Лесков Николай Семенович - Котин доилец и Платонида

Н.С.Лесков. Котин доилец и Платонида

--------------------------------------

  Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1

  Государственное издательство художественной литературы, М.: 1956

  OCR Бычков М.Н. --------------------------------------

  

  

  

  

  

  

  

   Изломанная утварь

  Шекспир.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  В Старом Городе не было человека, который пользовался бы такою известностью и уважением, какими пользуется там даже в наше неуважительное время очень скромный человек, обработавший бесплодную почву ныне плодоносного городского острова. Человек этот происходил от раскольничьего колена купца Деева; но не род и не порода, а жизнь и дела этого человека дали ему его известность и почтение от ближних.

  Купец Семен Дмитриевич Деев был только виновником зол для того, о ком здесь будет рассказано.

  Это небольшая история.

  Сделавшись главою людей, не пошедших к соединению с церковью, старый Деев построил себе деревянный дом, на "отлете", в самом конце города. Нынче никто не живет в этом доме, и он стоит одинокий, сумрачный и неприветливый. Таков же, впрочем, был этот серый двухэтажный дом с двумя ярусами маленьких окошек и в те дни, когда в нем еще обитали живые люди и в окна его светили мерцающие огоньки неугасимых лампадок. Дом этот не хотел иметь сообщения ни с кем и немилосердно карал тех из своих обитателей, у кого по какому-нибудь случаю замечалось хоть малейшее желание сблизиться с новым миром. В целом городе почти никто не имел никакого понятия о том, как живется в раскольничьем доме Семена Деева. На улице старогорожане встречали только самого Деева, но встречали его всегда капризного, угрюмого, ко гневу склонного и мстительного. Если же встречался где-нибудь кто бы то ни было из других жильцов этого дома, то все смотрели на него как на выходца с того света. О женщинах, здесь живших, знали еще менее, чем о мужчинах. Они там рождались или приходили туда для сожительства, там же и умирали. Ворота деевского дома затворялись за ними только за мертвыми. Из этого были только два исключения.

  Пятьдесят лет тому назад, в одну самую бурную, темнейшую и человеконенавистную ночь, грозный деевский дом вытолкнул в бесприютность молодую девушку.

  Дом словно выплюнул спросонья это дитя и снова захлопнул до другого случая свои сердитые веки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

  Вытолкнутая девушка была сирота, племянница Семена Деева, Аксинья Матвеевна. Ей было тогда всего восемнадцать лет; но, несмотря на свое строгое девичье затворничество, она знала, куда ей нужно идти в эту суровую ночь своего изгнания. Она шла из улицы в улицу, из переулка в переулок, прямо к маленькому серенькому домику на церковном погосте, и здесь робко постучалась в покосившееся окошко. Через несколько минут она постучалась несколько смелее, и в ту же минуту навстречу ей выскочил молодой человек в одном белье и в сапожных опорках. Это был пономарь Иона Пизонский.

  - Ксюша! Косатка! - вскрикнул он с изумлением, увидя перед собою девушку.

  Изгнанница только уныло шепнула:

  - Выгнали.

  - Выгнали?

  - Выгнали; избили и выгнали.

  Молодой человек с беспечнейшею радостью широко распахнул калитку и, перехватив к себе девушку, запер задвижкой ворота и внес на руках свою дрожащую гостью в очень небольшую горенку.

  Весь домик Ионы Пизонского, к которому пришла Ксюша, состоял из одной крошечной горенки и еще меньшей приспешной. Иона Пизонский был человек одинокий и молодой. Он проводил беззаботнейшую жизнь и обыкновенно распевал с голода самые веселые песни. Песни эти, его красота и беззаботная удаль полонили для него сердца старогородских затворниц и добыли ему пылкое сердечко изгнанницы деевского дома. Сцена, которую мы видели, была сцена, резюмировавшая их тайную любовь в тот момент, когда силою природы вещей любовь эта перестала быть тайною для деевского дома.

  Выгнанная сирота, скромная как агнец, пошла на все за своим любимцем: она приняла его веру, его имя и звание - сделалась его женой и пономарицей, и через пять месяцев родила ему сына Константина.

  - Оступилась и не доносила, - острил на свой счет по этому случаю пономарь Пизонский; а через год сам оступился, рубя осенью хворост на крутом обрыве над Турицею, полетел вниз головою и один-одиноко отдал свою веселую душу единому богу.

  Пономарица осталась с годовым ребенком одна, яко перст.

  Ворота деевского дома, в которые постучалась вдова в эту годину несчастия, отворились только для того, чтобы послать ей одно проклятие.

