Крюков Федор Дмитриевич - Товарищи

>   - Да, весна ноне холодная, засушливая, - сожалеющим тоном сказал с козел Терентий.

   - ...Ни загадочное небо, засеянное звездами, ни те темные закоулочки в калиннике, где, бывало, прячемся...

   - Калинник перевелся, вашескобродие... Теперь, ежели что, так под обчественный магазин...

   - Поди ты к черту со своим магазином! Ты должен понять, что прелесть доверчивых девических речей и наивных слез, сладость риска, счастье запретных встреч чувствуется только в соответствующей обстановке! Должен быть непременно этакий шелковый ковер весенней травы, влажный запах ночи, вдали - несмолкающая трель лягушки... Мягкая, страстная, кошмарная трель... И на фоне ее - тут, рядом, отрывающиеся соловьиные коленца... Вот!.. "Под обчественный магазин!.." А почему бы не в свиной хлев, в таком случае?.. Эх, ты... ска-зал!..

   - Да ведь мы, вашескобродие, кабы грамотные народы... - сказал в свое оправдание Терентий.

   - Да... А мне жаль Таису, Сема, - грустным тоном заговорил снова Пульхритудов: - диковинный человек она была. Наскребет, бывало, где-нибудь грошиков, приедет в Москву ко мне, - я студентом был, - последнее отдаст. И знала ведь, что я на ней не женюсь, хотя я и уверял ее в этом. Знала... Но таковы свойства собачьей преданности. Бил я ее, скандалил, прогонял с синяками, обращался с ней хуже пьяного кота и босяка, а она все терпела... У меня же было еще и тогда твердо-холуйское намерение: жениться на богатой или со связями. И вот, брат, я женат теперь на урожденной Батура-Воробьевой...

   Он поглядел пристальным, пьяно-влажным взглядом в глаза осовевшему Парийскому. Как будто ждал или сурового приговора, или ободряющего слова. Но Парийский лишь утвердительно кивнул головой: примем, мол, к сведению. Потом сказал:

   - А ведь вы главную-то мою катастрофу не слыхали, Василий Евстафьич.

   Товарищ прокурора отвернулся и, после долгой паузы, разочарованным, безучастным тоном проговорил:

   - Ну, ну... виноват... я слушаю.

   - Значит, стали проявляться у нас в доме разного сорта люди, - спокойным, почти эпическим тоном постороннего человека заговорил Парийский: - купчики там разные, конторщики, с монополии служащие. Сперва как бы к Тишке, - он на монополии получил, так себе, пустяковое... Приходят, приносят угощение разное, водки, вина, и, конечно, начинается разливанное море. Тесть мой тут же мокнет, - ему это на руку. Катерина за самоваром. А я на должности... За это время выровнялась она, в теле пополнела, белая, пышная, грудь высокая... просто: чего хочешь, того просишь... А глаза - на смерть пронзит человека!.. И очень хорошо понимала об себе, какая в ней сила против нашего брата, мужчины. За ней просто ватаги ходили... А деньгами как сыпали!..

   - А бабешка ничего, значит, была? Не вредная? - сонным голосом спросил Пульхритудов.

   - Просто, как дынка!

   - Ммм... да, с такими беспокойно... У меня, брат, урожденная моя Батура-Воробьева тоже склонна окружать себя кобельками. Драгунская молодежь больше. Бывают также товарищи прокурора... из лицеистов... идеальнейшиe проборы, лакированные ботинки и подозрительные прыщи... Юные господа, делающие карьеру с головокружительною быстротой... Впрочем, продолжай!

   - Хорошо-с. Вздумал я было свои права предъявить, как супруг, забушевал, полез на нее с кулаками. - "Ну, вдарь, вдарь", - говорит. - А то не вдарю? - "Лишь тронь" - говорит, - "так вот по самую рукоятку и запущу!" Ножик у ней в руках. - Режь, - говорю, - стерва! я этого и ищу! К-как мазну ее, она - брык! Я и пошел ее месить. Так что же вы думаете? Вывернулась! Как черканет меня ножом вот в это место в спину! Угоди пониже, ну... был бы я теперь в лоне Авраама, Исаака и Иакова. Кровь из меня, как из резанного барана, засвистела... Гляжу: затряслась она вся, кинулась ко мне. - "Прости. Христа ради! Я нечаянно"... Ну, характер во мне отходчивый... - Бог с тобой, - говорю, - но вперед так не делай.

