акого странного обращения с собою допустить не может, что вот соседний жилец это сразу видно человек благородный: заплатил деньги вперед за месяц, и она к нему никаких претензий не имеет.

Потом неисправный квартирант, против желания, слышит через тоненькую перегородку, как в комнате гобоиста звенят после обеда ложки и стаканы и как хозяйка резонирует в повышенном тоне о некоторых, которые вот уже целый месяц и так далее.

Случается, что немилости хозяйки подвергаются все жильцы одновременно, причем всегда составляет исключение какой-то таинственный мужчина высокого роста, с большими черными усами и в ботфортах, живущий на хозяйской половине и целый день фальшиво насвистывающий арию: "Понапрасну, юнкер, ходишь". Этот таинственный незнакомец иногда прибавляет к сентенциям хозяйки и свой внушительный бас:

- Это вы верно, сударыня. Так только мерррзавцы могут поступать, а не благородные люди.

В одно прекрасное утро действия хозяйки сразу принимают решительный характер. Она не входит, а врывается в комнату неисправного квартиранта и начинает громко, с драматической жестикуляцией доказывать, что она имеет свое полное право, что она женщина бедная, но благородная, что она не хочет держать разной голи. Во время ее монолога из-за дверей раздается сочувствующий бас незнакомца с черными усами:

- Да что вы, сударыня, с этими шерамыжниками разговариваете? В шею их гоните, и дело с концом... Только нервы свои расстраиваете понапрасну. Через два дня после нового объяснения хозяйка, как буря, стремится в кухню, и оттуда слышится ее зычный голос:

- Гапка, ступай, вынь у этого прохвоста вьюшки из трубы! И чтобы больше грубку ему не топить!..

Гапка входит в комнату жильца самым сенсационным образом, громко шлепая ногами и особенно нагло вертя толстыми бедрами. Вытащив с грохотом из трубы вьюшки, она с такой же помпой исчезает.

Возвратившись в этот день домой поздним вечером, квартирант, по обыкновению, робко нажимает звонок. Дверь тотчас же с треском распахивается, и из нее последовательно вылетают: сначала чемодан квартиранта, потом его подушка, обернутая одеялом, и, наконец, узелок с бельем, причем в отверстие двери квартирант видит свою хозяйку в ночной кофте, со свечой в руках, и таинственного незнакомца в одном белье. После всего к ногам несчастного квартиранта летит его документ, и густой бас незнакомца злорадно произносит:

"Вот теперь попляши-ка на морозе-то!" Дверь с таким же треском захлопывается, как и отворилась...

Если же, не дождавшись такого неприятного окончания, квартирант как-нибудь умудрится заплатить деньги, обращение хозяйки мгновенно изменяется.

- Вы не думайте, мусью, что я вам хочу неприятность сделать, когда о деньгах напоминаю. Но вы понимаете? Я женщина бедная, вдова, долго ли меня обидеть? Поверите ли: сегодня последний рубль на базар издержала. Вот только вы и помогли, дай бог вам здоровья.

<1895>

Босяк

В Петербурге его называют "вяземским кадетом", в Москве "золоторотцем", в Одессе "шарлатаном", в Харькове "раклом". В Киеве имя ему "босяк".

Жалкая фигура с зеленым, опухшим и лоснящимся лицом, украшенным синяками и кровоподтеками, с распухшим носом, отливающим фиолетовым цветом, с потрескавшимися синими губами... Голова уходит в приподнятые кверху плечи, руки плотно прижаты к трясущемуся на морозе телу, тщетно стараясь его обогреть и в то же время запахнуть расходящиеся полы одежды, ноги одна в калоше, другая в зияющей ботинке полусогнуты и стучат коленом о колено...

Вот внешний вид босяка, вид, к которому, для полноты картины, необходимо еще прибавить "нечто", надетое на туловище, весьма похожее на женскую кацавейку, висящее длинной грязной бахромой на рукавах и заплатанное на груди и спине случайными кусками брезента или выцветшего байкового одеяла...

Летом босяку живется лучше и привольней, сравнительно с зимою. Даровой ночлег всегда готов для него или в кустах по берегу Днепра, или в Царском саду, где под густой тенью вековых лип можно найти уголок, недоступный для зорких полицейских глаз.

И работа всегда найдется летом для босяка, потому что хозяева барок, пристающих к Киеву, нуждаются постоянно в рабочих руках для разгрузки товара. Приходя рано утром на пристань, вся босая команда соединяется в плотную, дружную артель. Одного, наиболее влиятельного в их среде, самого грамотного, босяки избирают своим счетоводом, казначеем и отчасти даже распорядителем. Он уже не работает со всеми, а стоит на берегу с записной книжкой в руках и принимает от работающих товарищей вырученные ими деньги.