  Не имея ни роду, ни племени, ни пристанища, куда приклонить голову, вдова Пизонская приютилась в женском монастыре, в келейные. Туда же, в женский монастырь, внесла она с собою и своего сына, назвав его обманно девочкой Макриной.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  Хитрость, вызванная отчаянным положением вдовы, удалась ей как нельзя лучше. Благодаря беспрестанному бдению матери настоящий пол ребенка не был никогда никем обнаружен; но зато и не знало его и само дитя, и само оно тоже считало себя девочкой. Когда же Константин Пизонский, под псевдонимом Макрины, достиг в монастыре двенадцатилетнего возраста, вдова Пизонская, заботясь о воспитании сына, вывела его вон из обители, переодела в овраге из юбки и черноколенкорового платья в желтый нанковый халат и отдала в духовное приходское училище под его настоящим именем Константина Пизонского. Но книжная премудрость не далась ребенку. Несчастное дитя прежде всего сделалось всеобщим посмешищем. Скинув с себя свой женский псевдоним, оно, во-первых, никак не могло приучиться считать себя мальчиком и постоянно говорило: "я была, я пришла, я ела"; а это дало повод издеваться над ним с первой же минуты. Учиться ребенок был очень способен; но тогдашняя училищная строгость и ядовитые докуки товарищей отняли у него всякую возможность успеха. Запуганность его дошла до невероятных пределов и была причиною окончательного смещения его в неспособные. Однажды, еще вскоре после своего поступления в училище, Пизонский, надписывая свое имя на тетради, вместо Константин, написал Кинстинтин. Учитель поймал его на этой ошибке и ударив по голове лозою, спросил:

  - Как твое имя?

  - Константин, - отвечал ребенок.

  - Пиши на табуле.

  Дитя взяло дрожащею рукою мел и почувствовало, что рука его бежит, бежит, бежит неудержимо и чертит одну за другою бесконечные буквы. Во всю доску тянется Константинтинтинтинтинтин... и все нет ему конца, нет заключения, нет предела. Ребенок чувствует, что это что-то не то, что это что-то неладно, - он млеет, дрожит и все ведет слог за слогом: "тинтинтимтинтин"...

  - Что ты, стрикулист, так больно длинен? - замечает ядовито учитель, - держись своей препорции!

  Пизонский быстро стер с доски бесконечную цепь слогов и твердою, решительною рукою написал короткое "Котин".

  Приведенный в недоумение этим быстрым сокращением протяжно-сложенного слова, учитель счел это за оскорбительный фарс: он снова резнул Пизонского лозою по уху и снова еще более строгим голосом напомянул ему о соблюдении "пропорции".

  - Не могу, - решительно отвечал ребенок.

  - Чего ж ты не можешь?

  - Не могу написать по препорции.

  Учитель качнул назад головою, и дитя, зная, что означает сей знак, с невозмутимою покорностью подошло к скамейке, у которой всегда лежали в ведре пучки розог.

  - Ну, Макрина, укладывайся! - приглашали его очередные секуторы, и совершалася казнь.

  И всякий раз повторялись над ним эти шутки и потехи, и всякий день выводил он целый час, при общем смехе, бесконечное Константинтинтинтинтинтин и потом, доходя до отчаяния, вдруг писал короткое - Котин и шел к секуторской скамейке. Всякий день его стегали по незажившим рубцам, и он все-таки не входил в свою препорцию, а всегда или полз с своим именем в бесконечность, или отчаянно ставил короткое: "Котин".

  Окончательное воспитание Пизонского завершилось тем, что товарищи сломали ему носовой хрящ и своротили на сторону нос, а начальство исключило его "за великовозрастием и малоуспешием" из училища и предоставило ему избрать себе дозволенный законом род жизни. Для Пизонского все дозволенные роды жизни были равнозначащи и равноценны, а потому он вовсе "е заблагорассудил позаботиться об избрании какого-нибудь одного из них себе в исключительную собственность. Он прежде всего подумал о хлебе и поступил в науку к энциклопедисту-ремесленнику, меднику, механику, переплетчику, астроному и поэту. Вдвоем с своим чудаком-хозяином они были все и ничего: они переплетали книга, малярничали, лудили кастрюли - и все это делали "ничтоже сумняшеся", и дешево и скверно. Скудного дневного заработка им едва доставало на самое нищенское пропитание; но это их нимало не смущало. Сидя зачастую и без работы и без хлеба, они забывали о голоде, азартно читали какую-нибудь старую астрономию и тыкали пальцами по засаленному небесному атласу. Спускающаяся на землю вечерняя темень только пригоняла их к окну, из которого они глазели целые ночи на небо и определяли созвездия, или читали на память "Манфреда" и Козловского "Чернеца", или же, наконец, усевшись на порожке своей хаты, распевали дуэтом:

  

  

   О человек! Вспомни свой век.

  

  

   Взгляни ты на гробы,

  

  

   Они вечны домы.

  Неизвестно, докуда бы продолжалось такое сладкое и поэтическое житье нашей Макрины, если бы ее, как человека, не избравшего себе в срок никакого дозволенного законом рода жизни, не отдали "по разряду" в рекруты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  Три года Константин Пизонский пробыл дьячком полковой церкви и, наконец, по ходатайству матери, возвращен для ее прокормления. Но своей старухи Константин Пизонский, возвратясь домой, уже не застал на свете. Он пришел в Старый Город и явился к дяде-староверу Mapкелу Дееву, Маркел Семенович Деев допустил Пизонского к себе на глаза, выслушал все, что тот говорил ему, а потом позвал всех, кто у "его был в семье, и сказал племяннику:

  - А ну-ка, повернись!