   - Любил я ее, стерву! Сколько я этой муки душевной чрез нее перенес, конца-краю нет! Сидишь; бывало, на службе, как на иголках, не чаешь как бы скорей домой попасть. Беспокойство, мнение разное в голову лезет, сердцем мучусь, сохну... А тут люди смеются, стыда не оберешься, и так кипит аж все во мне! Самое прямое дело - бросить бы, уйти, - ведь не венчаны, - ну, сил не хватает, присох, не в себе стал, рассудку лишился. Просто чувствую, что погибаю, и тут вся моя точка...

   - У следователя в титуле писца бросил заниматься. Не мог. Просто, не мог от дома отойти, измучило меня мнение. Предложил мне тесть сесть в лавку, дал товару - так рублей на пятьдесят, я думаю, не больше... И стал я купцом. Сам тесть батюшка торговал в разъезде, а я в лавочке. Торговали мы с ним так месяца четыре и маленечко прожились. А как маленечко? Ничего не осталось, кругом стали чисты...

   - И в это самое время произошла моя главная катастрофа. Катерина и впредь того отбивалась от дома, по вечерам пропадала. Ищешь, ищешь, бывало, - как в воду канет! Придешь назад, - она уж дома. Ну, конечно, скандалили. Каждый день скандал, бывало. Но ничего не мог сделать: такой дьявольский характер... Вот прихожу однажды вечером домой из своего пустого магазина, - Катерины нет. Дело привычное, промолчал. Однако, одиннадцать часов - нет, двенадцать - нет... Думаю себе: Господи! хоть бы придушили ее, стерву, где-нибудь - ничуть бы не пожалел!.. Нет терпения. Пошел по слободе, походил - походил, постоял около некоторых подозримых домов, вернулся - нет! Ночь прошла - нет! - Надо, - говорю, - полиции заявить: может, убили или повесили где-нибудь? Глянул так: над зеркалом бумажка торчит. Беру, - записка: "Любезный супруг, Семен Касьяныч! Читай это письмо, меня лихом не поминай. Был ты моему сердцу ближайший человек, но жить нам с тобой нечем, а с голоду издыхать нет охоты. К чему и зачем? Надо испытать до конца, каков рок вашей жизни, а придет время помирать, - не миновать день терять. Меня не разыскивай и не жди: к тебе не вернусь". И еще там что-то вроде: "целую на прощанье разочек в правый глазочек"... Одним словом, вроде смеху...

   - Ну, доведись на меня, - я бы за это вожжами, - сказал сочувствующим тоном Терентий и погрозил кнутовищем в пространство: - я бы выучил вежливому обращению! У меня бы она, как на сырых яйцах, ходила...

   Он странно балансировал на своих козлах, медленно раскачиваясь то вправо, то влево; иногда отяжелевшая голова его непроизвольно склонялась почти к самому хвосту серого Бунтишки, и вот-вот, казалось, упадет он под колеса, но в самый последний момент он все-таки встряхивался, выпрямлялся и восстановлял надлежащее равновесие. Пульхритудов несколько раз порывался ухватить его сзади за кушак и держать рукой, в избежание неминуемой катастрофы, но и он сам чувствовал, как неведомая сила медленно, но неуклонно тянет книзу его отяжелевшую голову, как на усталые веки опускается ласковая и коварная дремота... Смутные, пестро-слитые и рассыпающиеся звуки назойливо вьются, прыгают, звенят и перескакивают в ушах, бегут следом за тарантасом, рядом и впереди. Ровным, ритмически размеренным частым тактом хлопают копыта лошадей. А, может быть, это и не лошади? Может быть, кто-нибудь большой, лохматый, насмешливый, похожий на присяжного поверенного Бабунидзе, бежит впереди на четвереньках и хлопает огромными волосатыми ладонями о сухую, кочковатую землю, бежит и дразнится... - Ты - первобытный человек! - сказал Пульхритудов, с усилием тараща глаза в качающуюся спину Терентия: - вожжами... эх, - ты, дикарь! Тебе недоступно понимание этого великого чувства... этого всепожирающего огня...

