Короленко Владимир Галактионович - В подследственном отделении

  

  

   ...Насъ ввели въ корридоръ одной изъ сибирскихъ тюремъ, длинный, узк³й и мрачный. Одна стѣна его почти сплошь была занята высокими окнами, выходившими на небольшой квадратный дворикъ, гдѣ обыкновенно гуляли арестанты. Теперь, по случаю нашего прибыт³я, арестантовъ "загнали" въ камеры. Вдоль другой стѣны виднѣлись, на небольшомъ разстоян³и другъ отъ друга, двери "одиночекъ". Двери были черны отъ времени и частыхъ прикосновен³й и рѣзко видѣлялись темными четыреутольниками на сѣрой, грязной стѣнѣ. Надъ дверями висѣли дощечки съ надписяни: "За кражу", "За уб³йство", "За грабежъ", "За бродяжничество", а въ серединѣ каждой двери виднѣлось квадратное отверст³е со стеклышкомъ, закрываемое снаружи деревянною заслонкой. Всѣ заслонки были отодвинуты, и изъ-за стеколъ на насъ смотрѣли любопытные, внимательные глаза заключенныхъ..

   Мы повернули разъ и другой. Надъ первою дверью третьяго корридора я прочелъ надпись: "Умалишенный", надъ слѣдующею - то же. Надъ третьей надписи не было, а надъ четвертой я разобралъ тѣ же слова. Впрочемъ, не надо было и надписи, чтобъ угадать, кто обитатель этой каморки,- изъ-за ея двери неслись как³е-то дик³е, тоскующ³е, за сердце хватающ³е звуки. Человѣкъ ходилъ, повидимому, взадъ и впередъ за своею дверью, выкрикивая что-то похожее на еврейскую молитву, то на горьк³й плачъ съ причитан³ями, то на дикую плясовую пѣсню. Когда онъ смолкалъ и въ корридорѣ наступала тишина, тогда можно было различить монотонное чтен³е какой-то молитвы, произносимой въ первой камерѣ однозвучнымъ голосомъ.. Дальше видны были еще так³я же двери и изъ-за нихъ слышалось мѣрное звяканье цѣпи. Надпись гласила: "За уб³йство".

   Это былъ "корридоръ подслѣдственнаго отдѣлен³я", куда насъ помѣстили за отсутств³емъ помѣщен³я для пересыльныхъ. По той же причинѣ, т.-е. за отсутств³емъ особаго помѣщен³я, въ этомъ корридорѣ содержались трое умалишенныхъ. Наша камера, безъ надписи, находилась между камерами двухъ умалишенныхъ, только справа отъ одной изъ нихъ отдѣлялась лѣстницей, надъ которой висѣла доска: "Входъ на малый верхъ".

   Пока надщиратели подбирали ключи, чтобъ открыть рашу камеру, сосѣдъ нашъ по правую сторону - трет³й умалишенный - не подавалъ никакихъ признаковъ своего существован³я. Сколько можно было видѣть въ дверное оконце, въ его камерѣ было темно, какъ въ могилѣ.

   - Яшка-то молчитъ нонѣ,- тихо сказалъ "старш³й надзиратель" младшему.

   - Не видитъ... Ну его! - отвѣтилъ тотъттакъ же тихо.

   Вдругъ изъ-за стеклышка сверкнула пара глазъ, мелькнулъ конецъ носа, больш³е усы, часть бороды. Вслѣдъ затѣмъ дверь застонала и заколебалась. Ящка стучалъ ногою въ нижнюю часть двери такъ сильно, что желѣзные болты гнулись и визжали. Каждый ударъ гулко отдавался подъ высокимъ потолкомъ и повторялся эхо въ другихъ корридорахъ. Надзиратели вздрогнули. "Старш³й" - сѣдой, низеньк³й старичокъ изъ евреевъ, съ наружностью старой тюремной крысы, съ маленькими, злыми, точно колющими глазами, сверкавшими изъ подъ нависшихъ бровей - весь съежился, попятился къ стѣнкѣ и бросилъ въ сторону стучавшаго взглядъ полный глубокой ненависти и злобы.

   - Полно, Яшка, что задурилъ-то? - отозвался корридорный надзиратель, серьезный старикъ съ длинными, опущенными внизъ усами, въ большой папахѣ.- Чего не видалъ? Видишь, арестантовъ привели!

   Тотъ, кого называли Яшкой, окинулъ насъ внимательнымъ взглядомъ. И, какъ бы убѣдившись, несмотря на наши "вольные" костюмы, что дѣйствительно мы арестанты, прекратилъ стукъ и что-то заворчалъ за своею дверью. Словъ мы не могли разслышать,- "одиночка" уже приняла насъ въ свои холодныя, сырыя объят³я. Запоры щелкнули за нами, шаги надзирателя стихли въ другомъ концѣ корридора, и жизнь "подслѣдственнаго отдѣлен³я" вошла опять въ свою обычную колею.

   Пять шаговъ въ длину, три съ половиной въ ширину - вотъ размѣры новаго нашего жилища. Стекла въ небольшомъ, въ квадратный аршинъ, окнѣ разбиты и въ него видна, на разстоян³и двухъ саженъ, сѣрая тюремная стѣна. Углы камеры тонули въ какомъ-то неопредѣленномъ полумракѣ. Карнизы оттѣнены траурною каймой многолѣтней пыли, стѣны сѣры и, при внимательномъ взглядѣ, видны на нихъ особыя пятна - слѣды борьбы какого-нибудь страдальца съ клопами и тараканами,- борьбы, быть-можетъ, многолѣтней, упорной. Я не могъ освободиться отъ ощущен³я особаго рода непр³ятнаго запаха, который, какъ мнѣ казалось, несся отъ этихъ стѣнъ. Внизу, у самаго пола, въ кирпичъ было вдѣлано толстое желѣзное кольцо, назначен³е котораго для насъ было ясно: къ нему была нѣкогда придѣлана короткая цѣпь... Двѣ кровати, стулъ и маленьк³й столикъ составляли роскошь "одиночки", которую ей, быть-можетъ, привелось видѣть впервые. Въ остальныхъ камерахъ, такихъ же, какъ наша, не было ничего, кромѣ тюфяка, брошеннаго на полъ, и живого существа, которое на немъ валялось...