  - Как, дядюшка? - спросил Пизонский.

  - Так, боком повернись.

  Тот повернулся.

  - Ну, а теперь задом стань.

  Пизонский и это исполнил.

  - Хорош? - спросил Маркел Семеныч домашних.

  Общий хохот, где громкий, где сдержанный, раздался из всех углов в ответ на это восклицание.

  На Пизонского и действительно трудно было смотреть без смеха: его лысая и вдобавок по-солдатски обточенная голова, его кривой нос, его птичьи круглые глаза, синие губы и длинный нанковый капот, купленный в том городе, где кончилась его военная карьера, - все это вместе взятое давало самый смешной и дурашный вид его фигуре.

  - Служил куцым бесом три года и выслужил три пуговицы - и то ладно. Ну, и больше же, брат, не хлопочи, не оборачивайся, а как стал теперь лбом к порогу, так и иди вон, откуда пришел, - объявил ему дядя, твердо и решительно изгоняя навсегда из своего правоверного дома сына еретика, и еретицы, Пизонский вышел.

  С непокрытою от рассеянности головою прошел он по всему городу, удивляя своею лысиною прохожих, которые смеялись над ним злее, чем дети смеялись над лысым пророком; но Пизонский, однако, был терпеливей пророка: он никого не проклял, а только тихо поплакал, севши под ракитой за городскою заставой. Он был совершенно бесприютен и сидел на дороге, как ощипанный филин. Обыкновенно думают, что в таком положении человек находится на один короткий шаг от злого дела, но это не со всеми так бывает. По крайней мере Пизонский не задумывал никаких злых дел: ему было только очень тяжело и больно, и он сидел и плакал просто - чтоб выплакаться. Однако невозможно же было вечно сидеть на большой дороге: надо было куда-нибудь шагать, где-нибудь искать какого бы то ни было приюта.

ГЛАВА ПЯТАЯ

  Пизонский вспомнил, что у него где-то, не очень далеко от города, была замужем за однодворцем материна племянница, а его двоюродная сестра, по фамилии Набокова, и пошел искать ее. Шел он - близко ли, далеко ли - и пришел на другой вечер в село, где надеялся увидать свою родственницу " где узнал, что "и ее самой, ни ее мужа в живых нет, а что остались после них две девочки: Глаша лет пяти да Пилочка - по второму году; но и их, этих сирот, нету в наличности, и их забрала к себе на воспитание слепая нищая, Пустыриха. Вот тебе и весь род и все племя!

  "Пойду, посмотрю по крайней мере хоть какие эти девоньки", - подумал все более и более сиротевший Пизонский, и он отыскал Пустыриху и нашел у нее детей.

  Встреча его с детьми была перед вечером. Обе девочки, в ветчайших рубищах, сидели на пыльной завалинке: старшая играла, подкидывая ручонками крошечные камешки, а младшая - томилась, лениво следя глазенками за сестриными руками.

  Пизонский выскочил к ним неожиданно, из-за угла хаты, и остановился перед ними, как уродливый сказочный гений.

  Посмотрев на детей, он сел около них на травку и обнял их обеими руками.

  - Голубятки! - заговорил он, - плохо вам тут у бабушки?

  Дети пугливо прижались одна к другой, сначала долго друг на друга смотрели и потом обе разом тихо заплакали.

  Пизонокий опустил в карман руку и, достав оттуда немного смятую печеную луковицу, обдул прилипшие к ней крошки хлеба, разломил ее ногтями пополам и подал сироткам.

  Тайный ли голос крови или заманчивый вкус сладкой печеной луковицы сразу расположил сироток к Пизонскому. Они сползли с завалины, уселись одна против другой на его коленях и сосали лук, теребя ручонками ясную солдатскую пуговицу, пришитую к воротнику дядиного коленкорового халата.

  - Бьет вас бабушка, детки? - начал прямо Пизонский, поглаживая девочек по головкам.

  - Бот, - прошептали тихо дети.

  - И больно?

  - Боно, - проронили они еще тише и робче и, смаргивая слезы, напряженно смотрели с раздирающей детской тоскою на ту же глупо блестящею пуговицу.

  Пизонский развздыхался. Дробные слезы ребячьи на щеках забитого ребенка непереносимы. Необъятная любовь и нежность овладели сердцем Пизонского в виду этих слез. Он готов был все сделать, чтобы отереть эти слезы; но что мог для кого-нибудь сделать он - нищий, калека и урод, когда сотни людей, представляя себе его собственное положение, наверное почитают его самого обреченным на гибель?

  И всякий бы простил ему безучастие, потому что бедный урод ничего не мог сделать для двух сирот. У них был хотя нищенский приют Пустырихи, Пизонский же был совсем бесприютен. А взять чужое дитя - это, говорят, так ответственно, что страхом этой ответственности всегда можно извинить себя и оставить все на волю безответственного случая.