   - То есть вы, вашескобродие, это насчет того, чего мыши не едят?

   - Папуас! - с сердитым отчаянием воскликнул Пульхритудов: - папуас из Новой Гвинеи!..

   - Насчет баб, вашескобродие, действительно, наше понятие к образованному не подойдет... Тощи мы очень. Который ежели человек гладкий, полнокровный, то в нем жирок играет, и он мастак лясы точить. А в тощем человеке - лишь уныние духа... Где ж ему о бабьем телосложении думать?..

   - И будто ты никогда не думал? - усмехнулся Пульхритудов.

   - Признаться сказать, в солдатах когда был, приходилось подбирать валежник разный... Грешил... И то, бывало, норовишь к куфарцу[15] подъехать: авось, с господского стола коклетку стибрит да покормит...

   Пульхритудов рассмеялся и толкнул кулаком в спину Терентия.

   - Варвар! Материалист и варвар! - захлебываясь пьяным, визгливым смехом, восклицал он: - во всем только выгоды ищет...

   - А бабы, вашескобродие, - возразил Терентий не без горячности: - бабы тоже деньгу любят... За деньги они душу отдать готовы...

   Товарищ прокурора вдруг остановился и изумленно выпучил глаза, точно внезапно поражен был этим открытием.

   - Это - верно, - сказал он упавшим голосом, после значительной паузы.

   - Это верно, - грустно повторил он, обнимая левой рукой притихшего Семена Парийского: - да, изрядно огорчила нас с тобой жизнь, Сема!..

   Он нагнулся к нему, движимый приливом сострадательной нежности, чтобы поцеловать, и сперва чмокнул в котелок, отчего на губах почувствовал вкус и запах cерогo мыла, а затем уже облобызал жесткую щетину его подбородка.

   - Надула, брат, нас жизнь... Самым мошенническим образом надула! - прибавил он огорченным тоном: - вот и я с урожденной Батура-Воробьевой связался... К чему? на какого дьявола кутейнику Пульхритудову понадобилась Батура-Воробьева? Прошлое ее - весьма укоризненной чистоты... Папа ее, бывший полицеймейстер, лишь каким-то чудом ускользнул от скамьи подсудимых за вымогательство, - теперь позорно влачит существование в проплеванном именьишке... Ну, зачем мне нужны были столь великолепные связи? Нет, влез, черт меня дери!..

   - Обула в лапти и меня не плохо[16], - в тон товарищу сказал Парийский: - ежели бы она, стерва, скрылась да так бы вести о себе не подавала, - ну и черт бы с ней... Забыл, и дело с концом. А то забыть не успел, получаю письмо - через Тишку: так и так, мол, живу в Астрахани, бедствую, выручи деньжонками, сколько есть возможности. А я сам в то время без места был, у отца заместо работника жил, как необразованный дикарь, привезенный из необитаемой страны: ни одежи, ни обувки порядочной. Денег... где же я тебе возьму денег? Горсть волос с головы - только и могу пожертвовать... Однако, ляжешь ночью - глаз не сомкнешь: все она представляется, глаза ее печальные, голос ее в душу вьется, плачет, зовет... Нет терпения!.. Ну, стал следить я, куда родитель шкатулку прячет. Проследил. В одно прекрасное время вскрыл и вижу: 136 рублей бумажками и рублей двадцать серебром, мелочью. Бумажки все забрал, а из серебра не больше, как рубля четыре, - на дорогу... И махнул прямо в Астрахань.

   - Разыскать ее тоже была история... Но разыскал. На рыбных промыслах работала. Ничего, веселая такая. В зубах папироска... В штанах... Там все бабы в штанах работают. В теле несколько опала, лицо худое, а удали не бросает. Встречает меня смехом. - "Имею честь", - говорит, - "привалиться, то есть приставиться, Сидор-Гаврил Иваныч! Очень рада тебя видеть, дорогой муженек, милости просим копеек за восемь!.." Ну, и разные другие слова... зажигательные... Это она могла!.. И ровно пять дней мы пожили с ней. Попили, погуляли на совесть, можно сказать. А на шестой просыпаюсь в номере, - Катерины нет. Туда-сюда - нет. Хвать за карман - ни копейки денег, даже за номер нечем отдать. Ткнулся в разные места насчет работы, - нигде не нужен...

