Кондурушкин Степан Семенович - Шагин Хадля

fy">   Кровь врагов мы смешаем с твоим прахом.

   Семь царей содрогнулись за тебя, наша гора,

   А султана мы не боимся!"

  

   [*] - По-арабски Гермон - аль-жабалю-ш-шейх, т. е. гора шейх, гора-старейшина.

  

   Наконец, из-за поворота показался Гермон. Перед ним расстилалась небольшая ровная площадь. Старейшина гор давал нам возможность немного отдохнуть и приготовиться к подъёму. Он закутался синеватыми туманами, принизился и казался совсем маленьким, даже по сравнению с соседними горами.

   Самое его подножье окутывали виноградники, огороженные друг от друга редкими дубками. Мы поехали по узкой дорожке между каменными загородками виноградников. Захотели винограду. Илья крикнул караульщика. Задрожал влажный воздух, откликнулись соседние горы, и старый Гермон сквозь сон последним прислал свой глухой ответ. Караульщик вынырнул вблизи из лунного света и принёс нам целую груду холодного, покрытого каплями ночной росы, винограду.

   Вот и подножье Гермона. Тропинка вьётся вверх между глыбами камней. Лошади ступают осторожно, выбирая ногами удобное место; изгибаются всем телом, точно рыбы, на частых поворотах. Казалось, вершина близко. Прямо перед нашими глазами кончались скалы и начиналось небо. Но, поднявшись на эту вершину, мы увидали новый каменный вал, ещё выше прежнего.

   Шагин сказал, что мы поднялись на колени к дедушке Гермону.

   Лошади начинали уставать. Кривой Илья остановился и зажёг сухую шапку колючего растения. Пламя жадно потекло по его сухим стеблям, в колючую сердцевину. Слезли с лошадей. Мой проводник оставил своего осла в сторонке. Но осёл там стоять не захотел, подошёл к костру и стал упрямо смотреть в огонь, развесив над ним свои длинные уши. Выражение морды у него было скорбное и глубокомысленное. Вероятно, он думал о своей горькой доле и несправедливости людей, поработивших ослиный род.

   Отдохнув немного, мы стали снова подниматься. Скалы громоздились одна над другою, всё тяжелее и грознее. За нашими спинами зияла туманная бездна. Перед нами - скалы, неподвижные, острые, немые.

   Все молчали, вглядываясь в изгибы тропинки. Нужно было следить за каждым шагом лошади, чтобы неловким движением не уронить лошадь и самому не свалиться в пропасть. Лошади тяжело дышали, Илья прыгал с камня на камень и нёс на своём ружье длинную полосу лунного света. Мукарий шёл вслед за ослом и щекотал ему под хвостом острым деревянным гвоздём, чтобы он не остановился.

   Подъехали к пещере, где ночуют иногда со стадами пастухи, и снова слезли отдохнуть.

   Шагин сказал, что мы забрались на плечи к дедушке Гермону. И действительно, сюда по глубоким долинам уже спускались седины Гермона - белые полосы снега. Стало холодно.

   Дальше ехать было совсем трудно, а ночью очень опасно. Мы послезали с лошадей и пошли пешком. Кстати, нужно было согреться. Шапки колючих растений почти сплошь покрывали скалы. Колючки до крови кололи мне ноги сквозь валенные сапоги. Шагин пошёл вперёд. Он расчищал кожаными сапогами дорогу и указывал места, свободные от колючек. Несколько раз мы в сумраке ночи попадали на края отвесных скал. С добродушной бранью Шагин шарахался в сторону, хватал и меня с собой за что попало.

   Наконец, усталые, мы поднялись на ровную полянку. Шагин снял с головы платок и шерстяной окаль [*], вытер со лба пот и сказал:

  

   [*] - Двойной толстый шерстяной обруч, которым придерживается на голове платок.

  

   - Теперь мы поднялись на самую голову дедушки Гермона!

   Было близко к полночи. Луна спряталась за какую-то беспредельную равнину. Кругом нас была, туманная, таинственная бездна, без конца и края вниз и вверх, вперёд и назад. Точно мы стояли на скале, а вокруг нас мягко и неслышно переваливалось стеклянное бездонное и безбрежное море.