   За стѣной послышалось дребезжан³е телѣги. Мимо окна проѣхалъ четыреугольный ящикъ, который везла плохая, заморенная клячонка. Два арестанта вяло плелись сзади, шлепая "кеньгами" по грязи. Они остановились невдалекѣ, открыли люкъ и такъ же вяло принялись на работу... Отвратительною вонью пахнуло въ наши разбитыя окна и она стала наполнять камеру...

   Мой товарищъ, улегш³йся было на своей постели, всталъ на ноги и тоскливо оглядѣлъ комнату.

   - Од-на-ко! - сказалъ онъ протяжно.

   - Д-да! - подтвердилъ я.

   Больше говорить не хотѣлось, да и не было надобности,- мы понимали другъ друга. На насъ глядѣли и говорили за насъ темныя стѣны, углы, затканные паутиной, крѣпко запертая дверь... Въ окно врывались волны м³азмовъ, и некуда было скрыться. Сколькото намъ придется прожить здѣсь: недѣлю, двѣ?... Нехорошо, скверно! А вѣдь вотъ тутъ, рядомъ, наши сосѣди живутъ не одну недѣлю и не двѣ. Да и въ этой камерѣ послѣ насъ опять водворится жилецъ на долг³е мѣсяцы, а можетъ и годы...

   А арестантики продолжали свою работу,- это была ихъ ежедневная обязанность. Ежедневно пр³ѣзжали они сюда съ своимъ неблаговоннымъ ящикомъ и вяло черпали часъ, другой, уѣзжая и пр³ѣзжая,- все мимо цѣлаго ряда плохо прилаженныхъ или разбитыхъ оконъ.

   Мы заткнули разбитое окно казенною подушкой. Запахъ нѣсколько уменьшился или мы притерпѣлись, но только тоскливое чувство, внушенное нашею безпомощностью, тишиной, бездѣятельностью одиночки, изъ остраго стало переходить въ тупое, хроническое... Мы стали прислушиваться къ тихому жужжан³ю внѣшней жизни, прорывавшемуся сквозь крѣпк³я двери.

   Внѣшвяя жизнь для насъ была жизнь двора и корридора тюрьмы. Въ дверное оконце, когда его забывали закрыть наружною заслонкой, виднѣлись гуляющ³е арестанты. Они "толкались" по квадратному дворику парами, тихо и безъ шума. Каза³ось, сѣрые халаты налагади какое-то обязательство тихой солидности.

   Въ извѣстные часы по двору проносилась команда: "Пошелъ за кипяткомъ!" "Пошелъ за хлѣбомъ!" "Обѣдать пошелъ!" "Пошо-олъ, расходись по камерамъ!" Выпускали на время подслѣдственныхъ изъ строгаго одиночнаго заключен³я или каторжниковъ въ цѣпяхъ. Послѣдн³е еще солиднѣе прохаживались по корридору: цѣпи уже несомнѣнно надагали это обязательство. Подъ вечеръ, гдѣ-то на третьемъ дворѣ, раздавался звонокъ: приближалась "повѣрка". Ежедневно въ 7 часовъ смотритель или его помощникъ обходили съ караульнымъ офицеромъ и конвоемъ солдатъ всѣ камеры, считая заключенныхъ.

   Такъ проходилъ день въ "подслѣдственномъ отдѣлен³и".

   ... Разъ, два, три, четыре!... гулко раздавались по временамъ сильные удари. Это Яшка нарушалъ тишину корридора. Среди этой сонной тишины, на фонѣ безшумной, подавленной жизни, его удары, рѣзк³е, бѣшено-отчетливые, непокорные, составляли какой-то странный, рѣжущ³й, непр³ятный контрастъ. Я вспомнилъ, какъ маленьк³й "старш³й" съежился, заслышавъ, эти удары. Нарушен³е обычной тишины этой скорбной обители, казавшееся даже мнѣ, постороннему, диссонансомъ, должно было особенно рѣзать ухо "начальства".

   Не знаю, зачѣмъ собственно понадобилось мнѣ считать эти удары. Разъ, два, три... около шести стукъ усиливался; семь, восемь, девять... стоялъ сплошной гулъ; затѣмъ на одиннадцати, рѣдко на двѣнадцати, стукъ рѣзко обрывался. Въ это мгновен³е у меня являлось въ правой ногѣ иимолетное ощущен³е ноющей боли. Мнѣ казалось, что Яшка прекращалъ свой стукъ именно отъ такой боли въ ногѣ. Черезъ нѣсколько секундъ раздавалось еще пять-шесть ударовъ и затѣмъ въ корридорѣ наступала напряженная тишь, или же угрюмое ворчан³е Якова смѣшивалось со скорбными выкрикиван³ями еврея.

