Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич - Поручик Поспелов

  

   Город Т. праздновал взятие Ардагана. Городской сад пестрел флагами, цветными фонарями и транспаранами. Над воротами, у главного входа, красовалась размалеванная декорация, представлявшая маленького кривоногого солдатика в угрожающей и непристойной позе и перед ним на коленях огромного толстого турка, умоляющего о пощаде; около этой патриотической картины стояла кучка восточных зевак и что-то сплетничала на своем гортанном наречии. Сад был битком набит: говор, суетня, давка; в беседке, напротив ресторана, визжал оркестр струнной музыки; под навесом, у буфета, за маленькими столиками шумела разноязычная толпа русских, грузин, армян и жидов, единодушно праздновавших победу нашего оружия, о чем красноречиво свидетельствовали раскрасневшиеся физиономии и бессвязные речи. От нечего делать я поместился за одним из столиков, потребовал бутылку пива и тоже начал "праздновать". Несмотря, однако, на видимое ликование, я находился в наисквернейшем расположении духа, что иначе и быть не могло при тех печальных обстоятельствах, в которых меня застало помянутое 21 мая 1877 года. Назначенный в действующий отряд, я должен был получить из Т-ого окружного управления предписание о дальнейшем следовании, жалованье и прогоны; прошло две с лишком недели, а я все сидел в Т., не получая ни предписания, ни денег, прозябая в долг в вонючем нумере провинциальной гостиницы и испытывая все приятности пыльного и грязного захолустья. История знакомая, впрочем, не мне одному в то смутное время. Праздничное настроение толпы, весьма уместное во всякую другую минуту, теперь только досадно раздражало мои нервы.

   Я уже допивал последний стакан и готовился расплатиться, когда позади себя услышал шум пододвигаемых стульев и отрывок беседы, невольно остановивший мое внимание: кто-то горячо и в довольно резких выражениях передавал своему собеседнику историю, совершенно подобную той, которая случилась со мною, с тем, однако, счастливым различием, что интересный незнакомец сидел в Т. уже целый месяц. Заживо затронутый всем услышанным, я немного отодвинулся и поместился так, чтобы мне было видно разговаривающих, не давая в то же время нескромного повода заподозрить себя в подслушивании. Напротив юного и франтоватого капитана "из штабных", с бледным усталым лицом, тусклым, равнодушным взглядом и жидкими, но щегольски расчесанными бакенбардами, сидел скромный артиллерийский поручик, среднего роста, в коротеньком потертом пальто и фуражке с порыжелым бархатом. На вид ему было лет двадцать пять - двадцать семь. Мне сразу бросилось в глаза его смуглое, честное лицо, большие жилистые рабочие руки и вдумчивый, пристальный взгляд его карих глаз. Говорил он глухо, но с какой-то приятной, если так можно выразиться, задушевной сипотой и постоянно пощипывал свою маленькую темно-русую бородку.

   - Нет, вы представьте мое положение,- говорил, волнуясь, артиллерийский поручик,- целый месяц сижу в этом проклятом городе, что называется, без гроша денег; заложил все, что мог... Вы только поймите, зачем я после этого бросил бригаду: там у меня было все-таки какое-нибудь дето, а здесь влачишь какое-то бесцельное существование и, что всего хуже, не знаешь даже, когда оно кончится... Послушайте, неужто же нет никакой возможности уломать К. отпустить меня в отряд?

   Адъютант скептически чмокнул губами.

   - Пусть в таком случае выдадут мне вперед жалованье,- не унимался поручик.- Не пойду же я просить Христа ради, рассудите вы на милость!

   - Попросите, чтобы вас прикомандировали к арсеналу,- процедил утомленно адъютант; он говорил небрежно, точно швырял словами.

   Поручик окончательно разгорячился.

   - Нет-с, покорно благодарю. Я дал зарок больше не показываться в управление. Помилуйте, каждый раз одно и то же: "Не будете ли любезны сообщить, куда меня наконец назначат?" - Вероятно, в подвижной парк.- "Какой парк?" - Он еще не формировался.- "Когда же он будет формироваться?" - Неизвестно.- "Кто командир?" - Неизвестно.- "Долго ли мне придется еще прожить в Т.?" - Неизвестно.- Одним словом, никому и ничего неизвестно!

   - Не вы один! - адъютант полунасмешливо подмигнул в мою сторону и подлил себе из стоявшей перед ним бутылки кахетинского. Тот с любопытством оглянулся. Собеседники шепотом обменялись несколькими словами, после чего разговор продолжался уже в более покойном тоне Поручик жаловался на скуку, которая его начинает одолевать. Адъютант тоном житейского мудреца советовал "не напускать на себя", развлекаться и не сетовать на всемогущего К.

   - Почем знать,- добавил он, слабо улыбаясь,- может быть провидение хочет избавить вас от безвременной смерти!

   Наконец адъютант встал, расплатился, закурил папироску, небрежно сунул руку поручику и, пуская изящные кольца дыму, направился к выходу. По уходе адъютанта поручик поглядел внимательно в мою сторону, встал и решительно подошел ко мне признаться, я только этого и хотел.

   - Вы меня простите,- начал он,- что я к вам так прямо подошел. Мы в одинаковых с вами обстоятельствах, и это должно нас немножко сблизить... Поручик Поспелов.

