы растворились и Леонидъ Пахомовичъ, къ неописанному удивлен³ю увидѣлъ сперва ружье, а потомъ уже деревянное лицо своего пр³ятеля, который, улыбаясь, какъ ни въ чемъ не бывалъ, преспокойно влѣзъ въ дилижансъ, вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ съ особеннымъ тщан³емъ выхлестывать имъ пыль съ подушекъ.

   - Богъ ее знаетъ, откуда это пыль берется, сказалъ онъ, усаживаясь на мѣсто: - кажется, все дожди были...

   - Ты тоже ѣдешь?

   - Да: я и забылъ, у меня есть тоже одно дѣльцо... нѣтъ, кромѣ шутокъ, ты не думай, чтобъ я только того... право, еслибъ даже и ничего... не случилось, такъ я бы поѣхалъ.

   - Но что же жена-то подумаетъ: вѣдь она ждетъ насъ къ обѣду...

   - Да, оно конечно... конечно...

   - Но, Боже мой, Боже мой, вѣдь мы ѣдемъ, понимаешь ли ты, ѣдемъ! почти вскрикнулъ съ отчаян³я Леонидъ Пахомовичъ: - эй, кондукторъ, кондукторъ! Стой, братецъ, остановись!

   Дилижансъ остановился.

   - Я, братецъ, раздумалъ ѣхать, я не поѣду - такъ ты ужь меня выпусти!

   - Ну, если ты не ѣдешь, такъ ужь такъ и быть, и я не поѣду, и меня выпусти.

   Друзья вышли изъ дилижанса и снова направили шаги свои къ двумъ березамъ, подъ сѣн³ю которыхъ стояла дача Леонида Пахомыча.

   Дорогой, они говорили мало и все о вещахъ постороннихъ, нисколько не касавшихся охоты и случившагося съ ними событ³я. Оба какъ-будто чувствовали, что они уже достаточно высказали другъ другу насчетъ этого свои мнѣн³я. Половинниковъ то-и-дѣло хохоталъ, хотя хохотать было рѣшительно нХ изъ чего, а Леонидъ Пахомовичъ, потрухивая вслѣдъ за нимъ, только улыбался, но тоже не зналъ чему онъ улыбается, потому-что вовсе не слушалъ разсказовъ своего друга. Только, когда они уже совсѣмъ подошли къ двумъ берёзамъ, Леонидъ Пахомовичъ, посеменивъ и поюливъ предварительно - что онъ всегда дѣлалъ, когда намѣревался сказать что-нибудь деликатное и щекотливое - произнесъ сколько могъ равнодушнѣе:

   - Я не знаю, какъ ты думаешь... можетъ-быть, ты противнаго мнѣн³я, но по моему...

   - Что такое?

  

  

   - Женѣ-то хоть бы и не говорить о нашемъ приключен³и. Женщины так³я трусихи - начнетъ думать, да безпокоиться.

   И онъ подмигнулъ самымъ выразительнымъ образомъ.

   - Ну, конечно.

   - Такъ не говорить?

   - Разумѣется!

   Настасья Павловна, причесанная и одѣтая какъ куколка, встрѣтила друзей съ своею обычною улыбкою, радовалась, что никто изъ нихъ не застрѣлилъ другъ друга, жалѣла о неудачной охотѣ и еще болѣе о застрѣленной птичкѣ, которую Леонидъ Пахомовичъ принужденъ былъ вынуть изъ своего кармана. Между-тѣмъ, востроглазая нянька накрывала на столъ, и всѣ наконецъ усѣлись обѣдать. Вмѣсто десерта былъ поданъ на блюдечкѣ воробей, который успѣлъ уже превратиться въ жаркое, но, къ удивлен³ю Ната