Въ ночь подъ свѣтлый праздникъ.
Редакц³и журнала "Русская мысль".
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°.
Пименовская ул., собств. домъ.
Страстная суббота 187* года.
Сумрачный вечеръ давно уже спустился на примолкшую землю. Разогрѣтая за день и теперь слегка обвѣянная бодрымъ дыхан³емъ весенняго ночного мороза, земля, казалось, тихо вздыхала полною грудью; отъ этого дыхан³я, играя въ лучахъ величаво горѣвшаго звѣзднаго неба, вставали бѣлесоватые туманы, точно клубы кадильнаго дыма, подымавш³еся навстрѣчу идущему празднику.
Было тихо. Небольшой губернск³й городъ N., весь обвѣянный сумрачною прохладой, замолкъ, въ ожидан³и минуты, когда съ высоты соборной колокольни прозвенитъ первый ударъ. Но городъ не спалъ. Подъ покровомъ влажнаго сумрака, въ тѣни молчаливыхъ, безлюдныхъ улицъ, слышалось сдержанное ожидан³е. Лишь изрѣдка пробѣжить запоздалый труженикъ, котораго праздникъ чуть не засталъ за тяжелою, непокорною работой, прогремитъ извощичья пролетка - и опять безмолвная тишь... Жизнь схлынула съ улицъ въ дома, въ богатыя хоромы и скромныя лачуги, свѣтивш³я окнами на улицу, и тамъ притаилась. Надъ городомъ, надъ полями, надъ всею землей слышалось незримое вѣян³е наступающаго праздника воскресен³я и обновлен³я...
Луна не поднималась и городъ лежалъ въ широкой тѣни возвышенности, на которой виднѣлось большое, угрюмое здан³е. Странныя, прямыя и строг³я лин³и этого здан³я мрачно рисовались на звѣздной лазури; темныя ворота чуть-чуть выдѣлялись, з³яя во мракѣ затѣненной стѣны, и четыре башни по угламъ вырѣзались на небѣ острыми вершинами.
Но вотъ съ высоты соборной колокольни сорвался и пронесся въ чуткомъ воздухѣ задумчивой ночи первый звенящ³й ударъ... другой, трет³й... Черезъ минуту въ разныхъ мѣстахъ, разными тонами, звенѣли, заливались и пѣли колокола, и звуки, сплетаясь въ могучую, своеобразную гармон³ю, тихо колыхались и будто кружились въ эѳирѣ... Изъ темнаго здан³я, затѣнявшаго городъ, слышалось тоже чахлое, надтреснутое дребезжанье, какъ будто трепетавшее въ воздухѣ въ жалкомъ безсил³и подняться въ эѳирную высь за могучимъ аккордомъ.
Звонъ смолкъ... Звуки растаяли въ воздухѣ, но безмолв³е ночи лишь постепенно вступало въ свои права: долго еще въ сумракѣ чудился смутный, замирающ³й отголосокъ, точно дрожан³е невидимой, натянутой въ воздухѣ струны... Въ домахъ огни погасли; окна церквей с³яли. Земля въ 187* году еще разъ готовилась провозгласить старый лозунгъ побѣды мира, любви и братства...
Въ темныхъ воротахъ угрюмаго здан³я лязгнули запоры. Полувзводъ солдатъ, бряцая въ темнотѣ оруж³емъ, вышелъ смѣнять ночные караулы. Они подходили къ угламъ, на время остававливались у постовъ; изъ темной кучки людей выходила размѣреннымъ шагомъ одна фигура, а прежн³й часовой какъ будто тонулъ въ этой неопредѣленно чернѣвшей кучкѣ... Затѣмъ полувзводъ двигался дальше, обходя вокругъ высокой тюремной стѣны.