   Я назвал себя, подал руку и почувствовал энергическое, хорошее пожатие. Я думаю, никогда так легко не знакомятся и так близко не сходятся, как во время войны и в особенности молодые артиллерийские офицеры. Поэтому нет ничего удивительного, что не прошло и четверти часа, как мы беседовали уже без всякого стеснения. Поспелов сообщил мне, что когда от ***-ой артиллерийской бригады потребовали офицера в действующую кавказскую армию, он, находившийся не в ладах с батарейным командиром, вызвался ехать и попал, что называется, из огня да в полымя. Я в свою очередь рассказал ему о себе. Оказалось, что мы одного выпуска, только из разных училищ; нашлись некоторые общие знакомые, наконец, нас связывали одинакие симпатии к генералу К. Все это сделало то, что за второй бутылкой пива мы уже чувствовали себя наполовину друзьями.

   Что особенно поражало в Поспелове - это безыскусственность манеры, с которой он обращал к вам свою речь; чуть ли не с первых же слов он начал мне говорить "голубчик", и в его устах это скороспелое признание не только не отзывалось нахальством или пошлостью, но было так тепло и просто, как будто бы иначе и быть не могло; кроме того, отсутствие фразы и своеобразная простота языка придавали его речи необыкновенную силу убежденности. Все это вместе производило прочное и оригинальное впечатление.

   - Вы знакомы с С-ским? - он назвал франтоватого капитана.

   Я отвечал ему, что теперь вспоминаю, что я однажды с ним встретился в канцелярии управления и что он произвел на меня далеко не благоприятное впечатление своим покровительственным тоном и пошловатою внешностью.

   - Молодчик, нечего сказать! - усмехнулся Поспелов.- Ведь он мой товарищ по училищу, как же-с; всего лишь годом раньше выпущен. Юнкером был славный малый, хотя, признаться, фатоват маленько, а теперь полюбуйтесь, как себя обработал - и на человека непохож стал... В глазах как по писаному прочесть можно: "У меня казенная квартира, казенное отопление и освещение, и мне до вас, господа, дела нет!" И ведь, пари держу, взятки берет, не деньгами, конечно, а как истый джентльмен - лошадьми... Безобразно!!

   Подошел слуга: мы расплатились, но покидать своих мест и не думали.

   - Удивительный, право, нынче народ,- продолжал Поспелов,- или хищник, или уж наверное "делец". Например, у нас в бригаде - защищать не буду - все по большей части "хищники"; а ежели и есть кто подобропорядочнее - прослужит год в строю и уж непременно полезет в академию.

   - Вы что-то уж очень враждебно настроены против академии,- я не мог не улыбнуться.- По-моему, это самый естественный исход.

   - То есть, что вы подразумеваете под естественным исходом?

   - А то, что строевая служба не может долго удовлетворять развитой ум: человек начинает скучать, искать дела и натурально стремится в академию, в Петербург.

   - Где, по окончании курса и находит "дело", то есть получает теплое местечко, заводится казенной квартирой, обеспеченной женой и живет себе в свое удовольствие. Совершенно естественный исход!

   - Да, за неимением лучшего. Я сам думаю впоследствии пристроиться в академию. Потому что, действительно, какое же "дело" может быть в бригаде!

   По губам Поспелова скользнула ирония:

   - Как нет-с дела, помилуйте!

   - Я хотел сказать: серьезного, общечеловеческого дела.

   - Есть и такое дело, и не только серьезное - государственное-с дело.

   - Например?

   - А например-с, школа, батарейная солдатская школа?!

   - Ну, ей у нас не придают особенного значения!

   - Вот-с то-то и жалко, что не придают. А по-моему, она стоит всех ваших академий... Нет, вы мне только скажите,- перебил он меня, видя, что я намеревался протестовать,- что по-вашему важнее: приготовить ли себе теплый угол, вольготное житье - будем говорить прямо - "сделать карьеру" или же приготовить сотню-другую образованных солдат, которые, возвратясь к себе на родину, внесут в свои деревни свежую струю света, и, таким образом, подвинуть дело народного просвещения... Я вижу, вы мне хотите возразить: а специальное образование, а кто же будет разрабатывать ежегодно усложняющиеся вопросы военного дела; но ведь это меньшинство-с, на это нужны люди более или менее талантливые; разрешать хитрый вопрос, как лучше и дешевле истреблять людей,- на это то-же-с надо призвание, как и на более полезный труд, как быть химиком, ботаником или медиком. Нет, а вы представьте себе молодого, честного и неглупого офицера, но без особенного призвания ведать тайны военной науки: пробыв года два в строю, он непременно начнет "искать дела" - теперь ведь это у нас в моде... Дело, кажется, перед самым носом, а он его не видит; пожирает в газетах фельетонную болтовню о "народной школе", а в свою собственную школу даже и не заглянет, а ежели и заглянет, так или спустя рукава, или не с той стороны, откуда следует заглядывать... Вы, голубчик, только поймите, какое бы громадное значение получила рекрутская школа, если бы каждый офицер иначе взглянул на свои обязанности. Так нет - куда: этой деятельности нам, видите, мало, поднимай выше, а это пресловутое "выше" обыкновенно далее выгодного местечка нейдет - ей-богу так!.. Смеются над немцами, что будто они ужасные педанты, что у них какой-нибудь жалкий почтмейстер корчит из себя персону, воображает, что он делает нечто важное. Над этим смеются, а по-моему, право, тут есть чему поучиться.

   - Чему же поучиться?

   - А поучиться делать честно и скромно свое маленькое прямое дело и не ловить журавля в небе.