   Чаще другихъ приходилось дежурить въ нашемъ корридорѣ старику-надзирателю, давно, повидимому, свыкшемуся съ тюрьмой и ея обитателями. Казалось, старикъ обрѣлъ на этомъ мѣстѣ то особаго рода душевное равновѣс³е, которое такъ облегчаетъ жизнь и сношен³я съ людьми во всякой професс³и. Онъ имѣлъ видъ человѣка, обладающаго обстоятельнымъ м³росозерцан³емъ, былъ философски спокоенъ и неизмѣнно равнодушенъ, никогда не возвышалъ голоса, не бранилъ арестантовъ, не стѣснялъ ихъ безъ нужды. Онъ былъ надзиратель,- это было его общественное положен³е, налагавшее на него извѣстныя обязанности. Друг³е были арестанты,- это опять ихъ общественное положен³е, также сопряженное съ обязанностями. Каждый долженъ исполнять свои обязанлости, что значитъ: "веди себя съ толкомъ, поступай благородно, т.-е. не попадай на замѣчан³е начальства". Таковы были основы его философ³и, и онъ съумѣлъ провести ихъ въ жизнь подвѣдомаго ему "отдѣлен³я"; главное нравственное правило: "не попадай на замѣчан³е" - проникало во всѣ детали этой жизни. Самъ старикъ Михеичъ двигался и дѣйствовалъ не торопясь, какъ хорошо разсчитанная машина. Я никогда не видалъ, чтобъ онъ препирался съ арестантомъ изъ одиночки, когда тотъ просился "до вѣтру", какъ это дѣлали друг³е. Онъ просто шелъ на стукъ и отпиралъ двери. За то если Михеичъ отказывалъ въ какомъ-нибудь облегчен³и, значитъ у него была резонная причина, имѣющая отношен³е къ близости начальственнаго ока, и отказъ былъ всегда рѣшительный, безапелляц³онный. Когда, бывало, старый Михеичъ сидѣлъ на окнѣ корридора и дремалъ, причемъ изъ-подъ его папахи, вѣчно нахлобученной на самыя брови, виднѣлись концы длинныхъ усовъ и ястребинаго носа, тихо и благосклопно "клевавшаго" въ спокойной дремотѣ, въ корридорѣ подслѣдственныхъ воцарялась непринужденность и даже нѣкоторая раввязность, конечно, въ возможныхъ для этого мѣста предѣлахъ. Арестанты франтовито ходили съ папиросками въ зубахъ мимо философа-"начальника" съ очевиднымъ сознан³емъ невозможности явиться "въ эдакомъ видѣ" въ друг³е часы дня, что дѣлало особенно драгоцѣнной эту возможность въ данное время. Они ужь сами смотрѣли въ оба, чтобы не попасться "въ эдакомъ видѣ" кому-нибудь изъ высшаго тюремнаго начальства и не подвести стараго Михеича, такъ какъ хорошо понимали, что въ подобномъ ротозѣйствѣ не заключается ни "толку", ни "благородства". Даже умалишенные чувствовали импонирующее вл³ян³е Михеичевой философ³и. Когда музыкальныя рулады сумасшедшаго еврея достигали чрезмѣрной напряженности и экспресс³и, когда, казалось, его глотка скоро откажется производить как³е бы то ни было звуки, а уши слушателей рисковали потерять всякую способность воспринимать ихъ, Михеичъ спокойно слѣзалъ съ окна, подходилъ къ двери еврея и, стукнувъ связкой ключей, произносилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:

   - Эй, ты, свиное ухо! По какой причинѣ раскричался?

   Вопросъ эвучалъ дѣловито, какъ будто вопрошавш³й допускалъ возможность существован³я какой-либо "причины", и даже назван³е "свиное ухо" казалось просто необиднымъ собственнымъ именемъ. Еврей смягчалъ экспресс³ю, понижалъ тонъ и издавалъ рулады, выражавш³я очевидную готовность къ компромиссу.

   - Нарукавники желаешь? - спрашивалъ Михеичъ такъ же спокойно, и опять въ вопросѣ слышалась возможность со стороны еврея такого неестественнаго желан³я.

   - Покричи еще,- чтожь, я и принесу нарукавники тебѣ,- соглашался Михеичъ удовлетворить предполагаемое желан³е, и рулады еврея спускались до обычнаго д³апазона.

   - Стекло-то опять зачѣмъ сожралъ, а? Развѣ полагается тебѣ казенныя стекла жрать? Видишь вотъ, вчера вставили, а ты опять слопалъ, свиное ухо! - говорилъ Мвхеичъ, выковыривая остатки дверного стекла, которое еврей, дѣйствительно, имѣлъ обыкновен³е разбивать и грызть зубами.

   Урезонивъ еврея, Мвхеичъ снова направлялся къ излюбленному мѣсту на окнѣ, гдѣ спина его скоро прилипала къ натертому жирному пятну косяка, а носъ и усы принимали обычное положен³е. Еврей, одержимый какою-то музыкальною ман³ей, возвращался къ нотамъ болѣе свойственнымъ человѣческому голосу, или начиналъ что-то таинственно выстукивать въ стѣну, какъ бы сообщая кому-то смыслъ сейчасъ слышанныхъ словъ.

   Другой умалишенный, остякъ Тимошка, помѣщавш³йся въ первой камерѣ у входа въ корридоръ подслѣдственныхъ, пользовался нѣкоторымъ благорасположен³емъ Михеича. Однажды, когда я проходилъ по корридору, Михеичъ съ видимымъ удовольств³емъ указалъ на камеру Тимошки.

   - Тимошка тутъ, Тимоѳей остякъ. Набожный... Каждую молитву знаетъ. Поди, и теперь молится...

   Я заглянулъ въ оконце. Длинная, узкая камера была еще мрачнѣе нашей, такъ какъ угловая стѣна примыкавшаго здан³я закрывала въ нее доступъ свѣту. Вначалѣ я не могъ никого разглядѣть среди этихъ темныхъ стѣнъ, но вскорѣ увидѣлъ въ углу, подъ самымъ окномъ, какую-то колѣнопреклоненную фигуру. Тимошка мѣрно покачивался, стоя на колѣняхъ передъ какими-то болванчиками, неопредѣленно чернѣвшими въ углу. На окнѣ лежало что-то вродѣ шапки. Мебели, какъ и въ другихъ одиночкахъ, не было, только рядомъ съ болванчиками стояла "парашка". Остякъ молился ровнымъ, своеобразно-дикимъ голосомъ, тономъ опытнаго чтеца. По временамъ онъ произносилъ цѣлыя длинныя фразы на какомъ-то непонятномъ, вѣроятно остяцкомъ, языкѣ, а иногда, нисколько не измѣняя молитвенной интонац³и, произносилъ скверныя ругательства, какъ будто и они составляли часть его культа.

   - Трехъ человѣкъ задушилъ рукаки,- отрекомендовалъ мнѣ его Михеичъ.- Большая въ ёмъ сила!...

   - А что это въ углу у него разставлено? - спросилъ я.

   - Идолы это. Ка-акже! Самъ дѣлаетъ. Ужь у лего сколько разъ отымали, сейчасъ опять смастеритъ.

   - Чѣмъ же?

   - На выдумки ловокъ, бѣда! Ножъ изъ жести оконной у него, объ камень выточенъ. А шапку видѣли... на окнѣ у него лежитъ? Тоже самъ сшилъ. Окно-то у него разбито, чортъ ему кошку шальную и занеси. Онъ ее сцапалъ, содралъ шкуру зубами,- вотъ и шапка! Иголка тоже у него имѣется, нитки изъ тюфяка дергаетъ... Ну, за то набоженъ: молитвы получше иного попа знаетъ. И послушенъ тоже... Тимошка, спой пѣсенку!

   Тимошка прервалъ молитву, взялъ въ руки палку и повернулся къ Михеичу.

   - Съ барабаномъ? - спросилъ онъ.