   Воздух был свежий и приятный, как чистая холодная вода. Мы долго не могли надышаться. Прошло добрых полчаса, пока сердце перестало биться, и кровь потекла ровными потоками по утомлённому телу.

   Наши проводники привязали лошадей и осла за камни, дали им корму, разыскали пещеру, зажгли там костёр и принялись жарить на вертеле мясо, которое захватил с собой догадливый Шагин.

   Мы с Шагином посидели на камне, отдохнули и пошли туда, где проводники развели огонь.

   Свет от костра выходил из ямы; мрак ночи сгущался над ним тёмным кольцом, точно находил этот свет нарушением векового порядка и старался закрыть его со всех сторон тёмными полами своей одежды.

   Спустились в пещеру. Это была полуразрушенная комната, заваленная всяким мусором и камнями. Может быть, это было древнее водохранилище, устроенное в незапамятные времена служителями финикийского Ваала, храм которого находился здесь, на вершине Гермона; может быть, она имела иное назначение - Бог весть. Стены её были сыры, покрылись плесенью и поросли каким-то мхом. Огонёк зажжённой нами свечи бросил пугливые взгляды на тёмные стены, неровный свод потолка и заваленный мусором пол. Ночные тени, испуганные нашим приходом и светом, метались, трепетали в дальних углах пещеры, как испуганные птицы. Они сталкивались друг с другом, неслышно махали своими крыльями, то держались в вышине, то метались на стены и пол. Казалось, что мы не одни в этой маленькой пещере, что своим приходом мы спугнули целый рой давнишних, забытых всеми, а потому и пугливых, воздушных обитателей. Они испугались наших грубых голосов, маленькой свечки и беспокойно летают из угла в угол, стараясь спрятаться.

   - Хорош брачный чертог! - воскликнул Шагин, садясь на камень.

   - Почему же брачный? - спросил я.

   - А как же, - захрипел Шагин, - сегодня сюда привезут мне молодую жену.

   Я посмотрел на Шагина, не сошёл ли он с ума. Но он сидел на камне и хрипло смеялся, как и всегда. Лицо его лоснилось добродушием и довольством.

   - Откуда же, какую жену?

   - Из Каффа! Знаешь - село под Гермоном. Там у сына священника я присмотрел себе хорошую бабу. Муж её глуп. Зачем ему хорошую жену? Сам он уехал в Америку на заработки, а её дома оставил. Сегодня её привезут сюда ко мне.

   - Но ведь ты, Шагин, женат?..

   - Так что же? Та жена старая. Я ей дом купил в Дамаске. Она туда и уехала. А с этой повенчаюсь.

   - Кто же тебя повенчает? - удивился я ещё более.

   - Поп наш повенчает, - сказал Шагин, раздражаясь моей непонятливостью.

   - Да как же он повенчает тебя, если его могут расстричь за это?

   - Кому нужно такого дурака расстригать!.. Да я от митрополита разрешение взял, - отвернулся от меня Шагин.

   Видимо, я совсем раздражил его...

   Илья положил перед нами хOржи[*], на них разостлал тонкую, как сукно, лепёшку, а на лепёшку высыпал целую кучу шашлыку и выставил две бутылки: одну с виноградным вином для меня, другую с араком[**]для Шагина; затем принёс овечьего сыру, винограду, разложил всё это в возможном порядке, поставил рядом на камне свечку, а сам отошёл к костру. Там, вместе с моим проводником, они принялись за такой же, как и у нас, ужин.

  

   [*] - Дорожные мешки, которые кладутся на спину лошади за седлом.

   [**] - Виноградный спирт.

  

   Мы ели с Шагином молча. Он бросал в рот куски шашлыка, громко чавкал, пил арак, разбавляя его из кувшина водой, и сосредоточенно сопел. Ел он из того, другого и третьего - что попадалось под руку. По временам он выпрямлялся, давал пище улечься в желудке просторнее и снова принимался жевать. Наконец, он вытер руки об штаны, вынул коробку с табаком, свернул толстую, величиною с хорошую морковь, папиросу, развалился, закурил и неожиданно заговорил:

   - Очень давно это было, когда на земле только что начиналась жизнь...