   - Вот тут-то я и зачерпнул и голоду, и холоду, и вольной босяцкой жизни... Порядок вообще известный: стал ходить на пеший базар, продавать с себя одежду. Какую продам, какую променяю, чтобы взять додачи. И очень скоро достиг, что на мне ничего не осталось, - гол, как сокол!.. Ну, побирался, конечно, приворовывал, где ловко, - около торговок больше, - в обжорках[17] проедался. Днем еще туда-сюда, ничего, а вот ночь придет, - ну, некуда головушку преклонить... Уйдешь на мойный мост, где бабы белье моют, - холод, волна задает за рубаху. В других местах - полиция ловит. Нашел я одно хорошее место - в ларях, куда торговки днем товары свои складывают. Укромное бы местечко, но комар заедал. Ух, и здоровый комар был! Прямо - африканский комар, который железо перегрызает, как в географии учили... Да. Вот в это-то время я и подломился здоровьем, - тут от голода, тут от изнурения, бессилия...

   - И дошел я до крайнего положения... Тоска меня одолела, лютая тоска... Домой тянуть стало. Уснешь иной раз где-нибудь в углу - смрадно, холодно, скверно, - и во сне приснится, что я маленький, прибег домой, и маменька-покойница меня ласкает, кренделек мне дает... Даже сердце затрепыхается! А то иной раз привидится, будто с горы глядишь: вон она - Зеленовка наша, гумна, церквочка, дома, ветлы, речка... И так все славно, тихо да светло! Так тепло, ласково, чисто!.. И как все равно встала вон там, из-под креста, маменька и ручкой зовет к себе...

   - И думаю: пойду... Стыдно, до конца стыдно в этаком образе являться, но... хоть умру на родной стороне, по крайней мере!.. И трудный поход мой был... Перетощал, сил нет, в голове кружение, в ушах - шум да звон... Ляжешь отдохнуть, ну - думаешь - конец! не встану. Но как вспомнишь: домой иду! - откуда и силы возьмутся!..

   - Ну, пришел. Упал отцу в копыта: батенька, простите Христа ради! - "Нет", - говорит, - "твоей добродетели ко мне я в десять лет не забуду! до самой смерти не забуду! Отсюда, - говорит, - не выскребешь"... Но, благодаря отца благочинного[18], - дай ему Бог здоровья, - кое-как принял, даже подпиской обязался не сгонять меня, больного...

   - Но горькая жизнь моя в настоящее время. Отец грызет, как ржа железо, каждым куском попрекает. Как за стол, так за меня. Молчишь, - он начнет, из евангелия: "ни гласа, ни послушания". Станешь говорить в оправдание себя, - вот ты грубишь: ты много ешь, у тебя волчья утроба... За каждый кусок тянет, за мирской кусок!.. Уйти бы, - да некуда. Писал Рогачев Осип из Екатеринослава: приезжай, тут при полиции в писцы поступишь, а потом, может, в сыщики переведут; жалованье приличное, а если отличишься, и награду дадут, рублей до ста можешь получать... И поехал бы да не на что, ни копья денег нет, и не в чем: разут, раздет...

   Как-то неожиданно выросли вдруг с боку две большие телеги и медленно проскользнули мимо по вспаханному полю, черные и странные. Угрюмо-молчаливые, сонные люди, сидевшие, свесив ноги, на передках, равнодушно поглядели на тарантас Терентия Прищепы. Терентий равнодушно поглядел на них и, проводивши их глазами, уверенно сказал:

   - Яичники. Яйца повезли на станцию[19].

   Месяц поднялся выше, звезды побледнели и как будто стали реже. В твердом и ясном лунном свете все та же, черная и молчащая, лежала степь. Какие-то кустики - бурьян ли, или терновник - вырастали временами из ее темного лона и подходили к дороге. Потом расступались и убегали назад. Золотистая лента бесконечно змеилась среди вспаханных полей, бежала вперед и ныряла в белый, мглистый свет, заткавший горизонт. Похоже было, что подымается там, на краю света, огромный снежный сугроб и подпирает собою небо.