  Пизонский, к счастию, не философствовал, а хорошо чувствовал и потому поступил иначе.

  Дождавшись возвращения Пустырихи домой, он попросился у нее переночевать. Ночью он все вставал и наведывался к детям, а к утру окрест его запорхали какие-то чудные грезы, и утром он, забывая собственную беспомощность и бесприютность, стал умолять старуху, чтобы она отдала ему сироток.

  - Я их, бабушка, воздою, я выучу их, бабонька, - говорил Пизонский.

  Старуха и слушать об этом не хотела. Она хотела посылать детей побираться и потому выгнала самого Пизонского и захлопнула у него перед носом дверь свою.

  "Тягаться с нею судом, - подумал Пизонский, - долго, и денег у меня нет на то, да и пока велят ей отдать мне детей, она их непременно ослепит". Но расстаться с детьми и снова идти бог знает куда одному - Пизонскому теперь уже показалось невозможно, и он в течение следующей за сим ночи придумал нечто другое.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  Увидев у одного крестьянского половня лозовую плетушку, в которой носят мякину и ухоботье, Пизонский утащил ее за сарай, высыпал из нее вон ржаной колос, настлал на дно свежего сена и припрятал у Пустырихи на огороде. (Он сделал преступление - он украл плетушку.) Чуть только на другой день выглянуло на небе солнышко и Пустыриха, по заведенному порядку, тронулась с поводаркой в побор, Пизонский схватил оставшихся дома девочек, посадил их в плетушку, подцепил ее своим кушаком за плечи и с длинным костылем в руке зашагал своими длинными ногами к городу. Боязнь погони и страх за участь детей, которые, как неоперившиеся птички, спали, свернувшись, в плетушке за его плечами, так гнали Пизонского, что он не отдыхая отмахал в летний день шестьдесят верст и вечером стал в Старый Город. Здесь ему не было места одному, и сюда он теперь являлся еще с двумя взятыми на свое попечение детьми.

  Всякий имел полное основание назвать этого человека дураком.

  - Что-то он теперь будет делать? Куда он с ними поденется?

  - Дурак!

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Качаясь за спиною Пизонского, обе путешествовавшие в плетушке сиротки спали целый день; но вечерняя прохлада разбудила их, и они начали с холоду ежиться и попискивать. Но это уж было у пристани. Пизонский в это время уже свернул в сторону в подгородние конопляники. Здесь он взял обеих девочек под мышки, вытряс на землю бывшее на дне плетушки сено, уложил на него детей, сел над ними на корточки, как наседка, и, подобрав их под грудь, в течение всей короткой ночи согревал их животною теплотою собственного тела и сам плакал... сладко плакал от счастья.

  "Чего мне! - думал он, - и за что такая радость! Ты, господь, хотел собрать детей Иерусалима, как кокош собирает птенцы, а они не захотели... они тебя огорчили, - они не пошли, а мои пришли ко мне... я их унес... украл... Я их грею... Господи! прости мне, что я их украл!.. Дай мне укрыть их от зла... и прости мне... прости, сделай милость, что я также украл и плетушку!"

  И он всхлипнул, окончив эту молитву, и тут же уснул, согревая под грудью своею крепко спавших сироток.

  Рослая конопля закрывала это гнездо так, что его можно было видеть только с неба.

  Ранним утром, чуть только вспыхнуло погожее солнышко, Пизонский встал с своего места, накрыл спящих детей плетушкой и, чтобы они, проснувшись, не могли ее с себя сбросить, связал над нею крест-накрест четыре пучка конопли и вышел из своей засады. Оглядевшись на все стороны, он вздохнул, перекрестился и прямо задами побрел к городским огородам. Город еще спал, нежась в подымавшемся с реки дымчатом тумане. Места, которыми теперь шел Пизонский, очевидно, были ему не очень знакомы, потому что он долго осматривал, припоминал малейшие приметы и только после долгих соображений, открыв глазами большой огород, обнесенный вокруг высоким плетнем из лесной орешины, направился прямо к этому огороду и перелез через окружавшую его канаву, потом через плетень. Очутившись затем на самом огороде, Пизонский изогнулся дугою, быстро пробежал по межам и спрятался в грядах наперенного гороха.

  Здесь он присел и стал кого-то высматривать. Целый час он просидел в горохе, то робко высовывая свою голову выше зелени, то снова быстро падая в межу при малейшем шуме. Ради каких соображений явился сюда Пизонский, только несколько дней тому назад изгнанный из этого дома с неслыханной суровостью и позором, и кого он теперь желал здесь встретить? Этого отгадать было невозможно. Одно только можно было основательно предположить, что Пизонский ждал здесь не Маркела Семеныча.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  Пизонский действительно выжидал появления совсем другого лица из семьи Деевых и невыразимо смутился, когда тихо скрипнули ворота заднего двора и на огород вышел высокий кучерявый парень в светлой розовой рубашке. Это был не Маркел Семеныч и не сын его, Марко Маркелыч, но, очевидно, это все-таки был и не тот, кого желал встретить Пизонский.