На западной сторонѣ на смѣну стоявшаго здѣсь часового вышелъ молодой новобранецъ; въ его движен³яхъ не исчезла еще деревенская угловатость; молодое лицо хранило выражен³е напряженнаго вниман³я новичка, впервые занимающаго отвѣтственный постъ. Онъ сталъ лицомъ къ стѣнѣ, брякнулъ ружьемъ, ступилъ два шага и, сдѣлавъ полуоборотъ, сталъ плечомъ къ плечу прежняго часового. Тотъ, слегка повернувъ къ нему голову, прочиталъ заученнымъ тономъ обычныя наставлен³я:
- Отъ угла до угла... смотрѣть... не спать, не дремать! - быстро говорилъ солдатъ, а рекрутъ слушалъ все такъ же напряженно, и въ его сѣрыхъ глазахъ сквозило какое-то особенное выражен³е тоски.
- Понялъ? - спрссилъ ефрейторъ.
- Такъ точно!
- Ну, смотри! - сказалъ тотъ строго и затѣмъ, измѣнивъ тонъ, заговорилъ болѣе добродушно:
- Да ничего, Ѳадѣевъ, не бойся! Чай, ты не баба... Лѣшаго, что ли, тебѣ бояться-то?
- Зачѣмъ лѣшаго? - наивно отвѣтилъ Ѳадѣевъ и потомъ задумчиво прибавилъ:- Такъ штой-то на сердцѣ... будто какъ чижало, братцы...
При этомъ простодушномъ, почти по-дѣтски звучавшемъ признан³и въ кучкѣ солдатъ послышался смѣхъ.
- Вотъ она, деревня-то матушка! - съ пренебрежительнымъ сожалѣн³емъ промолвилъ ефрейторъ и рѣзко скомандовалъ:
- Ружья вольно!... Шагомъ маршъ!
Караулъ, мѣрно постукивая на ходу, скрылся за угломъ, и скоро шаги его стихли. Часовой вскинулъ ружье и тихо пошелъ вдоль стѣны...
Внутри тюрьмы, съ послѣднымъ ударомъ колокола, началось движен³е. Мрачная и скорбная тюремная ночь давно уже не видѣла подобнаго оживлен³я. Какъ будто дѣйствительно благовѣстъ донесся сюда вѣстью свободы: черныя двери камеръ одна за другой отворялись. Люди въ сѣрыхъ халатахъ, съ роковыми цвѣтными лоскутьяии на спинахъ, длинными вереницами, попарно, проходили по корридорамъ, входя въ тюремную церковь, блиставшую огнями. Они шли справа и слѣва, поднимались по лѣстницѣ снизу, опускались сверху; среди гулкаго топота слышался по временамъ лязгъ ружья и переливчатое бряцан³е ножныхъ кандаловъ. Входя въ обширную церковь, сѣрая толпа вливалась въ отгороженныя рѣшоткой мѣста и тамъ затихала. Въ церковныхъ окнахъ также виднѣлись крѣпк³я желѣзныя рѣшотки...
Тюрьма опустѣла. Только въ четырехъ угловыхъ башняхъ, въ небольшихъ круглыхъ камерахъ, наглухо запертыхъ, четыре одиночныхъ арестанта угрюмо метались по своимъ кельямъ, по временамъ припадая ухомъ къ дверямъ и жадно ловя отрывки долетавшаго изъ церкви пѣн³я...
Да еще въ одной изъ общихъ камеръ, на нарахъ, лежалъ больной. Смотритель, которому доложили о внезапно заболѣвшемъ, подошелъ къ нему, когда арестантовъ уводили въ церковь, и, наклонясь, заглянулъ въ его глаза, горѣвш³е страннымъ блескомъ и тупо устремленные въ пространство.
- Ивановъ!... Слушай, Ивановъ! - окликнулъ смотритель больного.
Арестантъ не повернулъ головы; онъ бормоталъ что-то невнятное; голосъ былъ хриплый; воспаленныя губы шевелились съ усил³емъ.
- Завтра въ больницу! - распорядился смотритель и вышелъ, оставивъ у дверей камеры одного изъ корридорныхъ. Тотъ внимательно посмотрѣлъ на лежавшаго въ горячкѣ и покачалъ головой.
- Эхъ, бродяга, бродяга! Видно, братецъ, отбѣгалъ свое! - и, рѣшивъ, что тутъ ему дѣлать нечего, надзиратель прошелъ по корридору къ церкви, остановился у запертой двери и сталъ слушать службу, то и дѣло припадая къ землѣ для поклоновъ.