   Глаза его немного посоловели от водки и пищи, но лицо было весёлое и спокойное.

   - Это ты что же, сказку, что ли? - спросил я.

   - А вот увидишь. - Он пыхнул дымом и продолжал:

   - Земля тогда была чистая, вся в зелени. Небо тоже чистое, горы высокие снежными шапками на солнце блестели. Тогда из бесконечной высоты со звёзд спустилось на Землю Величие. Увидело оно новый мир и задумало присоединить его к своим владениям, вот как и теперь цари себе добиваются новых владений. Спустилось оно на Землю. На плечах у него громадное абаи, вроде как бы облака по небу летают. Опёрлось Величие рукою на вершину высокой горы, посмотрело во все стороны, поворочало туда и сюда своей гордой головой. Смотрит Величие вниз и вдруг видит под ногами какое-то маленькое существо. "Кто ты?" - гордо спросило Величие. - "Я - Красота", - стыдливо отвечало маленькое существо. - "Зачем ты здесь?" - "Я пришла на Землю в утешение людям. Создатель послал меня на Землю и отдал мне её во владение." - "Тебе!.." - И Величие гордо взглянуло на Красоту. - "Ты хочешь перебить власть у меня?! Мне это смешно. Чем же ты можешь властвовать, где твоя сила?" - "Я буду властвовать над теми маленькими существами, которые будут жить на Земле, над людьми", - отвечала Красота. - "Я правлю небом! - сказало Величие, - и одного моего движения достаточно, чтобы покорить себе всех людей. Я буду греметь в небе, волновать моря, потрясать Землю. Часть своей силы я сообщу царям. Все люди мне поклонятся, а тебя, поверь мне, и не заметят"... Величие осталось в облаках, а красота пошла по Земле, любовно осмотрела каждый цветок, каждую травку, каждую каплю воды. Наконец, она встретила женщину и передала ей всю силу своей власти. А Величие дало силу царям и управляло громами в облаках... И вот, с тех пор все преклонились перед женщиной: цари, воеводы, мудрецы, богачи и бедняки - все стали её рабами. Отказаться от женщины способны только слепые и больные. Красота через женщину завоевала Землю, а Величие и до сих пор одиноко правит громами.

   Шагин пыхнул папиросой и спросил:

   - Хорошая сказка?

   Откуда взял он, этот полудикарь, такую замысловатую сказку? Какими волнами истории занесло к нему в Шиба эту красивую фантазию?

   - Понимаю! Так тебя, значит, Красота победила, поэтому и решил жениться на другой? - спросил я.

   Шагин засмеялся.

   - Понятно, старая жена надоела, а новая... Вот ты увидишь. Очень красива!

   Шагин даже языком прищёлкнул.

   - Зачем же ты сына ногой толкнул, когда он Коран читал? Ведь ты мусульманин гораздо больше чем он!

   Лицо Шагина сделалось серьёзным.

   - Правда твоя, - сказал он - Какой я христианин. Имя только одно. Это ты верно говоришь. Так разве мусульманин мой враг из-за веры? Хе, хе, хе! Какое мне дело до его веры! Я смотрю: вера его, пожалуй, тоже не дурная, как и наша. И милость они друг другу творят, и правда у них есть, а насчёт баб у мусульман много лучше нашего, свободнее. Не знаю я, какая есть разница между нашей и мусульманской верой, а только мусульманин потому мне враг, что он меня притесняет вот уже тысячу с лишним лет!

   Лицо Шагина сделалось злым. Он швырнул окурок об стену, где огонь рассыпался тысячами искр, и принялся вертеть новую папиросу. У входа в пещеру, свернувшись клубками, мирно похрапывали наши проводники. Видимый нами в проход клочок неба заметно побелел. Близилось утро.

   - Хорошо, Шагин. Ты говоришь, что ты плохой христианин. Но ведь того, что ты делаешь - воровать чужую жену - не должен ни христианин, ни мусульманин, ни язычник. Сегодня украдёшь ты, а завтра у тебя украдёт другой. У тебя нет на это права. Кто тебе его дал? Твоя сила?