   Въ его дикомъ голосѣ зазвучала какая-то юмористическая нотка. Переходъ отъ молитвы къ скоморошеству былъ для него, повидимому, нетруденъ.

   - Неужь безъ барабана, чудакъ! - отвѣтилъ Михеичъ.

   Тимошка запѣлъ безконечную пѣсню, постукивая въ такть палкой. Въ этой пѣснѣ, съ довольно быстрымъ темпомъ, слышалось что-то своеобразное, заунывно-дикое. Мы старались потомъ съ товарищемъ воспроизвести этотъ нехитрый мотивъ, но онъ не давался нашей памяти.

   - Безъ конца у него пѣсня эта,- замѣтилъ Михеичъ.- Теперь все будетъ пѣть, пока не скажу: довольно! Разъ этакъ я забылъ остановить его,- онъ и поетъ себѣ. Повѣрка пришла, смотритель и спрашиваетъ: ты что дѣлаешь?-"Пѣсню, говоритъ, Михеичъ приказалъ пѣть". Право, послушный онъ!... Тре-ехъ человѣкъ задавилъ руками. Ноги ему въ сумасшедшемъ домѣ отшибли,- ходить не можетъ. Зачинаетъ мало-мало подыматься, да плохо. Видно, отстукали ловко!

   - Неужто въ больницѣ у насъ ноги отшибаютъ? Вѣдь это...

   - Да ужь это не такъ, чтобы превосходно, что и говорить. Опять же и зря: послушный онъ, остякъ-то. Ему толкомъ скажи,- онъ слушаетъ. Только тамъ это у нихъ живо, въ сумасшедшемъ-то домѣ: чуть что, пожалуй, не долго имъ, и совсѣмъ устукаютъ. Этому стукальщику скоро вотъ то же будетъ,- какъ-то недружелюбно мотнулъ Михеичъ головой въ сторону Яшкиной двери.

   Въ его голосѣ исчезли мягк³я, благосклонныя ноты, съ какими онъ обращался къ послушному Тимошкѣ, давившему людей руками и сдиравшему шкуры съ живыхъ кошекъ. Очевидно, въ глазахъ Михеича Яшка былъ хуже остяка.

   Вообще этотъ странный субъектъ находился на какомъ-то особомъ, исключительномъ положен³и, и онъ интересовалъ меня все болѣе и болѣе. Въ его стукѣ я, наконецъ, началъ различать нѣкоторую систему. Такъ, однажды, когда онъ вдругъ загремѣлъ очень сильно, я увидѣлъ, что Михеичъ сталъ безпокойно озираться, какъ будто ожидая чьего-нибудь появлен³я. Потомъ старикъ дѣловито обратился къ Якову:

   - Что ты? Зачѣмъ? Никого вѣдь нѣту.

   Яшка тотчасъ же смолкъ. Очевидно, онъ не просто стучалъ въ пространство, а адресовалъ эти гремящ³е звуки чьему-нибудь слуху. Вскорѣ я убѣдился, что стукомъ этимъ онъ салютовалъ всякому начальству, начиная со "старшаго надзирателя". Чѣмъ выше было начальство, тѣмъ, вообще говоря, громче были салюты. Ночью они раздавались значительно тише, точно Яшка стучалъ съ просонокъ. Проснется онъ,- такъ думалось мнѣ,- стукнетъ раза три-четыре и опять, исполнивъ эту обязанность, уляжется спать. Однажды только среди ночной тишины удары Яшки раздались точно громъ канонады: на слѣдующее утро оказалось, что ночью "на маломъ верху кержаки произвели не малую драку",- стало быть, являлось высшее тюремное начальство.

   Удары эти доставались Яшкѣ не дешево. "Ноги вовсе у него попухли,- говорилъ мнѣ Михеичъ,- а все вѣдь неймется".

   На трет³й день нашего заключен³я мы потребовали у начальства, чтобы насъ отпускали гулять, и насъ приказано было отпускать "послѣ повѣрки", когда остальные заключенные запираются въ камеры на ночь. Это-то время я рѣшился употребить для пр³обрѣтен³я ближайшаго знакомства съ Яшкой.

  

  

   Звонокъ. "Становись на повѣрку!"

   Въ подслѣдственномъ отдѣлен³и все стихло. Гдѣ-то далеко, въ третьемъ или четвертомъ корридорѣ, лязгнула дверь, послышались раскаты, точно рокотъ далекаго наводвен³я. "Повѣрка" толпой ввалилась въ наше отдѣлен³е. Яшка принялся за свое дѣло.

   Когда "повѣрка" обошла наши камеры и поднялась на "малый верхъ", Михеичъ отворилъ нашу дверь. Корридорный арестантъ подслѣдственнаго отдѣлен³я, Меркур³й, исполняющ³й обязанности "парашечника", убирающ³й камеры и бѣгающ³й на посылкахъ у "привилегированныхъ" арестантовъ, явился въ нашу камеру съ самоваромъ. Пока "повѣрка" не ушла совсѣмъ, Михеичъ просилъ насъ для "порядку" не выходить въ корридоръ.

   Вотъ "повѣрка" сходитъ по лѣстнидѣ, Наша дверь не заперта, и намъ ясно слышны не только удары Яшки, но и его возгласы:

   - Беззаконники! - кричалъ Яшка, когда "повѣрка" проходила мимо его двери.- Пошто держите, пошто морите меня? Сказывайте, слуги антихристовы!

   Я вспомнилъ надпись надъ Яшкипой дверью. Неужто,- мелькнуло у меня въ умѣ,- это недоразумѣн³е? Неужто этотъ человѣкъ, запертый, наглухо заколоченный въ эту ужасную дыру, въ этотъ гробъ, вовсе не умалишенный и способенъ сознавать весь ужасъ своего положен³я?...

   - За что это Яшку держатъ въ одиночкѣ, да еще такъ строго?- спросилъ я Меркур³я.

   - Человѣка убилъ, каторжникъ бѣглой,- вмѣшался Михеить тономъ убѣжденнаго человѣка.

   - Нѣ-ѣтъ,- протянулъ Меркур³й,- что ты, Михеичъ! Что попустому говорить. Неизвѣстно это,- обратился онъ ко мнѣ.- Зван³я своего, фамил³и, напримѣръ, онъ не открываетъ. Сказываютъ такъ, что за непризнан³е властей былъ сосланъ. Убёгъ ли, што ли, этого доподлинно не могу знать...