По окончании работ вся накопившаяся у казначея сумма делится аккуратно между членами артели или с общего согласия дружно пропивается в ту же ночь. Расчет ведется самым тщательным образом, и никому из босяков не придет в голову утаить хотя незначительную часть выручки. Действия артели основаны на строжайшем взаимном контроле и на честности, гарантированной двумя дюжинами крепких кулаков. Говорят, что в удачные дни заработок босяка простирается до трех рублей. Посторонний работник, знакомый с нравами босой команды, никогда не рискнет конкурировать с артелью.

Зато зимою босяку приходится очень туго, лишь изредка навертывается дешевая работишка вроде рубки дров или очистки снега. Очень часто у него нет пятачка для ночлежного дома, а в бесплатные приюты так много охотников, что они еще задолго до открытия ворот приюта стоят около них густою толпою. Хорошо еще, если ночная темнота и беспечность зазевавшегося дадут босяку возможность проскользнуть в чужой двор, устроиться на ночь в пустом сарае. В противном случае ему приходится бродить по улицам, согревая свое дрожащее тело у костров, если они зажжены.

Конечно, "кутузка" в этих тяжелых обстоятельствах является желательным и наилучшим исходом.

Зимою, под давлением нужды, босяк волей-неволей обращается к двум побочным промыслам: нищенству и воровству.

Ворует он, конечно, очень неловко. У него нет ни дерзости, ни навыка профессионального мазурика, и потому на первом же, по крайней мере на втором дебюте он попадается в руки полиции. Нищенствует же он гораздо успешнее, хотя и это ремесло требует ловкости и своеобразных технических знаний.

Особенно благоприятна для нищенства суббота. Этот день богобоязненные лавочники, в силу освященного давностью времени обычая, посвящают раздаче нищим медных денег и залежалых съестных припасов. С самого раннего утра в субботу киевские улицы наводняются таким множеством хромых, слепых, безруких, одетых в страшные лохмотья субъектов, что незнакомый с обычаем наблюдатель только диву дается. Правда, вечером в тот же день половина этих калек каким-то чудом выздоравливает в "Зеленом кабинете" или в "Свидании друзей". Слепые прозревают, и хромые, откинув костыли и развязав согнутую ногу, откалывают трепака.

Иные, прося милостыню, бьют на оригинальность, прибегая или к возвышенному слогу, или к наивно-бесстыдной откровенности. "Господа почтенные, обращается босяк к подгулявшей компании, пожертвуйте пятачок на выпивку бедному учителю, изгнанному из службы за многочисленные пороки". Если же он бывший офицер, то непременно прибегнет к французскому языку:

- "Доне келькшоз пур повр офисье". [Подайте что-нибудь бедному офицеру - искаж. фр.]

Есть такие, которые произносят импровизированные речи.

- "Господа филантропы! Обратите внимание на мое исключительное бедственное положение. Получал когда-то сто рублей пьянствовал, получал двадцать пять пьянствовал. Теперь я, как видите, босяк и все-таки пьянствую. Да здравствует босая команда!" Не так давно один субъект мрачного вида и внушительного телосложения практиковал еще более оригинальный способ. Он на людной улице подходил к какому-нибудь хорошо одетому господину, провожавшему даму, и говорил ему с таинственным видом:

- Мусью, на два слова.

И когда недоумевающий прохожий, оставив свою даму, отходил в сторону, босяк самым решительным тоном высказывал категорический ультиматум:

- Рупь или в морду!

В публике почему-то укоренилось мнение, что среди босой команды влачат свое жалкое существование бывшие богатые помещики, гусарские офицеры, чуть ли даже не бывшие ученые, которых заставила так низко упасть слабость к спиртному. Без сомнения, эти слухи весьма преувеличены, однако в них есть доля правды: почти всегда между босяками есть пять-шесть человек, бывших когда-то учителями, армейскими капитанами, подающими надежды музыкантами... Но большинство членов босой команды все-таки составляется из пропившихся мастеров и подгородних крестьян, дошедших вследствие безработицы, лености или пьянства до ночлежного дома.

В босой команде есть и женщины, жалкие, бессмысленные создания, влачащие жизнь между кабаком и больницей... В двадцать пять лет они выглядывают пятидесятилетними старухами. О них мы говорить не будем.

<1896>

Вор

Сведущее лицо, то есть учитель, или как он зовется на воровском argot (1) "маз", очень скоро и безошибочно определяет, к какой именно из более узких отраслей своей специальности способен ученик. Направление ума, свойства души, наружность, наконец, даже телосложение ученика ясно говорят, будет ли он "марвихером", или "скачком", или "бугайщиком", или "блакатарем", или "аферистом".