  Завидя вошедшего молодца, Пизонский не только не встал, но пригнулся как можно ниже.

  Молодой человек, который вошел в огород, сделал несколько шагов по узкой дорожке, разделяющей гряды на две ровные половины, подперся левой рукой в бок и, весело глянув по широкому пространству, занятому росистыми овощами, тихо зевнул, потянулся и стал, почесывая сапожком одной ноги другую. Этот юноша была сама молодость, сама воплощенная свежесть. Пизонский его рассматривал не без удовольствия, забыв даже как будто о своем нетерпении. Но вот ворота скрипнули еще раз. В этот раз на огороде показалась высокая молодая женщина с веселым румянцем и прямыми соболиными бровями. Она была одета в темной шерстяной юбке, старенькой гарнитуровой душегрейке и покрыта по голове белым бумажным платком с розовыми каемочками.

  Завидя эту женщину, Константин Ионыч покраснел от радости до ушей и заметался по меже. Явно было, что это и есть то самое лицо, которое он хотел здесь видеть, и что теперь его занимала одна мысль: как привлечь на себя ее внимание, - не обратив на себя в то же время внимания стоящего парня. Но такой маневр был решительно невозможен, и Пизонский снова присел на колени и, удерживая дыхание, стал торопливо раздвигать синеватые усы гороха.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Между тем белолицая красавица, войдя на огород, приподняла одной рукою от росной травы юбку и прямо направилась к гряде с молочным свекольником. Пизонскому показалось, что, завидя стоящего на дорожке парня, молодая женщина немножко смутилась, но тотчас же и улыбнулась. Дойдя спокойною поступью до гряды, она поставила на межу большую, расписанную сусальным золотом деревянную чашу и стала проворно срывать и класть в нее молодые свекольные листья. Этим временем парень приблизился тихой щеголеватой поход- кой к красавице и с веселой улыбкой проговорил:

  - Здравствуйте, невестка!

  Та, к которой относилось это приветствие, не обратила на него никакого внимания.

  Молодой человек снова усмехнулся; он обошел невестку с другой стороны и уже гораздо смелее прежнего проговорил:

  - Платонида Андреева, здравствуйте!

  - Здравствуй и ты, Авенир Маркелыч, - отвечала, не подымая лица от гряды, Платонида Андревна.

  Авенир отдал невестке низкий поклон и стал помогать ей рвать в чашку свекольник.

  - Ну, а помогать мне я тебя не прошу, - проговорила Платонида Андревна.

  - Что же это вам мешает?

  - Не мешает, а не хочу.

  - Позволите.

  - Нет, не позволяю.

  И с этим словом выбросила назад из чаши нарванный Авениром пук свекольных листьев,

  - Отчего вы, невестка, такая сердитая? - запытал, распрямляясь во весь рост, молодой деверь.

  - Так; не хочу, чтобы ты тут вертелся.

  Авенир улыбнулся, опять нарвал другую горсть зелени и опять положил ее в расписную чашку.

  - Послушай, Аваиир! иди ты, сделай милость, от меня с своею помощью прочь! - вскрикнула красавица и, не выдержав, рассмеялась и бросила нарванную Авениром зелень прямо ему в лицо.

  Авенир, кажется, только и дожидался этой перемены.

  - Ну, вы же вот, невестка, рассмеялись и опять стали красавица!

  - Еще соври что-нибудь.

  - Вот ей-богу, разрази меня бог на сем месте, - красавица, а нету на свете ни одной царицы такой красивой, как вы! - заговорил он, глядя на нее со сложенными на груди руками.

  - Тьфу! - отплюнулась без сердца Платонида Андревна и опять стала рвать белой рукой росный свекольник.

  Авенир отошел, походил немножко и, снова приблизясь к невестке, заговорил тихо:

  - А отчего это и об чем вы, невестка, вчера с вечера плакали?

  - А ты почему это знаешь, что я плакала?

  - Да я ж будто не слышал?

  - Гм! Где ж это ты, дурак, мог это слышать? - Платонида Андревна улыбнулась и сказала: - Нет, я вижу, что вправду надо на тебя Марку Маркелычу жаловаться, чтобы тебя на ночь запирали.

  - Для чего меня запирать?

  - Чтоб ты под окнами, где тебе не следует, не шатался.

  - Ну, у меня про то на случай и потолок в палатке разбирается, - отвечал Авенир.

  - Дурак ты сам-то разборчатый, и больше ничего, - проговорила Платонида Андревна. - Мало тебя, дурака, и без того за меня колотят, так ты, видно, хочешь, чтоб еще больше тебя брат с отцом колотили. Ну, и поколотят.

  - А пусть их пока еще поколотят. Только я чуть ли скоро и сам не начну им сдачи давать.

  - Ну да, как же, сдачи! Нет, а ты вот что, Авенир; он вон, свекор-то, Маркел Семеныч, намедни при всех при отцах из моленной сказал, что он такую духовную напишет, что все одному Марку Маркелычу отдаст, а тебе, глупому, за твое непочтенье к родителю - шиш с маслом.