Пустая камера оглашалась по временамъ невнятнымъ говоромъ больного. Это былъ не старый еще человѣкъ, сильный и крѣпк³й. Онъ бредилъ, переживая недавнее прошлое, и лицо его искажалось выражен³емъ муки.
Судьба сшутила надъ бродягой скверную шутку. Онъ прошелъ тысячу верстъ, пробираясь тайгой и дикими хребтами, вынесъ тысячи опасностей и лишен³й, гонимый жгучею тоской по родинѣ, руководимый одною надеждой: "повидать бы... на мѣсяцъ... на недѣлю... пожить у своихъ... а такъ - хоть опять та же дорожка!" За сотню верстъ отъ родимой деревни онъ попалъ въ эту тюрьму...
Но вотъ невнятный говоръ притихъ. Глаза бродяги расширились, грудь дышетъ ровнѣе... Надъ горящею головой повѣяло болѣе отрадными мечтами...
...Шумитъ тайга... Ему знакомъ этотъ шумъ - ровный, пѣвуч³й, свободный... Онъ научился различать голоса лѣса, говоръ каждаго дерева. Величавыя сосны звенятъ высоко, высоко, густою, темною зеленью... Ели шепчутъ протяжно и гулко; веселая, яркая листвень машетъ гибкою вѣткой; осина дрожитъ и трепещетъ чуткимъ, боязливымъ листомъ... Свищетъ свободная птица, ручей говорливо и буйно летитъ по каменистымъ оврагамъ, и таежныя сыщицы - стая болтливыхъ сорокъ - носятся въ воздухѣ надъ тѣки мѣстами, гдѣ, невидимый въ чащѣ, проходитъ тайгою бродяга {Сибирск³е бродяги разсказываютъ, что въ глухой тайгѣ сороки стаями провожаютъ пробирающагося въ чащѣ человѣка. Въ тѣ времена, когда охота на "горбачей" разрѣшалась закономъ, буряты охотники выслѣживали бродягъ по громкимъ крикамъ сорочьей стаи. Примѣч. авт.}.
Точно струя свободнаго таежнаго вѣтра опахнула больного. Онъ поднялся, глубоко вздохнулъ; глаза съ выражен³емъ вниман³я глядятъ впередъ, но вдругъ въ нихъ блеснуло что-то вродѣ сознан³я... Бродяга, привычный бѣглецъ, увидалъ впередъ собою необычайное явлен³е: открытую дверь...
Могуч³й инстинктъ встряхнулъ весь организмъ, потрясенный болѣзнью. Признаки бреда быстро исчезали или группировались около одного придставлен³я, яркимъ лучомъ прорѣзавшагося въ этомъ хаосѣ: одинъ!... дверь открыта!...
Черезъ минуту онъ стоялъ на полу. Казалось, весь жаръ воспаленнаго мозга хлынулъ къ глазамъ: они глядѣли какъ-то ровно, упорно и страшно.
Кто-то, выходя изъ церкви, отворилъ на мгновен³е дверь... Волны стройнаго, смягченнаго разстоян³емъ, пѣн³я коснулись уха бродяги и опять глухо смолкли. На блѣдномъ лицѣ скользнуло умилен³е, глаза затуманились и въ умѣ пронеслась давно лелѣянная мечтою картина: тихая ночь, шепотъ сосенъ, склонившихся темными вѣтвями надъ старою церковью родимой деревни... толпа земляковъ, огни надъ рѣкой и это самое пѣн³е... онъ торопился въ пути, чтобъ услышать все это тамъ, у своихъ...
Между тѣмъ въ корридорѣ, у церковныхъ дверей, припадая къ землѣ, надзиратель усердно молился...
Молодой рекрутъ ходитъ съ ружьемъ вдолъ стѣны. Передъ часовымъ разстилается ровное, недавно обнажившееся изъ-подъ снѣга, далеко уходящее поле. Легк³й вѣтеръ бѣжитъ по немъ, шелестя засохшимъ бурьяномъ, звенитъ въ прошлогодней травѣ и вѣетъ въ душу солдата спокойною, грустною думой.