   Я был очень заинтересован. То, что проповедовал Поспелов, было так просто и в то же время так здраво и ново, что я не мог не пожелать познакомиться с этим взглядом пообстоятельнее. Все это я высказал Поспелову.

   - Вот за это спасибо,- обрадовался он,- охотно расскажу. Вы искренни, и я вижу, вас это серьезно интересует. -Он стиснул мне крепко руку и весь оживился. Видно было, что я затронул его заветные мысли.- Только пойдемте,- добавил он, порывисто вставая со стула,- здесь тесно и шумно!

   Мы вышли в сад, с трудом протиснулись сквозь толпу и углубились в темную липовую аллею. Поспелов шел около меня широким порывистым шагом, с маленькой, чуть-чуть заметной развалкой, пощипывая свою реденькую бородку.

   - Я не знаю: удастся ли мне попасть в отряд, и если удастся, вернусь ли я опять к своей бригаде,- знаю одно, что воспоминание о школе, об отрадных днях, проведенных среди простодушной семьи моих взрослых школьников, останется навсегда самым лучшим, самым дорогим и самым честным воспоминанием всей моей жизни... Ах, хорошее было время!..- По лицу Поспелова пробежал светлый луч счастливого воспоминания, глаза его разгорелись, он даже похорошел, как это часто бывает с человеком, когда вдруг ударят по самым нежным струнам его сердца.- Вы, может быть, будете смеяться надо мной,- продолжал он немного погодя,- если я вам скажу, что когда я в первый раз вошел в школу, я робел, волновался, не мог долго совладать с собой от воодушевлявшего меня высокого чувства" Увидев молодые и открытые лица солдат, душевно и доверчиво встретивших меня, я мысленно сказал себе: "Тебе вручена судьба этой горсточки русского народа, и ты обязан образовать их, быть их другом и советником и отпустить их домой зрелыми и честными - это твой гражданский, человеческий долг!" И, могу сказать, принялся я за это дело горячо: тщательно готовился к каждому уроку, повыписывал разных популярных книжонок, изучил до мелочей характер каждого ученика; ну, словом сказать, привязался всей душой к моим школьникам - и что же? В какие-нибудь полгода, и того меньше, они у меня научились не только толково читать, четко писать, начатки арифметики и географии прошли, мало того-с: "мыслить" научились... Смело могу сказать, что ежели и не сто, а уж тридцать, сорок человек сделал "людьми", а разве это не дело-с? Да ежели б каждый офицер положил себе за правило образовать десять человек - я говорю "образовать" не в смысле шагистики, разумеется,- да ведь тогда бы народное образование наполовину подвинулось. Оно, конечно-с, невесело получать за ваше самоотвержение какие-нибудь тридцать рублей, жить в захолустье и возиться с каким-нибудь вонючим Лихопаем или объяснять букву П по звуковому методу Федору Бородавке; в Петербурге, в академии дебатировать о разных вопросах несравненно веселее. Но зато, ежели б вы знали, какое золотое сердце у этого Лихопая и каким сердечным спасибо отплатит вам за вашу добросовестность Федор Бородавка, вы бросили бы ваш Петербург, и вашу академию, и ваши своекорыстные мечты, и все непрочные и мишурные блага и пошли бы в темную глушь, к этим бедным и простодушным детям... И ведь что это за народ - любо посмотреть! Был, например, у меня в школе один малоросс - Андрей Свеченко: из себя славный такой, правдивый, а какая сметка во всем, просто удивительно: поверите ли, в один месяц выучился грамоте... Да как читал-с: с чувством-с, со всеми необходимыми интонациями - в классической гимназии так красиво не декламируют! А Батрак, а Шемякин, а Иван Клименко? Сколько пытливости, сколько здравого смыслу, сколько теплоты и тонкости чувства - и ведь обо всем толкуют; всем интересуются, газеты почитывают-с... Теперь, дорогой мой, и солдат уж не тот,- реформы сделали свое дело!- прежнего николаевского солдата и след простыл. Новый солдат и говорит свободнее, и смотрит смелее, и мыслить умеет! Только надо понять его, знать, как подойти к нему, чтобы он вам поверил; а поверит - полюбит; а полюбит - так вы с ним великие дела совершите... Ну, а не поверит, так будет грубить и пьянствовать, и дурным и тупым вам покажется. Нынешний солдат - совсем другая статья, и уже не в ласковом слове дело-с теперь, а чтобы он в вас действительно признал честного работника, такого же, как он сам, в поте лица трудящегося, только на другой ниве...- Поспелов перевел дух.- Я вам не надоел с моей школой? - добавил он, добродушно улыбаясь.

   - Помилуйте, совсем напротив... Мне только одно странно... отчего вы не посвятили себя...

   - Более широкой деятельности, хотите вы сказать?

   - Да, вы угадали.