  - Что ж? вы же, невестка, тогда с вашим мужем богаче будете. Я этим счастлив буду.

  - Ммм!.. Нет, скажи ты, пожалуйста, что ты это в самом деле, Авенир, о себе думаешь?

  - А ничего я, невестка, не думаю. Почто мне много думать-то?

  - Нет, тебе нравится, что ли, что тебя били за меня да колотили?

  - А может быть и нравится.

  - Дурак.

  - Дурак, да вам преданный.

  - Так я не хочу, чтобы тебя увечили за меня, да еще нищим сделали. Что ты это забрал себе в голову?

  Авенир молчал и стоял сложа руки. Платонида Андревна, сдвинув брови, говорила внушительно:

  - Ты б то, непутящий ты парень, взял себе в разум, что я ведь твоего брата жена; невестка тебе называюсь.

  - Да я разве этого не помню, что ли? - отозвался нетерпеливо Авенир. - Я все это прекрасно помню и ничего нехорошего не думаю.

  - Нехорошего! Хорошее или нехорошее ты себе думаешь, а только знай ты себе, что ты мне надоел, и я не хочу, чтоб ты за мной слонялся. Слышишь ты это, Авенирка, или нет? Слышишь! не смей и никак не смей ты здесь со мной больше встречаться... И заступаться за меня тоже дома не смей и не приставай ко мне, что я красивая... потому что не хочу я этого; не хочу и не желаю... Да и... коли уж на правду пошло, так знай, что и ты мне постыл, вот что!

  - Ну, это что... на что пустое говорить, невестка, неправду?

  - Как пустое? Как это пустое? С чего это ты взял, что это пустое?

  Авенир махнул рукою и, наложив на губы свекольный листочек, насосал его и равнодушно хлопнул.

  Платонида Андревна рассмеялась и, пожав плечами, проговорила:

  - Ну, глядите, пожалуйста, на этого дурака, добрые люди!

  - Эх уж, невестка, полно вам все меня дураком-то звать, - отвечал Авенир.

  - Что?

  - А зачем вы меня целовали-то?

  - Когда это? Когда это я тебя, дурака, целовала? Врешь ты это все, врешь ты это, лгун, никогда я тебя не целовала.

  - Никогда?

  - Никогда.

  Платонида Андревна покраснела и, нагнувшись, стала еще скорее дергать свекольные листья и бросать их в чашу совсем с землею.

  - А забыли вы, невестка, как наших в прошлом году дома-то не было?

  - Ну?

  - А мы с вами тогда в прятки играли да на сене боролись... что, помните?

  Платонида Андревна приподнялась и, строго смотря в глаза Авениру, спросила:

  - Так что ж такое, что боролись?

  - Ну, вот тут-то вы меня щекотали...

  - Ну?..

  - Ну, да и поцеловали, отпираться нечего, что поцеловали.

  - Пфффю, пустяки какие он помнит! - отвечала, закрывая рукавом лицо, Платонида Андревна. - Может, что и вправду как-нибудь тогда поцеловала, потому что ты еще мальчик, - отчего ж мне тебя было не поцеловать? Ты моему мужу младший брат. Я этак хоть и еще сто раз тебя, изволь, поцелую.

  - Ну, поцелуйте.

  Авенир сделал к невестке шаг и слегка тронул ее за белый кисейный рукав.

  - Поди прочь, дурак! - серьезно проговорила, отшвырнув девереву руку, Платонида Андревна. - Важность он какую придумал, - продолжала она, - что я поцеловала! В этом остроге живучи, черта с рогами, и того поцелуешь.

  - А вот же и опять, невестка, неправду сказали; вот не очень-то вы брата целуете.

  - Авенир! - крикнула, приподнявшись и стараясь говорить как можно строже, Платонида Андревна. - Что ты, негодный ты парень, очень хочешь, чтоб я тебя изругала? Так я тебя, поганого мальчишку, сейчас вот как нельзя хуже отделаю.

  - Да что вы это все меня мальчишка да мальчишка. Полно вам; пора и перестать мальчишкой-то звать меня.

  - А потому я тебя так зову, что ты мальчишка.

  - Что мне двадцать один год, то и вам ведь столько же. Ничуть моего не больше на свете прожили.

  - Я женщина.

  - А я мужчина.

  - Дурак ты, а не мужчина. Важность какая, мужчина! Да и разве такие-то бывают мужчины?

  - Да, а то, невестка, какие же?

  - Какие?.. А я вот не посмотрю, что ты мужчина, да оплеуху тебе хорошую дам.

  - Ну и что ж такое - дам!

  - И, ей-богу, дам!

  - Да сделайте одолжение.

  - И ударю тебя, и изругаю, и как не надо хуже высрамлю, - сказала, возвышая голос и на этот раз непритворно сердясь, Платонида Андревна. - Что это в самом деле за наказание! Ничего, балбеска этакой, не делает; на пильню его калачом не заманишь, торговле не учится, с пристани все норовит как бы ему домой скорей; да еще теперь что себе, мерзавец, вообразил? Голова б у другого треснула такое подумать. Иди ты, негодный, прочь! - крикнула она, размахнувшись на Авенира чашкой. - Прочь; а то сейчас брата крикну!