"Марвихер" это вор, занимающийся исключительно карманными кражами. Он невелик ростом, худощав, ловок и быстр в движениях. Одевается, как средней руки мещанин или зажиточный рабочий (за последнее время между "марвихера-ми" вошли в моду короткие мохнатые бушлаты из светло-желтого драпа). По натуре труслив, любит "звонить" (болтать, хвастаться) и на крупные предприятия, благодаря этим качествам, вовсе не приглашается.

На "дело" "марвихер" никогда не идет один, а берет с собою помощника или помощницу, большею частью подругу сердца, которая называется "марвихершей". Свечные ящики в церквах излюбленное место, около которого эта компания являет искусство рук. "Стырить" кошелек из пальто растерявшейся в тесноте дамыдля опытного карманщика дело одной минуты. Еще быстрее передается этот кошелек в третьи, четвертые и пятые руки, так что на случай обыска "марвихер" может с легким сердцем выражать свое благородное негодование. Многолюдные гулянья и зрелища также посещаются "марвихерами".

Но, чтобы "дело" вышло "клевое", то есть удачное, они стараются работать наверняка, то есть сначала выследить "карася" в момент, когда он платит и меняет деньги, и удостовериться, в какой карман он их положит. Затем остается только стиснуть со всех сторон намеченную жертву или завести с ней общую драку, во время которой и обчищается "кайстра" (мешок" карман, кошелек и касса одинаково называются этим техническим термином). Рассказы о том, что своих учеников воры заставляют практиковаться сначала на манекенах, увешанных звонками, преувеличены, по крайней мере по отношению к киевской ассоциации. Просто-напросто "маз" пускает ученика на дело одного, а сам издали следит за ним, критикует его работу и в случае надобности и возможности подает помощь... Окончательную же шлифовку "марвихер" получает в "гостинице" (тюрьме), где рассказы о ловких "делах", обратясь в легенды и преданья, с уважением передаются из поколения в поколение.

Нечего говорить о том, что "марвихеры", как и прочие воры, выработали свой собственный условный язык. Так, например, часы у них называются "стукалы", сапоги "коньки", панталоны "шкары", манишка и галстук "гудок", сыщик "лягавый", городовой "барбос", тюремный надзиратель "менто", военный "масалка"и так далее.

У воров есть и свои собственные песни, навеянные тюремными музами. Песни эти говорят большею частью о суде и о горькой участи "мальчишки", отправляющегося на каторгу. В одной из них, например, поется о том, что

Судей сберется полк,

Составит свое мнение

И скажет, что я вор,

Сослать на поселение.

Защитник у глазах

Обрежет прокурора

И скажет, что нельзя

Его считать за вора.

И тут же неожиданно глупый припев:

Всегда, всегда с утра и до утра.

Другая песня, с очень трогательным мотивом, похожим на похоронный марш, чрезвычайно популярна. Она начинается так:

Прощай, моя Одесса,

Прощай, мой карантин,

Нас завтра отвозят

На остров Сахалин.

И припев, печальный, почти рыдающий припев:

Погиб я, мальчишка, погиб навсегда.

А годы проходят, проходят лета.

Однако мальчишка вовсе не заслуживает этого сожаления, потому что дальше очень подробно перечисляются его прежние подвиги:

Зарезал мать родную,

Отца я убил,

и опять "Погиб я, мальчишка..." и так далее до бесконечности, куплетов что-то около сорока.

За "марвихером" следует лицо высшей категории "скок", иначе "скачок" или "скокцер". Его специальность ночные кражи через форточки и двери, отворяемые при помощи отмычек. "Скачку" не надо обладать художественной ловкостью "марвихера", но зато его дело требует несравненно большей дерзости, присутствия духа, находчивости и, пожалуй, силы. "Скачок" никогда не упускает из виду, что неловкость или случай могут натолкнуть его во время работы на человека, готового "наделать тарараму" ("тарарам" означает шум, скандал). Потому всякий "скачок" не расстается с ножом, который на воровском жаргоне называется очень разнообразно: "пером", "хомкой", "жуликом" и другими именами.

По большей части "скачок" бывший слесарь, и наружность его долго сохраняет следы, налагаемые его прежней профессией. На дело "скачок" редко идет в одиночку; ему необходимо, чтобы кто-нибудь "стремил" (стерег, наблюдал) в то время, когда он работает. Стоящий на стреме, или по-киевски (2) "штемп", выбирается, из второстепенных воришек, неспособных к ответственным подвигам или не успевших еще зарекомендовать себя. Почуяв опасность, "штемп" дает условный сигнал. Большею частью он кричит: "шесть!" или "зеке!", иногда же сигнал состоит из свистка или покашливания, смотря по обстоятельствам. За свои услуги "штемп" получает из "дувана" (добычи) самое мизерное вознаграждение. Заметим, кстати, что "скачок" производит кражи почти всегда при помощи прислуги "карасей", и гораздо чаще женской, чем мужской, обязанность которой заключается в "подводке", то есть, иным словом, в приуготовлении дела.