Молодой часовой остановился у стѣны, поставилъ ружье на землю и, положивъ руки на дуло, а голову на руки, глубоко задумался. Онъ не могъ еще ясно представить себѣ, зачѣмъ онъ здѣсь, въ эту торжественную ночь передъ праздникомъ, съ ружьемъ у стѣны, въ виду пустыннаго поля. Вообще, онъ былъ еще настоящ³й мужикъ, не понималъ еще многаго, что такъ понятно солдату, и его недаромъ дразнили "деревней". Онъ такъ недавно еще былъ свободенъ, былъ хозяинъ, владѣлецъ своего поля, своей работы.... а теперь страхъ, безотчетный, необъяснимый, неопредѣленный, преслѣдовавш³й каждый шагъ, каждое движен³е, вгонялъ молодую и угловатую деревенскую натуру въ колею строгой службы.
Но въ эту минуту онъ былъ одинъ... Пустынный видъ, разстилавш³йся передъ глазами, и свистъ вѣтра въ бурьянѣ навѣвали на него какую-то дрему, и передъ глазами молодого солдата несутся родныя картины. Онъ тоже видитъ деревню, и тотъ же бѣжитъ надъ нею вѣтеръ, и церковь горитъ огнями, и темныя сосны качаютъ надъ церковью зелеными вершинами.
По временамъ онъ какъ будто очнется, и тогда въ его сѣрыхъ глазахъ отражается недоумѣн³е: что это?- поле, ружье и стѣна... Онъ на минуту вспоминаетъ дѣйствительность, но скоро опять смутный звонъ ночного вѣтра навѣваетъ родныя картины, и солдатъ опять дремлетъ, опершись на ружье...
Невдалекѣ отъ мѣста, гдѣ стоитъ часовой, на гребнѣ стѣны появляется темный предметъ: это голова человѣка... Бродяга глядитъ въ дальнее поле, къ чуть видной чертѣ далекаго лѣса... Его грудь расширяется, жадно ловя свѣжее, свободное дуновен³е матери-ночи. Онъ спускается на рукахъ и тихо скользитъ внизъ вдоль стѣны...
Радостный гулъ колоколовъ будитъ ночную тишь. Дверь тюремной церкви раскрылась, во дворѣ крестный ходъ; стройное пѣн³е хлынуло волной изъ церкви. Солдатъ вздрогнулъ, выпрямился, снялъ шапку, чтобы перекреститься, и... замеръ съ поднятою для молитвы рукой... Бродяга, достигнувъ земли, быстро пустился къ бурьяну.
- Стой, стой!... Голубчикъ, родимый!...- вскрикиваетъ часовой, въ ужасѣ подымая ружье. Все, чего онъ боялся, передъ чѣмъ трепеталъ, надвигается на него, безформенное, страшное - въ виду этой бѣгущей сѣрой фигуры. "Служба, отвѣтъ!" - мелькаетъ въ умѣ солдата, и онъ, вскинувъ ружье, прицѣлился въ бѣгущаго человѣка. Передъ тѣмъ, какъ спустить курокъ, онъ съ жалкимъ видомъ зажмурилъ глаза...
А надъ городомъ вновь паритъ и кружится въ эѳирѣ гармоническ³й, пѣвуч³й, переливчатый звонъ и... опять надтреснутый колоколъ тюрьмы трепещетъ и бьется, точно стонъ подстрѣленной птицы. Изъ-за стѣны стройно гесутся далеко въ поле первые звуки торжествующей пѣсни: "Христосъ воскресе!"
И вдругъ за стѣной, покрывая все остальное, грянулъ выстрѣлъ... Слабый, безпомощный стонъ пронесся за нимъ безпредметною жалобой, и затѣмъ на мгновен³е все стихло...
Только дальнее эхо пустыннаго поля, съ печальнымъ ропотомъ, повторяло послѣдн³е раскаты ружейнаго выстрѣла.
1885 г.