  - Платоннннида! - раздался в эту минуту со двора из-за сарая сухой, дребезжащий голос.

  При первых звуках этого голоса Авенир запрыгал козлом через гряды и, перескочив через межу в горох, очутился как раз лицом к лицу с притаившимся здесь Пизонским.

  Оба они сидели на корточках друг против друга, как сидят рано утром на лесной опушке молодые зайцы, и оба протирали себе руками удивленные глаза.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  Между тем Платонида Андревна, следя с улыбкой за прыгающим Авениром, спокойно отвечала мужу:

  - Сейчас!

  - Что, не знаешь ли ты, где это Авенир? - продолжал тот же голос уже несколько ближе.

  - Нет, Марко Маркелыч, не знаю, - опять отозвалась Платонида Андревна.

  В калитке показался похожий на ежа низенький черный с проседью человек лет сорока пяти, с злою физиономиею и сурово выглядывающими исподлобья подозрительными глазами.

  - А здесь его нет? - спросил он, остановясь и распявшись руками на калитке.

  - Нет.

  - И не бывал?

  - И не бывал.

  - Взаправду?

  - Да что же ему здесь, Марко Маркелыч, делать?

  - Где ж это он, шальная собака, запропастился?

  - Мне будто показалось что-то, что он на пристань рано пошел, - отвечала Платонида Андревна.

  - Опять же таки все это он без времени делает.

  - Торопился, видно, что работы много.

  - Усерден очень! Ну-к быть ему нынче за это усердие опять без чаю. Мы с батюшкой идем на прядильню, а ты, если он вернется, чтоб самовара ему другого не смела ставить! Слышишь ты про то или нет?

  - Слышу.

  - Не давать ему чаю, когда он своего времени не помнит.

  - Не дам.

  - Такой мой приказ: не давать!

  - Да не дам же, не дам, Марко Маркелыч. Неужели ж таки я вас в этом ослушаюсь? Можете после и Дарью спросить, - отвечала мужу Платонида Андревна.

  Калитка хлопнула на блок, и из-за гряды синих бобов в ту же минуту с испугом высунулась голова Авенира. Он проворно запрыгал опять козлом через гряды и на бегу тихо показывал Платониде Андревне рукою на гряду гороха.

  - Скройся ты с глаз моих, нерачитель ненавистный! - проговорила, встречая его и озираясь по сторонам, Платонида Андревна. - Что ты бзыришь-то козлом по огороду? Пошел, тебе говорят, вон!

  Но Авенир, не слушая этого приказа, тихо взял невестку за рукав и тихо же с серьезной миной указал ей рукою на гороховую гряду, за которой скрывался доселе Пизонский.

  Платонида Андревна только что взглянула по этому направлению, как пронзительно вскрикнула и уронила из рук чашу со свекольником. В горохе, в нескольких шагах от поставленного для воробьев пугала, стояла длинная смешная фигура Пизонского, на которой, тоже как и на пугале, висели лохмотья мокрого коленкорового халата, подпоясанного зеленою коноплею.

  - Миленькая! Постой! Миленькая Платонида Андревна, постойте! - заговорил Пизонский, вылезая из-за своей засады. - Як тебе, девушка, не с злом пришла.

  Платонида Андревна с немым удивлением рассматривала предстоящую ей странную фигуру; ей казалось, что это само гороховое пугало сошло с места, чтобы обличить ее в грехе Иродиады, то есть в ее хотя детской, но все-таки сердечной слабости к мужниному брату.

  Константин Ионыч, разрушая убеждения Платониды Андревны о его тождестве с гороховым пугалом, поспешил счесться с нею родством, лотом напомнил, как его три дня назад приняли Маркел Семеныч и муж Платониды Марко Маркелыч, и, наконец, поклонившись Платониде Андревне до земли, стал просить ее пособить ему приютить спрятанных им на коноплянике детей.

  Известное дело, что никогда и никому женщина не способна оказать более (великодушного сочувствия и услуги, как человеку, сделавшемуся случайно поверенным ее сердечной слабости.

  Платонида Андревна подтвердила непреложную истину этого мнения: не расспрашивая ничего более у Пизонского, она прямо обратилась с вопросом к Авениру:

  - Ну, как же быть? Что же мы, Авенир, сделаем?

  Авенир только развел руками.

  - Разве вот что, - продолжала Платонида Андревиа, - разве ступай ты, Авенирка, от меня к бабушке Роховне; она хоть и не из церковных, но не строгая; она, может, сжалится - примет.

  А Пизонский продолжал:

  - И доложу тебе, моя умница, что одежонки на них, на бедных птенчиках, теперь никакой нет ровнехонько; одна таки еще в рубашечке, а другая, меньшенькая - совсем голенькая. Завернула я ее в свои штанцы, да не очень ей в них пристойно, а ее лохмотики все свалились, да, совсем свалились.