   - А просто оттого-с, что способности мои неважные: как раз в аккурат для этой деятельности, а не для какой другой - ни больше, ни меньше. Надо, голубчик, иметь настолько мужества, чтобы сказать себе искренно: вот, дескать, есть у тебя такие-то способности, пригодные на такую-то вот именно работу - не больше того; в этом самопознании или, если хотите, самосознании, вся загадка... Как я исполнил мой долг - не мне судить: скажу одно, что когда я уезжал в отряд, все бывшие мои школьники пришли меня проводить... Ежели б только видели, с какой неподдельной грустью они со мной расставались: "Останьтесь с нами, ваше благородие... а то возьмите нас с собой... нам такого не найти". Я не выдержал и расплакался, как ребенок. Вдруг стало так жутко, точно семью родную покидал. Какого-здбудь Батрака или Трофима Шепидьку во сне потом видел ей-богу. Недавно от них письмо благодарственное получил - когда-нибудь покажу вам,- так верите ли, читал его, перечитывал, глядел, не мог наглядеться, целовал как святыню это теплое, душевное письмо... Скажу без лести - я награжден свыше моих ожиданий... Да-с, школа - великая вещь! Она знакомит и сближает нас с народом, она будит в нас гражданское чувство и облагораживает наше грубое и печальное ремесло военного! - он увлекся, и я его не останавливал, покоренный его восторженной речью. Уже совсем стемнело, сад опустел, а мы продолжали ходить по аллее и говорить о значении школы, о народе, о братстве и любви. Голос Поспелова звучал сильно и страстно, его душа переливалась в мою, и я уже чувствовал в своей груди звеневшие струны нарождавшейся дружбы.

   Было далеко за полночь, когда мы расстались, давши друг другу обещание видеться как можно чаще. Я торопливо пробирался по узким переулкам к гостинице, взволнованный, осаженный, счастливый, что мое офицерское бытье, казавшееся мне всегда таким бесцельным и бессодержательным, вдруг получило содержание, вес, цену, новое и прекрасное значение.

   Вернувшись в нумер, я никак не мог заснуть. Я открыл окно и долго сидел задумчиво, всматриваясь в мерцающее небо. Я уже теперь не негодовал, что меня задержали в Т., и даже хотел пробыть в нем как можно дольше, чтобы теснее сблизиться с поручиком Поспеловым.

   Рано утром меня разбудил необычайный стук в дверь. Явился писарь из управления и с очаровательной улыбкой вручил мне так давно ожидаемое предписание о немедленном отправлении к действующему отряду, Рассчитывавший на добрый полтинник, он был крайне удивлен, когда я чуть не вытолкал его из нумера... О странное, непонятное поведение судьбы, думалось мне; не я ли умолял ее помочь мне поскорее выбраться из Т., и теперь, когда она смиловалась, сам первый проклинаю ее неожиданное покровительство?! Я поспешно оделся и отправился по всем мытарствам: в комендантское управление, в казначейство, в интендантство и проч. Возвратившись в гостиницу, я распорядился приготовить к вечеру лошадей, наскоро пообедал и отправился навестить Поспелова. Он жил на краю города, в глухом и грязном переулке, у какой-то Анны Ивановны. Анна Ивановна, владетельница двухэтажного кривого домика, оказалась толстой, приземистой старухой с жидовским лицом, армянским носом и хищными, заплывшими глазками. Она сидела на скамейке у ворот и что-то сосредоточенно жевала; на мой вопрос: "Здесь ли живет поручик Поспелов?" она ткнула жирным пальцем в соседнюю калитку, не прекращая ни на минуту своего благородного занятия. На лестнице меня встретил сам Поспелов, видимо обрадовавшийся моему приходу. "Милости просим в мою конурку",- пригласил он меня, когда мы по христианско-артиллерийскому обычаю поцеловались. Мы поднялись наверх в низенький, узкий коридор, где царствовала кромешная тьма; что-то неприятно скрипнуло, и я очутился в комнате Поспелова. Действительно, это была конурка: крошечная, темненькая, с полинявшими обоями и слабым просветом узенького оконца; перед окном стоял небольшой столик с книгами и бумагами, у стены складная походная кровать, в углу чемодан, два стула, словом, обычный комфорт русского армейского офицера. На столике я заметил пузырек чернил и мелко исписанный лист бумаги.

   - Вы занимались? Я, кажется, вам помешал?

   - Помилуйте, нисколько, я так рад! - Он засуетился, бросился к чемодану и вытащил сверток с чаем и две серебряные ложечки,- Простите, я сейчас только распоряжусь насчет самовара.- Он поспешно вышел из комнаты.

   Я заглянул в лежавшую передо мной рукопись и прочел следующее:

   "Мысль об издании солдатской газеты.

   Беру смелость высказать одну мысль, современность и необходимость которой очевидна. Я говорю об издании солдатской газеты. Реформы последнего царствования, так глубоко повлиявшие на наш общественный строй, не могли не отразиться и на нашем солдате, которого они поставили в условия, как нельзя более благоприятные для образования, и тем сообщили ему совершенно новый склад, более или менее согласный с теми идеями гуманности и всесословного равенства, которые реформы проповедовали. Новая обстановка, новый солдат, новые потребности. Вот об одной-то из них, громко заявившей себя в последнее время, я и хочу высказаться. Это все более и более усиливающаяся потребность принимать посильное участие в общественных делах, потребность постоянно знакомиться со всем, что происходит вокруг, другими словами - потребность читать газету; потребность эта дает себя чувствовать на каждом шагу - о чем, я думаю, могут; засвидетельствовать в последнее время все образованные офицеры. Но вместе с тем дает себя чувствовать и неприменимость такого материала чтения, как наши газеты: материал такого рода, предоставленный умственному питанию солдата, только спутывает понятия, ослабляет жажду просвещения и, если хотите, некоторым образом даже закармливает его, одним словом, приносит вред, а не желательную пользу. Сами солдаты не раз выражали мне желание иметь газету "попроще"... Это доказывает необходимость...". Но тут вошел Поспелов, и я должен был прекратить мое чтение. Он поспешно прибрал со стола, а убирая в ящик рукопись, прибавил:

   - Это, помните, я, кажется, вам вчера говорил, о солдатской газете... набросал вот начерно... думаю послать в какой-нибудь военный журнальчик... да ведь вот горе-то - не примут...- Он вздохнул.