   - Надъ его дверью написано, что онъ сумасшедш³й?

   - Приставляется,- сказалъ Михеичъ, по своему, кратко и утвердительно.

   - Нѣ-ѣтъ... опять же и это... кто знаетъ! Можетъ, и не сумасшедш³й,- сказалъ опять Меркур³й какъ-то уклончиво.- Собствепно держатъ его въ одиночкѣ за непризнан³е властей, за грубость... Полицместеръ ли, кто ли придеть, хоть тутъ самъ губернаторъ приходи,- онъ и ему грубость скажетъ. Все свое: "беззаконники, да слуги антихристовы!" Вотъ черезъ это самое... А то раньше свободно онъ ходилъ по всей даже тюрьмѣ безъ препятств³й...

   - А зачѣмъ онъ стучитъ?

   - И опять же какъ сказать... Собственно для обличен³я!..

   Меркур³й вышелъ. Мы заварили чай и вышли "на прогулку" въ корридоръ. Вдали, гдѣ-то въ третьемъ корридорѣ, слышались еще шаги удадявше³ся "повѣрки". У Яшкина оконца виднѣлись усы, часть бороды, конецъ носа. Яшка стоялъ неподвижно и будто чего-то ждалъ. Вдругъ дверь заколебалась отъ сильныхъ ударовъ.

   - Зачѣмъ ты это, Яковъ, стучишь? Кто тебя слышитъ? Вѣдь никого нѣтъ! - скаьалъ я.

   - Эвона! - отвѣтилъ Яшка серьезно, мотнувъ головой по направлен³ю къ окву корридора, черезъ которое виднѣлся противуположный фасадъ расположеннаго четыреугольникомъ здан³я и въ немъ сквозной просвѣтъ высокой двери, ведущей на другой дворъ.

   Въ этомъ просвѣтѣ маячила въ сумеркахъ фигура послѣдняго солдата "повѣрки". Фигура вскорѣ исчезла, и Яшка счелъ возможнымъ прекратить стукъ и обратился ко мнѣ.

   Онъ нагнулся, чтобъ окинуть меня внимательнымъ взглядомъ изъ-за своего оконца. Мнѣ все не удавалось увидѣть его лицо въ цѣломъ. Теперь на меня глядѣли сѣрые, выразительные глаза, слегка лишь подернутые какою-то мутью, какъ у сильно утомленнаго человѣка. Лобъ былъ высок³й и по временамъ собирался въ рѣзк³я - не то гнѣвныя, не то скорбныя - складки. Повидимому, Яшка былъ высокъ ростомъ и очень крѣпко сложенъ. Лѣтъ, вѣроятно, было ему около пятидесяти.

   - Што будешь за человѣкъ? - спросилъ онъ.- Куда тебя гонятъ?

   Я назвалъ себя и сообщилъ, куда меня гонятъ.

   - А тебя какъ зовутъ? - спросилъ я.

   - Былъ Яковъ... Яковомъ эвали.

   - А величаютъ какъ? Родомъ откуда?

   Яковъ взглянулъ на меня съ какимъ-то подозрительнымъ вниман³емъ и, помолчавъ, отвѣтилъ коротко:

   - Забылъ {Послѣ я узналъ, что родомъ онъ изъ Пермской губерн³и.}.

   Понемногу мы разговорились.

   Какъ арестанть, содержимый на особыхъ правахъ, въ "вольной одеждѣ" и т. п., я представлялъ для Яшки нѣюторый ннтересъ.

   Передо мною же былъ обыкновенный человѣкъ, говоривш³й сдержанно, ровно, вообще въ булгачномъ настроен³и.

   - Безпокойно тебѣ,- стучу я этто. Ничего, привыкнешь,- говорилъ онъ, усмѣхаясь,- ночью тише же стучу я, не громко. На росписку сюда слуга-то антихристовъ является ему я это постукиваю.

   - Скажи мнѣ, зачѣмъ ты стучишь? - спросилъ я.

   Яковъ вскинулъ на меня своими большими глазами и въ голосѣ его, когда онъ отвѣчалъ, слышалась какая-то "обрядная" важность:

   - Стою за Бога, за великаго Государя, за Христовъ законъ, за святое крещен³е, за все отечество и за всѣхъ людей.

   Я нѣсколько удивился, что, повидимому, не ускользнуло отъ вниман³я Якова.

   - Обличаю начальниковъ,- пояснилъ онъ,- начальниковъ неправедныхъ обличаю. Стучу.

   - Какая же отъ этого польза тебѣ?

   - Польза? Есть польза...

   - Да какая же? Въ чемъ?

   - Есть польза,- повторилъ онъ упрямо.- Ты слушай ухомъ: стою за Бога, за великаго Государя...- и онъ цѣликомъ повторилъ свою тираду.

   Я понялъ теперь, что Яковъ не искалъ реальныхъ, осязательныхъ послѣдств³й отъ своего стучан³я для того дѣла, за которое онъ "стоялъ" столь неуклонно среди глухихъ стѣнъ и не менѣе глухихъ къ его обличен³ямъ людей; онъ видѣлъ "пользу" уже въ самомъ фактѣ "стоян³я" за Бога и за великаго Государя,- стало-быть, поступалъ такъ... "для души".

   - А за что тебя держатъ? - спросилъ я далѣе.

   - За что?... Беззаконники! - заговорилъ Яшка и возбужденно завозился за своею дверью.- За что держатъ? Скажи вотъ: безо всякаго преступлен³я... Нѣтъ моего преступлен³я ни въ чемъ. А и было бы преступлен³е, такъ развѣ имъ судить?... Богъ суди!

   - Человѣка ты убилъ,- сказалъ Михеичъ, внимательно слушавш³й нашъ разговоръ. - Пошто приставляешься?

   - Неправда, неправда! - заговорилъ Яшка какимъ-то страдающе-возбужденнымъ голосомъ. - Ишь чего выдумали, беззаконники! Неправда, не вѣрь имъ, Володимеръ, не вѣрь слугамъ антихристовымъ! Нѣтъ моего никакого преступлен³я. Отрекись, вишъ, отъ Бога, отъ великаго Государя, тогда отпустимъ. Гдѣ же отречься?... Невозможно мнѣ. Самъ знаешь; кто отъ Бога, отъ истиннаго правъ-закону отступитъ - мертвъ есть. Плотью-то онъ живетъ, а души въ немъ живой нѣту!...