   - Да... - проговорил грустным, пьяным голосом Пульхритудов, качая головой: - да... да... Гляжу кругом: все - как встарь, тот же простор, то же молчание... Лишь мы - не те. Не завидна твоя жизнь, Семен Касьяныч... Но когда я додумаю о своей, то в результате четырех десятков лет тоже вижу одну жалкую нелепость.. Когда-то настойчиво карабкался вверх... ведь как изгибался, голодал, мечтал о лучшем! Выслуживался... Работал... много даже работал!

   Влажным взглядом он посмотрел на осовевшего, с усилием старавшегося понять его товарища, который, в знак сочувствия, сейчас же склонил голову набок и скорбно приподнял брови.

   - Иной вопрос, какая работа, кому она нужна была? Но работал!.. И в результате - вероятно, останусь вечным товарищем прокурора... Люди, которые подметки моей не стоят в смысла деловитости, шутя догоняют и обгоняют меня, а я все на том же месте топчусь и... состою в услужающих у супруги своей, урожденной Батура-Воробьевой... Минутами, брат, такая тоска гложет сердце, такой стыд сжигает... так жалко прошлого... выразить не могу! Редко, но... бывают такие мучительные минуты. И, сказать откровенно, я от души завидую - не тебе, конечно... нет, брат, тебе не в чем позавидовать, кажется... а вот - старому товарищу нашему - Терентию Прищепе! Человек он цельный...

   - Нашли кому завидовать, Василий Астафьич! - отозвался смеющимся голосом Терентий: - человек весь век за ребро висит, а вы ему завидуете...

   - Я неповрежденной душе твоей завидую... душе первобытной твоей! - назидательно-разъясняющим тоном сказал Пульхритудов: - жаль, мы с тобой на разных языках говорим. А, может быть, это и лучше... Так, я о душе, о внутреннем мире твоем, - пойми! Не о внешних условиях твоей жизни, - это, брат, не столь существенно! Да ведь, если уж как следует вникнуть, то все на свете относительно... Может быть, ты даже богаче по сравнению со мной!..

   - Бога-ач! х-ха!..

   Терентий искренне рассмеялся и покрутил иронически головой.

   - Мое богатство, Василий Астафьич, вот какое: жена, трое детей малых, - в погонцы[20] еще не годятся (постарше были - перемерли от глотошной[21])... Бабенка у меня лядащая[22], хворая. Детей подсыпает, а помочь от нее плохая. И весь капитал мой - вот: пара лошадей... Да разве это лошади? Английские мыши, а не лошади! А земли кругом - две с четвертью...

   - А ты культуру повысь, - доброжелательно посоветовал Пульхритудов, - окучивай, пересаживай... Пишут, что урожаи могут быть баснословные!

   Терентий не понял и равнодушно возразил:

   - Этого я не могу знать.

   - Учись! - переходя в строго наставительный тон, воскликнул Пульхритудов.

   - Учиться-то бы учился, а где свободный доступ? - возразил Терентий с безнадежностью: - да и дорого, надо окупить права... Вам хорошо говорить: учись...

   Пульхритудову послышался упрек в последних словах и некоторая враждебность. Он хотел тотчас же опровергнуть эти угрюмые соображения, но при всей своей привычке препираться, при всем умении своем опрокидывать противников!.. - в судебной зале ему приходилось не без успеха состязаться и со светилами столичной адвокатуры, - тут он не умел подобрать возражений.

   - Окупить права... Что это значит, - не совсем понятно, - думал он тяжело и медленно: - Сказал бы я тебе, друг, что права не окупаются, а приобретаются силой. Но, во-первых, я знаю соответствующие статьи уголовного уложения, а во-вторых... холопы, брат, мы с тобой, рабы от рождения и до смерти... И вечно ты, брат, будешь возить на своих английских мышах меня, стоящего на страже твоей законопослушной нищеты и безвыходности, даже Семена Парийского, который мечтает о должности сыщика, и... всякую иную сволочь... А я буду на своей шее возить прыщавых лицеистов и юнцов со связями, тонко воспитанную супругу, ее поклонников и... тоже всякую сволочь... Холопы мы, брат, извечные!..