   - Отчего же вы так думаете?

   - Опытом научен. В прошлом году послал было одну статеечку: "Маленькое слово по поводу громадного значения рекрутской школы", ну, и вернули: иллюзии, мол, проповедуете!.. Ну, да об этом после; скажите, что вы? Нет ли чего новенького?

   Я объяснил ему быструю перемену, происшедшую в моем положении. Лицо Поспелова заметно потемнело...

   - Досадно, право,- забормотал он взволнованно,- вот нашел человека, который наконец понял меня, мог бы продолжать дело, залучить еще кого-нибудь, а тут вдруг гонят на эту глупую войну...

   - Помилуйте, Поспелов, да разве можно не сочувствовать вашим идеям?

   - Значит можно, когда батарейный командир мне прямо заявлял, что школа вещь не суть важная; бросьте, мол, займитесь лучше обливкой снарядов, а школу предоставьте господам прапорщикам! А товарищи, вы думаете, не подсмеивались надо мной?.. Чудаком прозвали, чего, дескать, возится со своей школой, точно с писаной торбой!.. Да, да - было всего... А вы? - добавил он, поднимая на меня свои светлые глаза, как будто бы совестясь своей вчерашней откровенности.- Вы ведь не смеетесь надо мной, не правда ли?

   Я поспешил ответить горячим рукопожатием.

   В комнату ввалилась хромая, грязная девчонка с кипящим самоваром. Поспелов начал хлопотать около самовара. "Жаль, жаль, о многом бы хотелось столковаться!" - изредка повторял он, прерывая наступившее молчание. Разговор как-то не вязался. Каждый чувствовал, что ввиду скорой и, может быть, вечной разлуки беседа наша утратила свой прежний сближающий смысл.

   Я решился напомнить Поспелову его обещание, показать мне письмо, присланное ему его бывшими "школьниками". Поспелов покраснел. "Ах, да, то письмо,- забормотал он смущенно,- да стоит ли показывать... Впрочем, вот - прочтите, если хотите". Порывшись в ящике, он достал тщательно завернутый в бумагу небольшой серый конверт. Я принялся с жадностью поглощать интересные строки, а Поспелов, откинувшись на спину стула, погрузился в грустную, сосредоточенную задумчивость...

   Письмо начиналось обычными многочисленными пожеланиями русского человека; затем сообщались некоторые новости дня: что их батарея переведена из города "в очень скучливое место", что Трофим Шепидька произведен в фейерверкеры и что у них теперь новый взводный; "очень жалеем об вас, ваше благородие,- некому нам дать почитать газету, а уж не поминая об иллюстрации, которую вы были столь добродушны предоставлять нам: наш новый поручик не выписует никаких ведомостей, и мы в настоящее время ничего не знаем". Далее следовал ряд детски наивных вопросов вроде: "Очень ли свирепы турки?", "Правда ли, что англичан идет на нас?", "Не слышно ли миру, ваше благородие?" и т. п. Заканчивалось письмо особенно трогательно: "Все школьники, ваше благородие, сочувствуют вам свою искреннюю привязанность, каждодневно просят бога о вашем здравии и благодарят душевно за ваше человеколюбие, за вашу прошлую дорогую к нам улыбку, за все, чему вы нас от чистого сердца обучали, за что желаем вам всего лучшего в жизни и повышение вашего чина. Прощайте, ваше благородие!"

   Следовали подписи солдат взвода, которым командовал Поспелов.

   Я молча передал письмо Поспелову. Он тотчас заметил глубокое впечатление, произведенное на меня чтением письма.

   - Вы теперь меня понимаете? - обрадовался он.

   Я протянул ему руку.

   - И не забудете нашего разговора?

   - Никогда.

   - Верю... Спасибо вам!

   Мц помолчали. Поспелов опять нахмурился и задумчиво смотрел в окно, а я медленно и нехотя прихлебывал остывший чай.

   - Как вы думаете,- нерешительно вдруг заговорил Поспелов,- скоро мне удастся выбраться из Т.?

   У меня не хватило духу его разочаровывать.

   - Дай-то бог! А то, чего доброго, одуреешь, сидя на одном месте в пошлом бездействии. И потом эти вечные бестолковые жертвы, это преждевременное ликование и повальное воровство сведут хоть кого с ума... Вы слыхали историю с П.?

   - Знаю. Возмутительно!

   - Нет, вы только подумайте, голубчик: молодежь начала воровать. Ведь это что ж такое?!

   Начался обычный в то время разговор о различных случаях взяточничества, которые в ***-ой армии приняли гомерические размеры.

   Наконец мы встали: мне было пора ехать. Поспелов захотел непременно меня проводить. Мы дошли молча до гостиницы. Офицерские сборы невелики: маленький чемодан, бурка, азиатская шашка, если у кого таковая имеется,- вот и все. Перед отъездом распили неизменную в таких случаях бутылку "донского". Решено было, что ввиду различных затруднений переписываться мы не будем, но Поспелов оставит свой адрес Анне Ивановне, а я по окончании войны заеду в Т. Вошел слуга и доложил, что лошади готовы. Я хотел было проститься, но Поспелов настоял, чтоб и проводить меня за город, и сел со мною в почтовую тележку. Когда город остался далеко за нами, Поспелов уныло оглянулся и, обняв меня три раза крепко-накрепко, глубоко вздохнул. "Дай бог тебе всего хорошего",- тихо и отрывисто произнес он; в его голосе дрожала слеза. Он вылез из тележки и взглянул на меня в последний раз своими влажными глазами.