   Въ это время изъ темнаго корридора, подъ прямымъ угломъ примыкавшаго къ нашему, показалась маленькая фигурка въ сѣромъ пальто съ мѣдными пуговицами. Я узналъ "старшаго". Сѣдая тюремная крыса точно выползала изъ норы за добычей. Старикъ крался, прижимаясь вдолъ стѣны, чтобы Яшка не могъ его увидѣть изъ своей конурки. Въ рукахъ у него была тетрадь и карандашъ. Каждый вечеръ онъ клалъ эту тетрадь на окно корридора и ночью обязанъ былъ нѣсколько разъ написать въ ней: "былъ въ такомъ-то часу", Въ эти-то часы и раздавалось тихое постукиван³е Яшки.

   - Отопри "малый верхъ",- шепнулъ Михеичу "старш³й", быстро шмыгнувъ мимо Яшкиной двери.

   Михеичъ сталъ тихо снимать засовъ съ дверей, которвя вели на лѣстницу съ надписью: "Входъ на малый верхъ". На этомъ "верху" находилась особая воровская колов³я. О ней такъ и говорили: "Ноньче въ воровской драка приключилась".- "Воры-то ночью за картами развозились". Этотъ "верхъ" не даромъ носилъ назван³е "малаго". Дѣло въ томъ, что тюрьма была разсчитана на число жителей чуть не на половину менѣе того, какое въ ней находилось въ дѣйствительности. Пришлось поэтому пуститься на хитрости, и вотъ губернская архитектура кое-какъ приляпала къ высокимъ камерамъ новые потолки, значительно ихъ понизивш³е и послуживш³е поломъ для "малаго верха". Часть высокихъ оконъ, охваченная этими антресолями, пришлась, такимъ образомъ, въ "маломъ верху" и получила назначен³е снабжать его свѣтомъ. Нечего говорить, что назначен³е это исполнялось далеко не удовлетворительно, и воровской "малый верхъ" представлялъ помѣщен³е, ярко демонстрировавшее самое печальное отсутств³е гиг³ены.

   - Тутъ у васъ ничего еще,- говорилъ мнѣ нашъ Меркур³й о нашихъ помѣщен³яхъ. - Тутъ и хорошему, образованному человѣку прожить мало-мало можно... А вотъ, въ воровской - не приведи Господи! Вонько, темно, сырости тоже довольно. Чистая смерть!...

   Чтобы нѣсколько вознаградить за отсутств³е воздуха и свѣта, начальство тюрьмы дало ворамъ нѣкоторыя льготы. Они, напримѣръ, не запирались по камерамъ и ночью, такъ какъ даже при сибярскихъ взглядахъ на правила гиг³ены оказалось невозможнымъ ставить у воровъ на ночь зловонныя "парашки". Такимъ образомъ, начавъ задыхаться въ одной камерѣ, жилецъ воровского "малаго верха" могъ, для разнообран³я, отправиться задыхаться въ другую. Какъ бы то ни было, "малый верхъ" вознаграждалъ за нѣкоторыя неудобства жилища широкимъ развит³емъ общественности. По ночамъ отгуда слышались возгласы, шумный говоръ, по временамъ достигавш³й размѣровъ яростнаго вопля. Тогда призывалось начальство, иногда даже военный конвой, и расшумѣвш³еся "воры" накрывались за картежомъ или пьянствомъ, подобно разодравшимся воробьямъ, которыхъ берутъ руками мальчишки.

   Итакъ, Михеичъ сталъ тихо снимать засовъ, и "старш³й", расписавшись въ тетради, опять было прошмыгнулъ мимо Яшкиной двери, направляясь на лѣстницу. "За картами...- шепнулъ мнѣ Михеичъ:- воры въ карты дуются... накроетъ".

   Но въ этотъ критическ³й моментъ, когда старый тюремный хищникъ сталъ подыматься на лѣстн цу, Яшка какимъ-то чутьемъ угадавш³й присутств³е одного изъ "беззаконниковъ", внезапно загремѣлъ своею дверью. Старикъ вздрогнулъ, точно ошпаренный. Я ясно представилъ себѣ, какъ болѣзненно задѣло его напряженные нервы это неожиданное и столь громовое вмѣшательство. Онъ подпрыгнулъ на мѣстѣ, точно его захлопнуло западней, заёрзалъ, попытался было броситься на верхъ, но, сообразивъ, что дѣло потеряно и воры успѣли спрятать карты, возвратился назадъ.

   - Запри! - изнеможенно обратился онъ къ Михеичу. - О, Яшка, Яшка! - прошипѣлъ онъ, обращаясь къ дверямъ,- кажется, ежели могъ бы, вотъ какъ бы тебя растеръ, проклятаго, вотъ какъ!...

   Онъ сжалъ свои кулачонки и сталъ ихъ тереть другъ о друга, какъ бы воображая, что Яшка находится между вими и испытываетъ уже процессъ растиран³я.

   Яшка появился у своей двери, очевидно, довольный, что ударъ, направленный во имя Господне чисто наудачу, попалъ въ цѣль такъ мѣтко.

   - Не любо тебѣ, беззаконникъ? - гремѣлъ онъ въ догонку. - Долго ли держать меня будете, слуги антихристовы?...

   - Пос-с-стой, пог-год-ди! - шипѣлъ "беззаконникъ", пораженный въ наболѣвшее мѣсто, и бросилъ при этомъ на насъ косвенные взгляды, какъ будто между нашимъ присутств³емъ и необходимостью для Яшки "погодить" была нѣкоторая необъяснимая связь.

   Смыслъ этого "погоди" былъ совершенно ясенъ: Яшка былъ во власти этой старой тюремной крысы, одинъ, безъ союзниковъ, и, тѣмъ не менѣе, онъ осмѣливался тамъ жестоко мучить того, отъ кого самъ вполнѣ зависѣлъ. А онъ именно его измучилъ. Для меня стала очевидною та странная связь, которая установилась между Яшкой, запертымъ въ одиночкѣ, и державшими его "беззаконниками". Казалось бы, заперли Яшку - и дѣлу конецъ. Къ нему можно бы относяться совершенно безстрастно, его можно бы игнорировать. Но онъ успѣлъ своимъ неукротимымъ стукомъ раздражить ихъ нервы, натянуть ихъ до болѣзненной воспр³имчивости къ этому стуку, и торжествовалъ,- торжествовалъ сознательно надъ связавшими его по рукамъ и по ногамъ врагами. Побѣжденный физически, онъ считалъ себя не сдавшимся побѣдителю, пока еще "Господь поддерживаетъ его" въ единственно возможной формѣ борьбы: "Стучу вотъ". Въ этомъ онъ привыкъ уже видѣть свою мисс³ю, свое торжество.