Специальность "бугайщика" не так опасна, как специальность "скачка" или "марвихера", и требует несравненно менее наглости и физической ловкости.

"Бугайщик" работает не руками, а головой и языком. Он спекулирует на человеческой глупости, доверчивости и жадности. Самый излюбленный прием "бугайщиков" состоит вот в чем. Наметив на улице "карася", один из них идет впереди его и, как будто бы нечаянно, роняет какой-нибудь предметмедальон, брошку, кольцо или что-нибудь в этом роде. "Карась" нагибается и поднимает этот предмет, но его тотчас же хватает за руки другой "бугайщик", идущий за ним следом, и требует "честного дележа", а в противном случае угрожает "скричать городового". "Карась" волей-неволей подчиняется требованию. Тогда "бугайщик" увлекает его в "свой" полутемный трактир, где и получает с него деньгами половину стоимости брошки, причем экспертом в оценке является "сторонний", незнакомый якобы ни тому, ни другому посетитель, то есть третий "бугайщик". В конце концов, конечно, найденная драгоценность оказывается медянкой, со стеклами вместо камней, а то и просто шпильмаркой (3).

Так же охотно занимаются "бугайщики" и продажей фальшивых ассигнаций в виде так называемых "кукол", то есть пачек простой бумаги, сверху и снизу которых лежат настоящие кредитные билеты. Такая "кукла" всовывается простаку за приличную плату.

Из сказанного ясно, что работа "бугайщика" заключается в том, чтобы "забить баки" "карасю", "наморочить ему голову". Но "бугайщики" всегда действуют по избитым, определенным шаблонам. Изобретателем и творцом новых кунштюков является "аферист".

"Аферист" (4) это пышный, великолепный цветок воровской профессии. Он одевается у самых шикарных портных, бывает в лучших клубах, носит громкий (и, конечно, вымышленный) титул. Живет в дорогих гостиницах и нередко отличается изящными манерами. Его проделки с ювелирами и банкирскими конторами часто носят на себе печать почти гениальной изобретательности, соединенной с удивительным знанием человеческих слабостей. Ему приходится брать на себя самые разнообразные роли, начиная от посыльного и кончая губернатором, и он исполняет их с искусством, которому позавидовал бы любой первоклассный актер. Слушая или читая о проделках Шпейера, Корнета Савина, Золотой ручки и других знаменитых "аферистов", которые выказывали сплошь да рядом такую страшную силу воли, такой недюжинный ум и такую смелость, поневоле задумаешься над тем, какую пользу принесли бы обществу эти люди, если б их качества были направлены в хорошую сторону...

Описывая различные категории киевских воров, мы упустили из виду некоторые интересные специальности. Так, например, вор, занимающийся исключительно кражей со взломом, называется "шнифером", а самое его занятие "шнифом". Нечего и говорить о том, что профессия "шнифера" сопряжена со значительной ловкостью и нахальством, вследствие чего к "шниферам" относятся с уважением как вся воровская ассоциация, так и тюрьма, где "шнифер" считается почетным гостем.

Есть воры, промысел которых состоит в том, что они "ходят на доброе утро", то есть забираются по утрам в гостиницы, как будто бы разыскивая знакомых. При этом они заходят последовательно во все номера, покамест не найдут оставленного легкомысленным "пассажиром" и незапертого номера. Застигнутые на месте действия, они извиняются, ссылаясь на то, что ошиблись дверью... Воры этого разряда, для того чтобы не возбуждать преждевременного подозрения, одеваются почти прилично.

Здесь уже кстати будет упомянуть о "христославцах". Они собираются на рождественских праздниках в небольшие компании и ходят по домам "со звездой", выискивая удобный случай стянуть в передней пальто или калоши. Этот промысел не требует никакого искусства, и занимаются им только начинающие артисты.

Гораздо опаснее так называемые "хиписницы" ("хипис" вообще значиткража) или "кошки". Они ходят по магазинам во время распродаж и окончательных ликвидации и, пользуясь толкотней, всегда находят возможность прицепить к изнанке ротонды штуку материи или моток кружев. Также "кошки" не брезгуют и тем, чтобы соблазнить какого-нибудь уличного селадона, напоить его до положения риз и потом обобрать при помощи постоянного друга сердца, который на их жаргоне называется "котом". Впрочем, здесь мы подходим уже к весьма интересному миру сутенеров, или, по-киевски, "зуктеров", о котором поговорим в своем месте.

