Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Повести. Рассказы
М., "Русская книга", 1992.
Волково кладбище. Фомин вторник. Обедни только что кончились. По мосткам и могилам гуляет народ и христосуется со своими покойниками, зарывая в могилы пасхальные яйца. Тут и нижний военный чин, и мастеровой, и чиновник, но купец преобладает. Купец в цилиндре, купец в картузе, купец в "пальте", купец в ватной сибирке, в брюках навыпуск и в дутых сапогах бутылками. Женщин больше, чем мужчин. Нищей братии великое множество, начиная от "отставного капитана" с указом об отставке и кончая деревенской бабой с поленом, вместо ребенка, за пазухой. Все это скулит, стонет, хрипит пьяным голосом, распевает Лазаря и выпрашивает подаяние. Невзирая на запрещение на могилах то и дело радостно блестит на солнце полуштоф или косушечка. Опытный взгляд заметил и четвертную бутыль, завернутую в одеяло. Идет поминовение.
На одной из могил третьего разряда приютились синие кафтаны, "жилетки травками", расписные платки и "матерчатые" платья.
- Ну, Мавра Алексеевна, распеленывайте младенца-то! А у меня тут кстати и хвостик колбаски имеется,- говорит синяя чуйка с грудью, выстроченной елкой.
- Это вы, Левонтий Максимыч, оставьте, у нас и у самих уголок пирога имеется, а только вот стаканчик разбили. Давеча у Андрианова на могиле Прохор Иваныч начали чудить, чок - и вдребезги! У соседей бы чашечки попросить, да они кофий пьют. Чашки-то все заняты. Вон и нищенка дожидается.
- Так ты крышечку от кофейника... Ведь ежели с благословением, так из чего ни пить да есть! А из крышечки чудесно!
- Позвольте, у меня сейчас посуда будет... Я из бутылочного дна... Вот бутылочка... Сыпьте в донышко...
- Ну, вот видите, как прекрасно, а крышечку мы все-таки спросим. Пожалуйста, пока городового нет...
Из байкового одеяла показывается горло четвертной.
- Эх, Данило Кузьмич, Данило Кузьмич! Вечная тебе память! А важный был мужик, ей-Богу! Третьего года, как сейчас помню, вот он здесь, а я тут... Дарья Наумовна при них тогда в свояченицах состояли. А я на холостом положении... Мавра Алексеевна, помните?
- И не говори, голубчик, не говори!.. Ох, тошнехонько...- плачет женщина.
- Сидим... хмельны грузно... Женщины по своему женскому малодушию пивко попивают, а мы водочку ковыряем. Зашел антиресный разговор насчет бутовой плиты. Он это, по своему малому уму, и ввяжись в разговор... Стали о штукатурах судить... Это то есть Дарья Наумовна... А я десятник...
- Да ты пей, не задерживай крышку-то!
- Выпил. Тьфу! Дайте хоть полой отереться... Ну-с, ввязались... Судят, рядят, а мне это обидно, потому как мы, значит, десятники...
- За Митрофана-то Макарыча душу выпейте... Пейте уж и за Ульяну... Тут же похоронена.
- С удовольствием... Дай Бог ей на том свете!.. Ух, крепка водка-то! Совсем яд, окаянная! Теперь ты, Иван Нилыч! Сади две сразу!.. Ну-с, так что же дальше-то?
- Сейчас... Слушал это я, слушал их бабий разговор... Да как хрясть их в ухо!..
- Это кого же?
- Да Дарью Наумовну... Не стерпел... потому баба и вдруг о делах... И с этого места у меня с ними первое знакомство началось. Потом через полгода сватался, а около Покрова они уж мою супружницу составляли. Дарья Наумовна, помните?
- Еще бы не помнить! Ведь вы известные безобразники!..
- Ну что ж такое? Мало ли что в хмельном виде случится!..- откликается другой женский голос.
- Нет, позвольте!.. Они злопамятны были и долго за меня выходить не хотели, да уж сестрица их стращать начала... Ах, оказия! За упокой Никиты-то и забыли! Подносите сначала!
- Пожертвуйте, господа посадские, трудовой денарий отставному военному, по несправедливостям судеб находящемуся в отставке с грудными младенцами и женою, лежащею на одре смерти, иде же громы и молнии!.. - раздается хриплый голос.
- Сами семерых собирать послали! - слышится с могилы.- Не прогневайтесь!
- Да не оскудеет рука, вливающая нектар! Господа именитые посадские!.. Гражданин Минин, спасший отечество, был простолюдин...
- Мавра Алексеевна, нацедите ему в крышечку!
- Мерси!
- За упокой сродственничков, матушка голубушка, подайте Христа ради! - стонет старуха и останавливается перед восьмипудовой купчихой в двуличневой косынке на голове, поверх которой у нее обвязаны и уши носовым платком так крепко, что лицо купчихи налилось кровью и походит на красный сафьян.
- Сейчас, сейчас, бабушка,- говорит она, делит облупленное яйцо ножом на несколько частей и подает старухе.- Вот это за упокой Исидора, это за упокой Андрея, Нимфодоры, Трифона, иеромонаха Серафима, трех Петров... Постой, постой, я еще раздроблю... Это за новопреставленную Пелагею...
Старуха ест.
- Девятое яйцо сегодня, матушка,- шамкает она.- Все сухомятка одна, хоть бы чайку испить, что ли... Не пожертвуете ли насчет денежной милости, сударыня?..
У купчихи подвязаны уши, и она плохо слышит.
- Что, бабушка? Что? Мыльца? - спрашивает она.- Какое же мыло на кладбище? Что ты! А ты домой ко мне зайди. Кринкины на Обводной канаве... Там всякий укажет... Приходи, приходи, я дам обмылочек и огарочек стерлиновый дам...
- Дура глухая! Вишь уши-то законопатила! Дай ей копеечку! - кричит над самым ухом купчихе купец.
- Копеечку? Сейчас, сейчас, родненькая!
"Со святым упокой",- доносится откуда-то пение.