   - И всегда такъ-то: стучитъ безъ толку... Ужь именно что безъ пользы, одинъ вредъ себѣ получаеть... - говорилъ Михеичъ, запирая ходъ на лѣстницу,- Что толку въ стукѣ? Ну, вотъ, заперли его, въ карцерѣ сколь перебывалъ, нарукавники надѣвали,- все неймется. Погоди,- обратился Михеичъ къ Яшкѣ,- въ сумасшедш³й домъ свезутъ, тамъ не долго настучишь! Тамъ тебя устукаютъ получше Тимошки!

   - Хоть куда отдавай, все едино! Меня не испугаешь,- отвѣчалъ Яшка. - Я за Бога, за великаго Государя стою,- за Бога, слуги антихристовы, стою! Слышишь? Думаете: заперли, такъ ужь я вамъ подверженъ?- Нѣ-ѣтъ! Стучу, вотъ, слава-те, Господи, Царица Небесная... поддерживаетъ меня Богъ-отъ!

   - Нарукавники тебѣ, связать тебя, стукальщика!...

   - Вяжи, слуга антихристовъ!... Пошто душу христ³анскую губите, ироды?... Я вамъ не обязался, бевзаконники!

   Осенн³я сумерки, выползая изъ угловъ старой тюрьмы, все болѣе и болѣе сгущались въ корридорахъ.

   - На молитву пора,- сказалъ мнѣ Яковъ,- прощай!

   Онъ отошелъ отъ двери, и когда я, спустя нѣкоторое время, взглянулъ въ его оконце, онъ уже "стоялъ на молитвѣ". Его окно было завѣшано какими-то тряпками, сквозь которыя скудно прорывался полусвѣтъ наступающаго вечера. Фигура Яшки рисовалась на этомъ просвѣтѣ чернымъ пятномъ. Онъ творилъ крестныя знамен³я, причемъ какъ-то судорожно, рѣзко подавался туловищемъ впередъ и затѣмъ подымался нѣсколько тише. Его точно "дергало".

   Мы съ товарищемъ прохаживались по темнѣющимъ корридорамъ. Подходя къ Тимошкиной двери, мы слышали мѣрное, точно заупокойное чтен³е. Изъ двери еврея вмѣстѣ съ дикими, стонущими звуками неслись уб³йственныя м³азмы. Въ сосѣдней съ нимъ камерѣ каторжникъ, помѣщенный сюда, опять-таки за недостаткомъ мѣста, совершалъ свою обычную прогулку, гремя цѣпью, а на верху гоготали и шумно возились воры. Остальныя камеры хранили безмолв³е наступающаго сна. Двое бродягъ, сидѣвшихъ вмѣстѣ, варили что-то въ печуркѣ. Это, очевидно, были любители "очага". Весь день употребляли они на розыски щепокъ и всякой дряни, которую подбирали на тюремныхъ дворахъ, на послѣдн³я деньжонки покупали "крупокъ" и вечеромъ, когда всѣхъ запирали, они разводили въ своей печкѣ огонь. Въ эти минуты я иногда подходилъ къ ихъ двери и тихонько заглядывалъ въ нее, такъ, чтобы не нарушать ихъ мирнаго наслажден³я. Одинъ, суровый бродяга, лѣтъ за сорокъ, сидѣлъ прямо противъ печки, обхвативъ колѣни руками, внимательно слѣдя за огнемъ и за маленькимъ горшечкомъ, въ которомъ варилась крупка. Другой приволакивалъ къ печкѣ свой тюфякъ и ложился на него лицомъ къ огню, положивъ подбородокъ на руки. Это былъ почти еще мальчикъ, съ блѣднымъ, тюремнаго цвѣта лицомъ и большими выразятельными глазами. Онъ, очевидно, мечталъ. Огонекъ потрескивалъ, вода въ горшечкѣ шипѣла и бурлила, и, если исключить эти звуки, въ камерѣ царило глубокое молчан³е. Бродяги точно боялись нарушить музыку импровизированнаго очага тюремной каморки... Затѣмъ, когда огонекъ потухалъ и крупка была готова, они вынимали горшокъ и братски дѣлили микроскопическое количество каши, которая, казалось, имѣла для нихъ скорѣе нѣкоторое символическое, такъ сказать - сакраментальное значен³е, чѣмъ значен³е питательнаго матер³ала.

   Въ самой крайней камерѣ, служившей какъ бы продолжен³емъ корридора, жильцы безпрестанно смѣнялись.

   Эта камера не отличалась отъ другихъ ничѣмъ, кромѣ своего назначен³я, да еще развѣ тѣмъ, что въ ея дверяхъ не было оконца, которое, впрочемъ, удовлетворительно замѣнялось широкими щелями. Заглянувъ въ одну изъ этихъ щелей, я увидѣлъ двухъ человѣкъ, лежавшихъ въ двухъ концахъ камеры, безъ тюфяковъ, прямо на полу. Одинъ былъ завернутъ въ халатъ съ головою и, казалось, спалъ. Другой, заложивъ руки за голову, мрачно смотрѣлъ въ пространство. Рядомъ стояла нагорѣвшая сальная свѣчка.

   - Антипка! - заговорилъ вдругъ послѣдн³й и, вздрогнувъ, точно отъ прорвавшейся тяжелой, мучительной мысли, присѣлъ на полу.

   Другой не шевелился.

   - Антипка, иродъ!... Отдай, слышь... Думаешь, вправду у меня пятьдесятъ рублей?... Лопни глаза, послѣдн³е были...

   Антипка притворился спящимъ.

   - У-у, подлая душа! - произноситъ арестантъ и изнеможенно бросается на свое жесткое ложе; но вдругъ онъ опять подымается съ злобнымъ выражен³емъ.