Когда вор "откопал" (окончил) дело, то на сцену является новое и чуть ли не самое важное в воровской профессии лицо "блакатарь", то есть покупщик и укрыватель краденого. Каждому порядочному мошеннику известно, что о всякой более или менее крупной краже потерпевший тотчас же сообщает полиции, и "лягавые" особенно тщательно начинают следить за ломбардами и магазинами, принимающими в лом драгоценные металлы. Волей-неволей приходится идти к "блакатарю", который, по-своему добросовестно оценив вещь, выдает за нее половину ее стоимости. Исключение составляют те случаи, когда "блакатарь" сам дает дело, то есть указывает место и сообщает все необходимые для воров сведения. В этих случаях "блакатарь" выдает за вещи только треть их цены.

Все "блакатари" мира соединены между собою наподобие звеньев гигантской цепи. Предмет, украденный сегодня в Киеве, через два-три дня уже находится в Петербурге, если не за границей. Большинство "блакатареи" для вида занимается перекупкой старого платья или содержанием трактира.

Промежуточную ступень между ворами и обыкновенными людьми составляют "блатные", то есть пособники, покровители или просто только глядящие сквозь пальцы люди всяких чинов и званий. Сюда относятся: разного рода пристанодержатели, дворники, прислуга, хозяева ночлежных домов и грязных портерных.

<1897>

(1) Жаргон (франц.).

(2) Говорим "по-киевски" потому, что многие термины, как, напр., "стремить", "жулик" и др., повсеместны, а некоторые принадлежат только киевскому воровскому языку.

(3) Фишкой (от нем. Spielmarke).

(4) Читатели дальше увидят, что выражение "аферист" на языке воров имеет значение, весьма различающееся с общепринятым. (Прим. автора.)

Художник

Влечение к "святому искусству" почувствовал весьма рано. В самом нежном детстве разрисовывал углем заборы, вследствие чего бывал нередко таскаем за уши местным "будочником".

Потом растирал краски в "ателье" лаврского маляра. Своею бойкостью обратил на себя внимание заезжей помещицы-филантропки и был на ее средства отправлен обучаться живописи.

Просидев на первом курсе училища четыре года, разошелся во мнениях с профессорами и вернулся в Киев, где и возлег с подобающим почетом в лоне местных талантов.

Взгляды свои на искусство исповедует коротко, определенно и отрывисто:

- Рафаэль - младенец... Головки с бонбоньерок... Пасхальные херувимы... Микельанджело тоже... Рибейра, Сальватор Роза, Вандик, Тициан, фламандцы и французы, итальянцы и немцы - все они пачкуны и кисляи... Живопись вывесок... Рембрандт еще туда-сюда, но и тот... Будущее принадлежит нынешней молодежи "с настроением".

Про современников отзывается неодобрительно:

- Профессора ничего не понимают. Старье, рухлядь, развалины... Унижают искусство... Я с ними расплевался... Айвазовский пишет подносы. Клевер яичницу с луком... Шишкин - колоссальная бездарность... "Передвижники" - это генералы, насильно захватившие гегемонию... Глядеть совестно... Блины какие-то, а не картины... Нет-с. Не из Петербурга и не из Москвы, а из Киева воссияет свет истинного искусства.

- Мы - импрессионисты! - восклицает он в артистическом задоре и на этом основании пишет снег фиолетовым цветом, собаку - розовым, ульи на пчельнике и траву - лиловым, а небо - зеленым, пройдясь заодно зеленой краской и по голове кладбищенского сторожа.

На выставку киевский художник посылает исключительно пейзажи, уморительные пейзажи, где на первом плане торчат цветы ромашки с чайное блюдечко величиною, а непосредственно за ромашкой виднеется микроскопический Днепр с неизбежным пароходом.

Киевский художник - исключительно пейзажист. О рисунке и перспективе он знает только понаслышке из десятых уст, а пейзаж всегда можно писать теми сочными, небрежными и размашистыми мазками, которые служат несомненными признаками оригинального таланта. Если же посетитель и встретит случайно на выставке жанр или портрет, то долго стоит перед ним в недоумении, пока не решит, что это, должно быть, одна из загадочных картин: "Куда делась собака колбасника?" или "Где здесь Наполеон?".

Однако публика изредка покупает эти "апрельские утра" и "зимние вечера". Я долго удивлялся: чем руководствуются при своих покупках эти меценаты, и, наконец, решился допросить об этом одного из них, только что купившего за десять рублей полуторааршинный "Разлив Днепра".

- Видите ли, батенька,- отвечал добродушно меценат, толстый конотопский помещик,- первое дело: рамка довольно приличная, а второе - это все-таки не олеография, а масляная краска... Пусть висит себе над диваном в гостиной... Кто же ее будет разглядывать-то? А вид все-таки комнате придает...

Как только картина приобретена, художник немедленно спекулирует на ее успех и в тот же вечер при лампе пишет к ней "панданчик". Оставляя фон нетронутым, передний план чуть-чуть изменяет: там, где были скамейки, ставит камень, а на месте камня пишет скамейку.