   - Прощай, голубчик!

   - Прощай, Поспелов!

   Ямщик взмахнул плеткой, тряхнул вожжами, и тележка запрыгала по кочкам и ухабам... Я обернулся - вдали, на завороте дороги, кто-то усиленно махал платком. Я снял фуражку и поднял ее высоко над головой...

   Война окончилась. Я должен был ехать обратно в Б. к своей бригаде. Остановившись в Т., я первым делом бросился в знакомый переулок, к Анне Ивановне. Анна Ивановна сидела на своем обычном месте и по-прежнему что-то жевала; она меня встретила несколько удивленно и на мой вопрос о Поспелове отрицательно закачала головой: "Нэт Поспелов, умерла Поспелов!.." Как умер? Когда? Где? Отчего? Я был как громом поражен.

   - Зад иохтур - ничего не знаю! - отрезала старуха.

   Я бросился в Т-кое управление, в военный клуб, всюду, где мог что-нибудь узнать о Поспелове. Известие оказалось верным. Незадолго до окончания войны Поспелов был назначен в парк, формировавшийся в Александрополе. Как раз в то время там свирепствовал тиф. Поспелов сделался одной из его бесчисленных жертв. В "Инвалиде" объяснялось это так: "Исключается из списков: умерший в александропольском военном госпитале такого-то летучего полка поручик Поспелов". И только - больше ничего нельзя было узнать... Я вернулся в гостиницу, заперся в нумере и дал волю моим слезам. Только теперь, когда его не стало, я понял вдруг всю силу привязанности к этому человеку. В тот же вечер я уехал из Т.

   Но эта случайная и недолгая встреча определила всю мою жизнь: я отказался от честолюбивых замыслов на академический значок и горячо принялся за образование солдата, которого я всегда любил, а во время войны научился и уважать.

   И теперь, сидя в Б-ском захолустье, поглощенный скромной и кропотливой деятельностью офицера и педагога, в тяжелые минуты тоски, разочарования и завистливых сожалений я бужу в себе недавние воспоминания, и тогда передо мной возникает живым упреком дорогой и светлый образ поручика Поспелова.

  

  

  

   ГБЛ - Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей (Москва).

   ГПБ - Государственная публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина. Отдел рукописей (Ленинград).

   ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Рукописный отдел (Ленинград).

   ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).

  

  

   Вокруг Чехова - Чехов М. П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления, изд. 4-е. М., 1964.

   Лейкин - Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке. Спб., 1907.

   ЛН - Чехов. Литературное наследство, т. 68. М., 1960.

   Письма Ал. Чехова - Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. Подготовка текста писем к печати, вступит. статья и коммент. И. С. Ежова. М., 1939 (Всес. б-ка им. В. И. Ленина).

   Чехов в воспоминаниях - А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1947.

  

  

   Имя беллетриста и драматурга Ивана Щеглова (псевдоним И. Л. Леонтьева) сейчас известно в основном лишь по чеховской переписке, где в конце 80-х годов оно встречается особенно часто. А в свое время, после появления его первых повестей в журналах и выхода первых книг, Щеглова называли "учеником Гоголя", "вторым Гаршиным", "русским Джеромом" (см. Шах-Паронианц Л. М. К двадцатипятилетию литературной деятельности Ивана Леонтьевича Щеглова, с. 33-34). В литературу Леонтьев (Щеглов) стремительно вошел своими повестями из армейской жизни и сразу завоевал симпатии читателей и внимание критики. Чехов ставил его рядом с Короленко, его портрет рисовал Репин, критика середины 80-х годов не отделяла Щеглова от Чехова. Однако забвение наступило еще при жизни.

   На смерть писателя в 1911 году откликнулись журнал "Разведчик" статьей о военных рассказах Щеглова, "Ежегодник Императорских театров" да А. Измайлов написал статью "Трагедия тоскующего юмориста". С тех пор произведения Леонтьева (Щеглоза), кроме его воспоминаний о Чехове, не переиздавались, и имя его займет постоянное место лишь в комментариях к чеховской биографии.

   Между тем среди писателей, пришедших в русскую литературу в 80-е годы, Леонтьев (Щеглов} выделялся своим несомненным талантом и по праву занимает одно из видных мест в "артели восьмидесятников". Ему было что сказать в литературе, его биография и жизненный опыт дали ему темы, которых Чехов не знал.

   Следует отвергнуть легенду, связанную с взаимоотношениями Чехова и Леонтьева (Щеглова), легенду о тайном завистничестве и недоброжелательности Леонтьева по отношению к Чехову. Таким мнимым другом, только после смерти Чехова признавшим его величие, а при жизни писателя клеветавшим на него в своем дневнике и открыто злобствовавшим, предстает Леонтьев (Щеглов) во вступительной заметке Н. Г. Розенблюма к публикации его дневниковых записей (ЛН, с. 479). О том же писал К. И. Чуковский, ссылаясь на запись в дневнике Владимира Тихонова (Чуковский К. О Чехове. М., 1967, с. 83-84; в книге Чуковского - ошибка: эту запись он датирует 1896 годом вместо 1890).

   Щеглов - этот "бравый капитан", "милый Альба", "милая Жанушка" чеховских писем - завистник? тайный недруг? Непомерным честолюбием он не обладал. Свой литературный псевдоним никому не известный офицер-артиллерист Леонтьев выбрал из басни Крылова:

  

   Пой лучше хорошо щегленком,

   Чем худо соловьем

   (Щеглов И. Наивные вопросы. Спб., 1903, с. 182).