   - Слышь, Антипка, не шути, поддецъ! Убью!...

   Антипка всхрапываетъ сладко, протяжно, точно онъ покоится на мягкихъ пуховикахъ, а не въ карцерѣ, рядомъ со злобнымъ сосѣдомъ; но мнѣ почему-то кажется, что онъ дѣлаетъ подъ своимъ халатомъ нѣкоторыя необходимыя приготовлен³я.

   - Кержаки это... разодрались ночесь на маломъ верху,- поясняетъ мнѣ Михеичъ,- вотъ смотритель въ карцеръ обоихъ и отправилъ. Антипъ этотъ деньги, што ли, у Ѳедора укралъ. Два рубля денегъ, сказываютъ, стянулъ.

   - Какъ же это ихъ вмѣстѣ заперли? Вѣдь они опять раздерутся

   - Не раздерутся,- отвѣчалъ Михеичъ, усмѣхнувшись какъ-то многозначительно.- Помнятъ!... Нашъ на это - бѣда, нетерпѣливъ! "Посадить ихъ, говоритъ, вмѣстѣ, а подеретесь тамъ, курицыны дѣти, ужь я вамъ тогда кузькину мать покажу. Сами знаете..." Знаютъ... Прямо сказать: со свѣту сживетъ. Въ та-акое мѣсто упрячетъ... Это что? - только слава одна, что карцеромъ называется. Вонъ зимой карцеръ былъ, то ужь можно сказать... Двои сутки если въ немъ который просидитъ, бывало, такъ ужь прямо въ больницу волокутъ. День поскрипитъ, другой, а тамъ и кончается.

   Мнѣ привелось увидѣть этотъ карцеръ, или, вѣрнѣе, не увидѣть, а почувствовать, ощутить его... Мнѣ будетъ очень трудно описать то, что я увидѣлъ, и я попрошу только повѣрить, что я, во всякомъ случаѣ, не преувеличиваю.

   На квадратномъ дворикѣ по угламъ стоятъ четыре каменныя башенки, старыя, покрытыя мохомъ, как³я-то сырыя, склиэк³я, точно оплеванныя. Онѣ примыкаютъ вплоть ко внутреннимъ угламъ четыреугольнаго здан³я и ходъ въ нихъ - съ корридоровъ. Проходя по нашему корридору, я увидѣлъ дверь, ведущую, очевидно, въ одну изъ башенокъ, и нашъ Меркур³й сказалъ мнѣ, что это ходъ въ бывш³й карцеръ. Дверь была не заперта, и мы вошли.

   За нами въ корридорѣ было темно, въ этомъ помѣщен³и - еще темнѣе. Откуда-то сверху сквозилъ слабый лучъ, расплывавш³йся въ хододной сырости карцера. Сдѣлавъ два шага, я наткнулся на как³е-то обломки. "Кубъ здѣсь былъ раньше,- пояснилъ мнѣ Меркур³й,- кипятокъ готовялся, сырость отъ него осталась,- бѣда! Тѣмъ болѣе, печки теперь не имѣется..." Что-то холодное, проницающее насквозь, затхлое, склизкое и гадкое составляло атмосферу этой могилы... Зимой она, очевидно, промерзала насквозь... Вотъ она - "кузькина-то мать!" - подумалъ я.

   Когда я, отуманенный, вышелъ изъ карцера, тюремная крыса, исполнявшая должность "старшаго", опять крадучись ползла по корридорамъ отбирать отъ надзирателей на ночь ключи въ контору, и опять Яшка безстрашно заявлялъ ей, что онъ все еще продолжаетъ стоять за Бога и за великаго Государя...

   "О, Яшка,- думалъ я, удаляясь на ночь въ свою камеру,- воистину безстрашенъ ты человѣкъ, если видалъ уже "кузькину мать" и не убоялся!..."

  

  

   Однако карцеръ былъ не единственною формой, въ какой могла быть явлена Яшкѣ "кузькина мать".

   - Отчего у Яшки въ камерѣ такъ темно и холодно? - спросилъ я, замѣтивъ, что въ его камерѣ темно, какъ въ могилѣ, и изъ его двери дуетъ, точно со двора.

   - Рамы, пакостникъ, вышибаетъ, безпокойный онъ!... А темно потому, что снаружи окно у него тряпками завѣшано,- отъ холоду, значитъ... Все теплѣе будто! - пояснилъ мнѣ Михеичъ. Съ тѣмъ же вопросомъ я обратился къ Яшкѣ.

   - Видишь ты,- серьезно отвѣчалъ онъ,- беззаконники хладомъ заморить хотятъ, раму не вставляютъ.

   - А зачѣмъ же ты ее вышибъ?

   - Не вышибъ я, нѣтъ!...Зачѣмъ вышибать?... Этто вижу: идутъ ко мнѣ слуги антихристовы людно. Не съ добромъ, вижу, идутъ - съ нарукавниками... Самъ знаешь: живъ человѣкъ смерти боится. Я на окно-то отъ нихъ... за раму-то, знаешь, и прихватился. Стали они тащить, рама и упади... Вотъ!...

   Чтобъ иллюстрировать вполнѣ услов³я Яшкина "страстотерпства", я долженъ сказать нѣсколько словъ о нарукавникахъ.

   Идея нарукавниковъ - идея цѣлесообразная и, если хотите, даже гуманная. Чтобы буйный или бѣшеный субъектъ не могъ нанести своими руками вредъ себѣ или другимъ, руки эти должны быть лишены свободы дѣйств³й съ возможнымъ, притомъ, избѣжан³емъ членовредительства. Для этой цѣли надѣваются крѣпк³е кожаные рукава, коими руки притягиваются къ туловищу. Чтобъ удержать ихъ въ этомъ положен³и, рукава стягиваются двумя крѣпкими ремнями, которые двумя кольцами охватываютъ спину и грудь. Въ чистомъ видѣ идея нарукавниковъ имѣетъ только предупредительный характеръ, и если Михеичъ грозитъ ими какъ чѣмъ-то наказующимъ и мстящимъ, то это доказываетъ только, во-первыхъ, неспособность Михеича понимать чистую идею и, во-вторыхъ, свидѣтельствуетъ еще разъ печальную истину, что грубая дѣйствительность искажаетъ всяк³е идеалы на свой собственный ладъ. Надо, впрочемъ, сознаться, что этому искажен³ю в