Любит выставлять "этюды". Этюдом у него называется деревянная дощечка вершков трех в квадрате по ней в длину два мазка: голубой - небо и зеленый земля.

- Этюд художника - это все равно, что черновая рукопись Пушкина! - кричит он вдохновенно.- Сокровище!.. Исторический документ!.. В нем видно "настроение", виден "момент", выхваченный из природы, видно, как душа выливалась и как отразился мир в творческих глазах!

Справедливость требует заметить, что все эти излияния и моменты "с настроением", все эти исторические документы отправляются обыкновенно с выставки полностью на квартиру художника, где "творческие глаза" могут их созерцать вплоть до следующей выставки.

Киевские художники разделились по крайности десятка на два или на три групп. Есть между ними общество "осенников", общество "весенников", "декабристов", "независимых" и так далее. Некоторые товарищества состоят всего-навсего из двух человек, между которыми все-таки существует трогательное согласие в том, что художники прочих групп - маляры и бездарности. Так же крепко они уверены, что солнце искусства взойдет непременно с их палитр.

Средства к существованию киевский художник добывает писанием образов по заказу киевских монастырей и в этом отношении так наловчился, что любого святого может нарисовать с закрытыми глазами.

Беспечного веселья, шума, артистических проказ, талантливых и остроумных шалостей - нет в мастерских киевских художников. В них господствует самое кислое уныние, винт "по маленькой", профессиональное злоязычие и услаждение своих самолюбий.

- Помните вы мои "Барки в дождь"? Каков колорит? -"Да, удивительный колорит". - А каковы дали в моем "Китаеве"? - "Чудные дали". - А мои "Караваевские дачи"?. - Ну-ка, пусть попытаются академисты передать эти эффекты осеннего заката. - "Куда им, этим неряхам, этим ходульным малярам!"

Надо в конце оговориться. Двое или трое художников вырвались из этой инертной, бездарной среды, и теперь имена их известны всей России.

<1896>

"Стрелки"

Существует в Киеве несколько полуофициальных и даже совсем неофициальных ночлежных домов, называемых "постоялками". В нижнем этаже такой "постоялки" ночует обыкновенно народ темный и оголтелый "босяки"; верх же занимается бывшими привилегированными людьми. (Впрочем, это подразделение не совсем точно: дело только в том, что за ночлег в нижнем этаже платится пять копеек, а в верхнем десять.)

Обитатели верхнего этажа преимущественно "стрелки". Так они и сами себя называют, производя это название от глагола "стрелять", что означает просить или, вернее, выпрашивать.

В "стрелковом клубе" (полуироническое местное название "постоялки") живут бывшие чиновники, пропившиеся актеры, выгнанные со службы офицеры и, наконец, люди самого неопределенного происхождения. Все они могут уподобить свою жизнь утлому судну среди волн, у всех у них есть в прошедшем полоса радужных воспоминаний.

Большею частью стрелки обращаются к филантропам не лично, а письменно. Наверно, каждому из наших читателей знакомы эти кудреватые, слезоточивые письма:

"Милостивый государь! Желал бы излить все свои страдания, читаете вы строки, написанные каллиграфическим почерком, облегчить наболевшую душу, но, конечно, вам уже не нова печальная повесть о несчастьях неудачника. Сын херсонского помещика в роли нищего! Контраст поистине ужасный! Обратите же внимание на эту печальную ситуацию и внемлите голосу погибающего!"

Есть письма почти юмористические, начинающиеся, например, так:

"Хотя и в отставке, но мужественно проливавшего кровь на алтарь отечества, штабс-капитана такого-то прошение"...

При этом от изобретательности стрелка в связи с характером благодетеля зависит, кем стрелок рекомендует себя в своем прошении: офицером, дворянином, хористом без места и так далее. Это называется: бить на офицера, на дворянина, на учителя...

Заветная мысль стрелка найти "хороший адрес", то есть щедрую, неоскудевающую руку. И такие места берегутся, как зеница ока. "Дай скверному, неопытному стрелку хороший адрес, так он его вмиг испортит, говорит поседелый в стрельбе обитатель "постоялки". Ничего, знаете ли, нет легче, как превратить "хороший адрес" в "избитое", "обстрелянное место".

За указание "хорошего адреса", адреса "гуманной" личности (вообще, между стрелками преобладает слог возвышенный), взимается в пользу указавшего треть полученной суммы. Своеобразная корпоративная честь никогда не позволяет в этом случае утаить хоть самую малую долю из получки. Также платится известная сумма и за составление письма.