   Прошли по сердцу ненавистные, мучительно раздражающие воспоминания о людях, обогнавших его по службе, и неудержимо потянуло излиться в протестующих жалобах, громить подлейший порядок, сквернословить, плевать... Но ведь не поймут?

   - Холопы, брат, мы все, рабы! И рабская участь нам до гроба! - сказал он горьким, раздраженным тоном: - права окупить... Разве права окупаются? Их взять надо!

   - И возьмем! - с неожиданной решительностью сказал Терентий.

   - Кто? ты, что ли?

   - Мы!.. А то что же? Дойдет точка - на уру пойдем и возьмем! - пьяно-отважным голосом воскликнул Прищепа: - разве я не человек? И я жить хочу... Возьмем! Екзамент выдержим! - самоуверенно прибавил он.

   - Мякина несчастная! Ты?... на уру?..

   Пульхритудов остановился, подыскивая уничтожающие выражения, чтобы передать ими всю степень своего пренебрежения к способностям Терентия Прищепы и ему подобных добыть штурмом права.

   - Ты точнейшее подобие своих английских мышей! - сказал он, раздельно и с ударением выговаривая слова, и, с горечью жалости, слышалось в них озлобление: - Как они, сии убогие клячи, ни к черту не годятся, так и ты, и все, тебе подобные...

   - Английские мыши? - оскорбленным тоном воскликнул Терентий, быстро полуобернувшись к своим пассажирам: - вы как об них понимаете?

   Он дернул вдруг коротко, почти незаметно вожжами, и лошаденки сразу встрепенулись.

   - Английские мыши?! - повторил он с неожиданным и неудержимым задором: - я вам покажу, что такое английские мыши!

   - ...рррьо-о-от-т!.. У-у-у!.. - крикнул он новым, неузнаваемо громким голосом, гикнул и поднял руки с натянутыми вожжами.

   И тотчас же тарантас сорвался с места так неожиданно-стремительно, что Пульхритудов ударился головой о грядушку[23] и вместе с болью почувствовал, что с головы слетела фуражка.

   - ...рррь-о-от-т! - раздался опять бешеный, одушевляющий, залихватски-гулкий крик, и широкой, горячей волной отлила кровь от сердца и пронизала тело странная боль, как будто кто-то отдирал кожу на голове и на спине. Напряжение жуткого, неопределенного ожидания чего-то необыкновенного и страшного сжало вдруг все тело Пульхритудова, точно в комок.

   - У-и-их, в-вы-ы ы... - гикнул новыми тонами голос Терентия. Он стоял на козлах, его метало из стороны в сторону; было удивительно и странно, как он держится. Тарантас подскакивал, как перекати-поле, гонимое степным ветром, звенел, отбивал отрывистую трель, перелетал через борозды и канавки, поддавал в живот жестокими толчками, бросал из стороны в сторону, запрокидывал назад, швырял вперед. Котелок Парийского один раз попал прямо в губы товарищу прокурора, и снова на языке почувствовался вкус серого мыла. Семен кричал что-то, но в громком, разливистом, торжествующем грохоте бешено несущегося тарантаса чуть лишь слышалось какое-то хриплое кряканье: - р-р-ря... кр-р-ря... Он судорожно хватался за козлы и старался достать Терентия, и перед Пульхритудовым метались ноги его в одних чулках, без калош.

   - Стой, подлец! сто-ой! - крикнул и Пульхритудов, но едва сам расслышал слабо плеснувший звук своего голоса.

   Рогатое деревцо на миг мелькнуло в глазах и растопыренными ветвями как будто хотело удержать его. И снова ничего, пусто, - одно жуткое, бесполезное ощущение стремительного, грохочущего полета под уклон, вниз, в черную темь зияющего оврага, над самым краем которого, распластавшись в воздухе, неслась пристяжная.

   Тряслась от бешеных звуков, грохотала и откликалась гулким звоном вся таинственная, широкая, черная степь, вся, до самого горизонта, где упирался в небо огромный сугроб мглисто-белого лунного света.