  

   Что Чехов - первый среди современных писателей, Леонтьев (Щеглов) признал сразу и окончательно. "В одном маленьком рассказе Чехова больше чувствуется Россия, чем во всех романах Боборыкина. [...] Повесть "Дуэль" талантливее, художественнее всех этих Потапенок и К®..." (ЛН, с. 481-482) - это дневниковые записи Леонтьева (Щеглова) конца 80 - начала 90-х годов. В этих оценках художником художника тонут отдельные, приводимые там же расхожие мнения о том, что у Чехова нет "общей идеи", "бога в душе". Зато как высоко, вопреки почти общему приговору, Леонтьев оценил "Мою жизнь", как возмущался он сплетнями о Чехове различных "литературных Яго", как тонко он почувствовал новаторство чеховской "Чайки"!

   В 1902 году, еще при жизни Чехова, Леонтьев (Щеглов) опубликовал адресованное ему чеховское письмо от 22 февраля 1888 года (публикация этого письма, кстати, должна быть добавлена к списку прижизненных публикаций чеховских писем, приведенному в статье Н. И. Гитович "О судьбе эпистолярного наследия Чехова" - П 1, с. 295-298). Это письмо, в котором Чехов, делая разбор произведений Леонтьева (Щеглова), не только говорит о привлекательных чертах его таланта ("Вы писака sui generis [своеобразный - лат.] и самостоятельны, как орел в поднебесье"), но и откровенно критикует его слабости ("Вы субъективны до чертиков"; "Вы, как и Помяловский, тяготеете к идеализации серенькой мещанской среды и ее счастья"; в повести "Идиллия" "язык щедро попорчен" провинциализмами и т.д.). Давая для публикации это письмо, Леонтьев (Щеглов) говорил, что хранит его как "самый драгоценный документ".

   Все это находится в явном противоречии с версией о завистничестве и тайной недоброжелательности Леонтьева (Щеглова), будто бы продолжавшейся до самой смерти Чехова. Два-три действительно ревнивых замечания в леонтьевских дневниках связаны с конкретными поводами, например с успехом чеховского водевиля "Трагик поневоле", в котором Леонтьев (Щеглов) увидел подражание теме "дачного мужа"; он считал ее своей после шумного успеха фельетона "Дачный муж..." и одноименного водевиля. Замечание Чехова в письме к Леонтьеву: "Температуру наших отношений Вы понизили искусственно, вопреки законам метеорологии" (П 5, с. 304),- относится к этому непродолжительному периоду леонтьевской ревности, от которой он отказался задолго до смерти своего великого друга. А болезнь Чехова вызывает у него тоскливое предчувствие и печальные размышления о судьбе русских писателей, среди которых Чехов - "наш номер первый" (ЛН, с. 485). Мнимую недоброжелательность Леонтьева (Щеглова) нужно локализовать, чтобы отделить "милую Жанушку" от тех действительных "литературных Яго" в чеховском окружении, о которых он сам писал с негодованием в своем дневнике.

   В русскую литературу 80-х годов Леонтьев (Щеглов) вступил с военной темой вслед за Гаршиным: единодушное одобрение критики вызвал его рассказ "Первое сражение" (1881). У писателя был опыт личного участия в недавней войне - после окончания Павловского военного училища Леонтьев служит в Крыму, в 1877 году переводится в действующую армию на Кавказе, участвует в двух сражениях. Затем он учится в военной академии и в 1883 году в звании капитана выходит в отставку, чтобы всецело заняться литературной деятельностью.

   В отличие от Гаршина, Леонтьев (Щеглов) в своих военных рассказах не затрагивает темы "народ и война". И все же в этих рассказах по-своему продолжена толстовская традиция: война предстает в них без прикрас; армейские будни, ужасы боя воспроизводятся не вообще, а преломленными через сознание героев, близких автору,- чаще всего молодых офицеров. Чехов высоко оценил роман Щеглова "Гордиев узел" и рассказ "Поручик Поспелов", хотя и считал, что Леонтьев напрасно "специализируется" на поручиках и прапорщиках.

   Следующей темой Леонтьева (Щеглова) стала тема театра, актеров-любителей. Чехов приветствовал "Кожаного актера" - этот "теплый, ласковый рассказ" (П 3, 267). После успеха его комедии "В горах Кавказа" Леонтьев (Щеглов) пишет множество пьес, по преимуществу водевилей. В увлечении Леонтьева (Щеглова) театром Чехов увидел опасность. Во многих письмах Чехов призывает его не изменять своему таланту прозаика в погоне за славой драматурга, охладеть "к Мельпомене" и вернуться "в родное лоно беллетристики" (П 3, 238).

   Дело заключалось не только в том, что театральные волнения отравляли "нежную и нервную натуру" Леонтьева ("... хватит ли у Вас сил? Нужно много нервной энергии и устойчивости, чтобы нести бремя российского драмописца" - П 2,282). И не только в том, что, как писал Чехов в 1888 году, "современный театр - это мир бестолочи, Карповых, тупости и пустозвонства" (П 2,66). В пьесах Леонтьева (Щеглова), за исключением веселой и непритязательной комедии-водевиля "В горах Кавказа", особенно обнаружилась его авторская субъективность. Так, критику Чехова вызвал водевиль Леонтьева (Щеглова) "Дачный муж", в котором "автор уличает и казнит за то, над чем следует только смеяться" (П 3, 8). В нелепом сочетании насмешки над женскими модами с "дешевенькой моралью" Чехов видел нарушение самой основы жанра водевиля, который самого его так привлекал в эти годы. "Но это не помогло,- вспоминал позднее И. Н. Потапенко,- Щеглов пережил Чехова, но от театральной отравы не вылечился. [...] Тут уж было роковое непонимание, с которым ничего нельзя было поделать" (Чехов в воспоминаниях, с. 264).