  - Это ничего, - отвечала Платонида Андревна, - лохмотиков я сейчас вынесу. Чтоб только Дарья-воровка за мною как не подсмотрела! - добавила она, взглянув на Авенира и приложив к губам палец. - Она нонче все за мной, как есть всякий мой шаг замечает.

  - А вы, невестка, будто как на пугало что негодное несете: сверните в комочек, да и пронесите, - научал Авенир невестку.

  - Только я свое разве что - детского у меня ничего нет, потому детей у нас нет в доме - не рожаю я, - заговорила, бегучи к калитке, Платонида Андревна.

  Минут через пять она громко закричала на дворе "шугууу!" и выскочила на огород с туго свернутым комком, из которого мотались и коленкор, и холст, и пола стеганой ватной шубеечки.

  Ткнув этот сверточек Пизонскому, она дернула за локоть Авенира и сказала:

  - На, забеги оттуда в трактир, там чаю напейся, - и с этим она сунула ему в руку пятиалтынный.

  Авенир ласково отвел невесткину руку и проговорил:

  - Спрячьте, невестка, спрячьте; вам самим надо; а я и без чаю хорош буду.

  С этими словами Авенир не хуже ловкого волтижера перелетел через частокол и побежал вслед за Пизонским, который, обхватив руками данные ему ветошки, уже выбирался широкими шагами на поле.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  Древлепечатная бабушка Февронья Роховна, местная знахарка и акушерка, была старуха очень добрая и, по замечанию Платониды Андревны, "не строгая". Она пустила Пизонского с принесенными им в плетушке детьми пожить в маленьком деревянном чуланчике, где у нее висели разные целебные и мнимоцелебные коренья и травки. Пока до осени Пизонокий и приютился здесь, так что по крайней мере и дождь и ночные холода ему с детьми были не страшны; а Авенир каждую неделю раза два приносил сюда от Платониды Андревны и печеного, и вареного, и молока, и свежей огородины. Пизонский устроивался. Он постоянно сидел на полу в чулане возле кровати, на которой помещались его дети, и то забавлял их самодельными игрушками, то ковылял иглою, перешивая им из присылаемой Платонидой Андревной ветоши разные рубашечки, шапочки, фу- фаечки да епанечки. Шил он прекрасно, как искусная женщина. Этому его научили в монастыре, когда считали его девочкой. О Пизонском еще почти никто в это время не знал в Старом Городе; а кто знал, тот или ничего о нем не думал или думал, что это новый нищий, новый стоялец соборного притвора. Сама бабушка Роховна, глядя на его возню и хлопоты, не предрекала ему другой судьбины и мысленно упрекала его, зачем он забрал детишек.

  - Как ты с ними будешь, Ионыч? - говорила ему не раз, указывая на детей, бабушка Роховна.

  - Бабушка, - отвечал старухе Пизонский, - сидел пророк Илия один в степи безлюдной; пред очами его было море синее, а за спиною острая скала каменная, и надо бы ему погибнуть голодом у этой скалы дикой.

  - Так, батюшка, - подтвердила Роховна.

  - Да послал к нему господь ворона, - говорил, оживляясь, Пизонский, - и повелел птице кормить слугу своего, и она его кормила. Замечай: птица, бабушка, кормила! птица!

  - Так, батюшка, точно что кормила.

  - Да, мать Февронья Роховна, кормила. И послал мне господь двух птиц: летает ко мне ворон Авенир, и печется обо мне белая лебедь Платанида Андревна, и прокормят они меня с цыплятками моими, пока я обошью ребятенок и сам стану на ноги.

  "Где тебе стать на ноги?" - молча думала про себя, отходя от него, бабушка Роховна; но скоро она переменила это мнение.

  Константин Ионыч, принимая пособие Авенира и Платониды, и сам не сидел сиднем и не ждал воды под лежачий камень. Энциклопедизм его скоро ему пригодился и его выручил. Пизонский показал бабушке Роховле, что ни сам он, "и его цыпляты не пропадут ни с холоду, ни с голоду.

  Обшив девочек, Константин Ионыч вступил с бабушкой в переговоры о дозволении обрядить ее чулан, на свой счет в жилую каморку, с тем что он, как бог его поправит, сдаст ей все в порядке, а пока будет здесь жить, станет ей платить по полтиннику в месяц.

  Бабушка Роховна, не видя для себя в этом ничего, кроме прибытка, согласилась. Пизонский, пользуясь теми часами, когда наигравшиеся дети засыпали, натаскал на бабушкин двор мешком глины, вымазал чулан самым тщательным образом, напихал в подполье земли, сложил крошечную печурку и, наконец, спокойно крякнул.

  У-у! как богат и как счастлив теперь был Пизонский, и каким назидательным примером он мог бы служить для великого множества людей, разрешающих проблематические трактаты о счастье!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  С устройством каморки Пизонский далеко отогнал от себя всякое беспокойство. Теперь у него была только одна насущная забота - забота приучить старшую, пятилетнюю девочку Глашу присматривать в его отсутствие за ее младшей сестрой Нилочкой, или, как Пизонский звал ее, Милочкой.