  

  

   [1] Так в журнальной публикации. Рвант; рванта (ДС) - металлическая согнутая пластинка, прикрепляющая шину к ободу колеса. Рвань (Далю) - железная скоба с ушками, для заклепки, которою скрепляют расколотый колесный обод. (Здесь и далее прим. М. М. и А. Ч.)

   [2] Похорон (ДС) - похороны.

   [3] Ставший знаменитым на всю Россию в 1882 г. крах первой общерусской финансовой пирамиды - частного коммерческого банка в городке Скопине Рязанской губернии. Репортажи об этом деле публиковались за подписью Антоши Чехонте в "Петербургской газете" (осень 1884). Причины смерти крюковского отца Астафия объясняются такими чеховскими строками: "Суд допрашивает иеромонаха Никодима, приехавшего в "мир" из дебрей Саровской пустыни Пошехонского уезда. Отец пошехонец дряхл, сед и расслаблен... Вооружен он здоровеннейшей клюкой, вырезанной им по дороге из дерев девственных пошехонских лесов... Говорит тихо и протяжно. - Почему вы, батюшка, положили ваши деньги именно в Скопинский банк, а не в другое место? - Наказание Божие,- объясняет объегоренный старец.- Да и прелесть была... наваждение... В других местах дают по три - по пяти процента, а тут семь с половиною! Оххх... грехи наши! - Можете идти, батюшка! Вы свободны. - То есть как-с? - Идите домой! Вы уже больше не нужны! - Вот те на! А как же деньги? Святая простота воображала, что ее звали в суд за получением денег! Какое разочарование!".

   [4] Исхарчиться - издержаться; (вор[онежск.], ниж[егородск.], ряз[анск.] - издохнуть (Даль).

   [5] Рогаль (ДС) - русская печь (рогач - ухват).

   [6] Принять ошибкой чужое лицо за знакомое (Даль).

   [7] Кутейник - шуточное прозвище церковников, причетчиков. От: кутия', кутья' - каша с сытою, с изюмом, приносимая в церковь при поминках и подаваемая за упокойным столом; кутейник - место в церкви, где ставилась кутия (Даль).

   [8] Концы в концов - `наконец, в конце концов'. Видимо, еще один из вариантов многих выражений с этим же значением, имеющихся в ДС: конец(-цы) концов, конец с концом, концы (к) концам, на конец концов. Присутствует у ФК в прямой речи персонажей ("Странники", "Весна-красна") наравне с обычным выражением "в конце концов" (преимущественно в речи от автора).

   [9] Купырёк, то же что купырик (ДС) - цветочная стрелка в своей начальной стадии. Быть как купырик - быть молоденьким, свеженьким.

   [10] Пьяней грязи - "Дашка откель-то явилась пьяная... Пьянее грязи пришла" (ТД: 6, LVI, 364).

   [11] Чечунча, чесуча - материя из сырого некрашеного шелку (Даль).

   [12] Так в издании. Видимо, просторечное с пропуском слова "если".

   [13] Скрылять - насмехаться; скрыляние - насмешка (Даль). Видимо, начальное, - лишить способности к полету.

   [14] Убедительным, обязывающим.

   [15] Куфария - кухарка; куфня - кухня (Даль)

   [16] Ср. у Даля: Этот кулак обул меня порядочно - надул, обманул.

   [17] Обжорный ряд - где для народа продается готовая пища (Даль).

   [18] Так в публикации. Благочинный - священник, которому поручено благочиние, округ, несколько церквей, причтов и приходов (Даль).

   ^[19] Яичник - кто торгует яйцами (Даль). В прозе Крюкова более 10 раз, в "Тихом Доне" - 2 раза в форме яишник.

   [20] Погонец - видимо то же, что погСныч (ДС), погонщик.

   [21] Глоточная (ДС) - болезнь горла, скарлатина.

   [22] Лядащий, ледащий - плохой, гнилой, хилый, тощий, малосильный, распутный, негодный (Даль).

   [23] Грядушка (то же что грядина) - борт повозки.

  

   Оригинал здесь - http://www.fedor-krjukov.narod.ru/proza/tovarischi.htm