   В 90-е годы запас леонтьевских тем оказался исчерпанным. Иссякли военная и театральная, а также дачная и курортная темы. Оставалась еще одна сфера жизни, известная Леонтьеву,- жизнь литературной среды. Обращение к ней сгубило репутацию Леонтьева-писателя. Когда Леонтьев (Щеглов) начал желчно-сатирически изображать нравы писателей, членов литературно-театрального комитета, издателей ("Мир праху", "Около истины", "Затерянный мудрец"), он скатился к клевете - и был единодушно отлучен от литературы, большинство журналов отвернулось от него. Чехов, понимая, что во многом виной разгулявшиеся "щеглиные нервы", все же резко откликнулся на повесть Леонтьева (Щеглова) "Около истины", в пасквильной манере изображавшей толстовцев и издательство "Посредник": "дикая, изуверская повесть", "мракобесие 84 пробы", "Вы заиграли на чужом инструменте" (П 5, 41, 52, 123).

   Чехов пытался убедить Леонтьева не изменять своему таланту: "Милый Жан, обличения, желчь, сердитость, так называемая "независимость", т.е. критика на либералов и новых людей - это совсем не Ваше амплуа. [...] Будьте объективны, взгляните на все оком доброго человека, т.е. Вашим собственным оком,- и засядьте писать..." (П 9, 39). Но попытка была безнадежной. Леонтьев уже не мог вернуться к творческому разнообразию и богатству 80-х годов. Статьи о народном театре, компилятивные работы о Гоголе и Пушкине и мемуары - вот что еще он смог написать. Единственное, что пережило его,- воспоминания о Чехове.

  

  

   Первое сражение.- "Новое обозрение", 1881, No 3.

   Первое сражение [и другие повести и рассказы]. Спб., 1887.

   Гордиев узел. Роман.- "Новь", 1886, No 6-11 (отд. изд: Спб., 1887).

   Дачный муж, его похождения, наблюдения и разочарования. В горах Кавказа. Спб., 1888.

   Корделия [и другие повести и рассказы]. Спб., 1891; 2-е изд.- 1897.

   Наивные вопросы. Спб., 1903; 2-е изд.- 1904.

   Из воспоминаний об Антоне Чехове.- "Ежемесячные литературные приложения к "Ниве", 1905, No 6, 7.

   Из дневника И. Л. Щеглова (Леонтьева). Публикация Н. Г. Розенблюма.- В кн.: Литературное наследство, т. 68. М., 1960.

  

  

   Арсеньев К. Беллетристы последнего времени. А. П. Чехов, К. С. Баранцевич, Ив. Щеглов.- "Вестник Европы", 1887, No 12.

   А - т [Петерсен В. К.]. Критические наброски. Плоды мгновенных впечатлений. Иван Щеглов. Первое сражение. Ан. П. Чехов. В сумерках.- "Санкт-Петербургские ведомости", 1887, No 306.

   Горленко В. П. Иван Щеглов.- "Русское обозрение", 1895, No 1.

   Шах-Паронианц Л. М. К двадцатипятилетию литературной деятельности Ивана Леонтьевича Щеглова. Крондштадт, 1902.

   Апушкин Вл. Война 1877-1878 гг. в корреспонденции и романе.- "Военный сборник", 1903, No 2.

   Кривцов Е. Памяти военного писателя (И. Щеглова-Леонтьева).- "Разведчик", 1911, No 1083.

   Измайлов А. Трагедия тоскующего юмориста.- В кн.: Щеглов И. Народ и театр. Спб., 1912, с. III-XXII.

   Модзалевский Б. Л. [Предисловие к публикации писем Чехова к Леонтьеву (Щеглову)] - В кн.: Чехов А. П. Новые письма (из собраний Пушкинского Дома). Пг., 1922, с. 11 - 16.

   Бялый Г. А. В. М. Гаршин и литературная борьба 80-х годов. М.-Л., 1937, с. 51-56.

   Громов Л, П. Чехов и "артель" восьмидесятников.- В кн.: Литературный музей А. П. Чехова. Таганрог. Сборник статей и материалов, вып. 1. Ростов н/Д, 1959, с. 115-126:

   Джером Д. К. Письма к И. Л. Щеглову (Леонтьеву). Публикация Е. В. Свиясова.- Ежегодник рукописного отделения Пушкинского Дома" на 1974 г. Л., 1976, с. 200-214.

  

  

   Впервые - "Вестник Европы", 1881, No 4; подпись: Иван Щеглов. Печатается по тексту журнала.

   22 февраля 1888 года Чехов писал Леонтьеву (Щеглову), оценивая его произведения: "За "[Гордиевым] Узлом" по достоинству следует "Поспелов". Лицо новое и оригинально задуманное. Во всей повестушке чувствуется тургеневский пошиб, и я не знаю, почему критики прозевали и не обвинили Вас в подражании Тургеневу. Поспелов трогателен; он идеальный человек и герой. Но, к сожалению. Вы субъективны до чертиков. Вам не следовало бы описывать