Есть между стрелками субъекты, которые сами не стреляют, а занимаются только разыскиванием и сообщением "хороших адресов". У некоторых из них имеются довольно объемистые рукописные календари, где значатся все "гуманные личности" определенного района, например, Липок, Подола, Старого города или Печерска. Против фамилии в этих календарях можно найти краткие заметки о семейном положении "гуманной личности", о ее приемных часах, о характере прислуги (в последней графе обыкновенно стоит: "Собака!", потому что между стрелками и прислугой редко господствуют добрые отношения). Есть практические указания о манере стрелка в разных местах, например: только лично... ловить на улице... трудно доступить... избитый адрес... только заказным и тому подобное.

Стрелки иногда варьируют свою деятельность. Некоторые из них посылают заказным письмом вместе с прошением свои документы. Нам известен случай, когда такое заказное письмо странствовало за графом П. чуть ли не полгода и, наконец, догнало его в Париже. Другие подбрасывают письма в коляски. Не так давно один стрелок явился к известному в Киеве филантропу и со слезами на глазах просил денег на похороны жены. Просьба имела успех, и стрелок получил деньги, но каково же было его удивление, когда на другой день "гуманная личность" прислала на указанную квартиру катафалк и целую погребальную процессию! Стрелок этот никогда не был женат.

Нельзя сказать, чтобы ремесло стрелка не было выгодным. В горячее время контрактов искусники по этой части успевают "настрелять" рублей до двадцати в день. Бывают даже случаи, когда щедрый благотворитель, тронутый письмом или слезливым тоном стрелка, пожертвует пятьдесят, а то и сто рублей. Казалось бы, что при такой удаче вовсе не трудно было бы бросить "стрелковый" промысел и заняться более почетным делом... Но "стрельба" засасывает людей легкостью добычи и беззаботной кочевой жизнью. Между стрелками не в редкость субъекты, изучившие Россию не хуже любого учителя географии, но изучившие ее практически, во время своих странствований "стрелковым порядком", то есть где пешком, где на попутной телеге, где зайцем по железной дороге, останавливаясь там день, там месяц, там год, уклоняясь от пути или даже совсем забывая о нем, чтобы завернуть в гости к вновь отысканной "гуманной личности".

На улице порядочный стрелок редко просит (это дело уличных стрелков, попросту нищих), а если и просит, то делает это в оригинальной форме.

- Милостивый государь, говорит он патетическим тоном, на вас енотовая шуба, а я два дня, с позволения сказать, не ел-с. Одолжите полтинник!

Или вдруг обращается к прохожему, как будто сообщая ему нечто весьма курьезное:

- Вообразите себе положение ни копейки денег и ни крошки табаку!

Описанный нами стрелок существо весьма безвредное. Самая большая неприятность, какую он может причинить, это стянуть из вашей гостиной чью-нибудь визитную карточку с фамилией "погромче", чтобы потом написать на ней лестную рекомендацию о самом себе, как об очень достойной, но временно впавшей в нужду личности.

Стрелок обыкновенно человек веселый, общительный, со слабостью к произведениям казенной монополии. Чтобы составить о нем ясное понятие, надо послушать его, когда вечером, после дневных трудов, сидя на своей койке, он болтает с товарищами по профессии.

Тут можно наслушаться самых удивительных приключений, своеобразных характеристик людей и событий, почти невероятных рассказов. Но, как и всякий охотник по влечению, а бродяга по натуре, стрелок часто украшает свое повествование блестками художественного вымысла.

<1902>

Заяц

"Желаю получить пять тысяч под вторую (после банка) закладную. Четыреста десятин плодородной земли со всеми усадьбами. Посредников и комиссионеров просят не являться".

Однако, несмотря на последнее условие, желающий получить пять тысяч все-таки никак не обойдется в конце концов без зайца. Под тем или другим видом юркий заяц непременно проникнет к помещику, и вмиг образуется длинная цепь из посредников, нужных людей, сведущих человечков в сущности таких же зайцев цепь, начинающаяся помещиком и кончающаяся капиталистом. Два-три дня зайцы, высунув языки, рыщут по городу: один разузнает адрес залогодателя, другой находит наиболее удобную к нему лазейку, третий знакомит, четвертый ведет переговоры, пятый сам не может дать себе отчета, какую он роль играет в этой суматохе, однако суетится больше всех взятых вместе...

Наконец, сделка кончена, помещик получает деньги, заключает, при участии шестого и седьмого зайцев, нотариальную закладную и выдает куртаж (1), который сейчас же и делится между всеми звеньями цепи на основании какого-то специального правила товарищества, непонятного для непосвященных: кому приходится рубль, кому два, кому десять, а кому и львиная доля в целую сотню.

(1) Комиссионные (от франц. courtage).

Такова в общих чертах деятельность обыкновенных, так сказать, "полевых" зайцев. Кроме них, есть еще порода биржевых зайцев, которые к своим собратьям относятся так же, как, например, борзая собака к дворняжке: она смелее, неутомимее и способна на травлю даже очень крупного зверя.

Этих хищников называют зайцами исключительно за их внешний вид. Впалый живот, поджарые длинные ноги, вечная торопливость походки и движения, настороженные и как будто бы прядающие во все стороны уши, нос, постоянно точно разнюхивающий что-то в воздухе, вот типичные черты зайца, конечно, большею частью еврея.

Неутомимость и выносливость зайца-еврея поистине изумительны. Весь день он в непрестанном суетливом движении, рассчитывает, комбинирует, знакомит, бегает с поручениями, обманывает, просит, стращает. Ест он, как и все евреи, очень мало, минимум того, чем может насытиться человек, и все-таки это не мешает ему никогда не терять энергии, никогда не ослабевать в упорном стремлении "иметь свой собственный миллион". Если неблагоприятный ветер сбросит его в то время, когда он карабкается через тысячи препятствий к заветной цели, он не падает духом, а становится на ноги и опять начинает сначала. Он не откажется ни от какого поручения, как бы оно ни было ничтожно, и в то же время не побоится, имея в руках большие деньги, рискнуть ими самым отчаянным образом.

Заяц славянского происхождения уступает во многом зайцу только что описанной породы. Он менее подвижен, при неудаче раскисает и имеет национальное тяготение кончать сделки в ресторане. Но зато он берет корректностью внешнего вида, медлительностью движений, хорошим покроем сюртука и наигранным апломбом. Он умеет иногда не без достоинства поговорить со своим клиентом о падении псовой охоты, о шестой книге дворянских родов и о последнем городском скандале.

<1895>

Доктор

Интересно иногда бывает послушать только что окончившего курс медика (в особенности, если он человек искренний и любящий свое дело), когда разговор коснется его призвания и его будущей деятельности.

- Боже мой, боже мой, говорит он, в отчаянии хватая себя за волосы, ну, ровнехонько ничего в памяти не осталось. Сотни книг, тысячи лекций, сотни тысяч терминов и в результате какой-то невообразимый хаос в голове. Даже некогда и повторить прослушанного в университете, потому что медицина идет вперед гигантскими шагами, и просто нет возможности следить за ее успехами. Каждый день слышишь и читаешь о новых средствах, до сих пор никому не известных, узнаешь, что те методы и приемы, которые только вчера считал последним словом науки, сегодня уже сделались смешною рутиной. Да как еще подумаешь, что что ни человек, то новый, совершенно отличный от другого организма и что поэтому от одной и той же болезни Ивана следует лечить иначе, чем Петра, так просто руки опускаются!

Если этот горячий монолог услышит старый, поседелый в щупанье пульса врач, он улыбнется так же, как улыбается окуренный пороховым дымом ветеран, когда новобранец передает ему свои первые боевые впечатления.

- Как мне приятно, молодой collegа, воскресить в ваших словах мою юность. Все мы так думали в ваши годы. Это в вас говорит просто недостаток опыта. Вот поживите-ка с наше да попрактикуйтесь, тогда совсем другое скажете. Опыт, опыт самое главное.

Вывесив у своих дверей медную дощечку с обозначением приемных часов и с добавлением, что бедные принимаются бесплатно, молодой врач считает своею священною обязанностью аккуратно и безнадежно отсиживать приемное время. Первый пациент, являющийся к нему на квартиру, просто подавлен его внимательностью.

Никогда впоследствии, сделавшись знаменитостью, оценивающей на вес золота каждое свое слово, этот врач не исследует так тщательно доверившихся его искусству особ, как первого пациента, зашедшего к нему потому только, что его дощечка первая бросилась в глаза. Больной, склонный, как и все больные (да, кажется, и большинство здоровых людей), находить у себя всевозможные болезни и видящий поощрение в чрезвычайной внимательности доктора, припоминает все свои болезненные ощущения, даже самые мельчайшие и мгновенные.

- Гм... А в спине вы не чувствуете боли? спрашивает врач, многозначительно хмуря брови.

Больной напрягает память и вспоминает, что действительно, проспав однажды четырнадцать часов подряд на спине, он ощущал в ней некоторую ломоту.

- Да, да, вот именно. Иногда такие странные боли бывают, что просто вытерпеть невозможно.

- Гм... А не чувствуете вы, что вас как будто бы перепоясывает что-то?

Больной в продолжение двух или трех секунд колеблется и потом заявляет нерешительно:

- Да, вот... именно... перепоясывает... Как будто бы меня кто-нибудь так... взял и затянул туго.

"Tabes dorsalis (1), думает про себя врач. Плохая штука".

Таким же образом у пациента отыскивается наследственный аневризм, первые симптомы подагры, незначительные кавер