   - Права! - воскликнул Шагин. - В Турции нет права. Может быть, у вас в России есть правда, а у нас нет. Вместо десятой части у мужика берут чуть не половину урожая, это - правда? Мусульмане бьют нас, оскорбляют наших жён, дочерей и смотрят на нас, как на собак, это - правда? Камни скатываются с горы и давят людей, это - правда? Турецкие солдаты, вместо защиты христиан, вырезают целые христианские сёла, это - правда? У нас нет суда, а вместо него - грабёж; нет правды. Я не видал её в своей жизни и не знаю, где она живёт. Сила - вот это я знаю. Где могу - там я беру, не могу - отдаю. Так все делают у нас...

   Шагин засопел, точно воз на гору вывез.

   Мы долго молчали. Хотелось спать, но кругом было так сыро и неуютно, что и сон не манил к себе. Чтобы скоротать остаток ночи, я спросил:

   - Как же ты, Шагин, у митрополита разрешение на женитьбу взял?

   - Очень просто, - засмеялся Шагин. - Был у меня митрополит в доме. Пробыл два дня. Потом собирается дальше. "Куда?" - спрашиваю. Отвечает: "В Маждаль". - "Ну, говорю, с миром. А я в Хасбею". - "Ты в Хасбею, - говорит, - ну, с миром". Разъехались. Я выехал из дому, да и заехал к нему навстречу. Гляжу - едет по дороге. Подъехал. Увидал меня и говорит: "Как же ты сказал, что едешь в Хасбею?" - "Хотел, - говорю, - да раздумал. Подожди-ка немного. Дело у меня к тебе есть". - "Что тебе нужно?" - "Нужно мне от тебя бумагу, хочу второй раз жениться". - "Ведь у тебя есть жена?" - "Ещё хочу". - "Что ты, Шагин, опомнись, - говорит, - одурел". - "Опомнился, говорю, хочу жениться". - "Уйди от меня, дьявол, что ты хочешь делать? Я тебя в тюрьму посажу". Я взялся одной рукой за пистолет и спрашиваю: "Дать бумагу или нет?" - "Да у меня, говорит, и бумаги нет". - "Вот она, готова, только пиши". Он написал, а внизу сделал для священника приписку, чтобы он по той бумаге не поступал. Я посмотрел на бумагу, положил в карман и говорю: "Теперь нужна мне ещё бумага, настоящая, по которой меня священник обвенчает". - "Да я тебе дал" - говорит. - "Эта не годится"... Написал он мне вторую бумагу, я его и отпустил. Потом был у него, дал ему несколько золотых, он и успокоился. Вот и разрешение имею.

   - Посадят тебя в тюрьму за эту женитьбу. Тот, у кого ты жену воруешь, разве не пожалуется на тебя?

   Шагин презрительно пыхнул.

   - Э, мой господин! Я в тюрьме восемнадцать раз сидел. Посадят и выпустят. А дать несколько золотых, так и не посадят никогда. Этого я не боюсь... Но почему они долго не едут? Пора бы им быть здесь?!

   Шагин встал, потянулся и крикнул проводникам:

   - Эй вы, господа! Вставайте!

   - Утро наступило, - обратился он ко мне. - Сейчас солнце взойдёт. Пойдём смотреть на Сирию. Вид с Гермона чудесный.

   Мы нагнулись и вышли из пещеры.

   Было, действительно, совсем светло. Восток горел ещё невиданными мной красками. На нас смотрело чистое, незагрязнённое людьми, лицо природы. Не успели мы взобраться на соседний с пещерой каменный холмик, как из-за Сирийской пустыни брызнули на нас первые лучи восходящего солнца.

   Я оглянулся кругом и в первое мгновение не поверил своим глазам. Я был поражён красотою и величием расстилавшейся перед нами картины.

   Далеко внизу, под нашими ногами, клубились и волновались белые облака, как снежные поля моей обширной и холодной родины.

   Сплошная белая пелена скрывала от нас соседнюю долину. Но вот она всколыхнулась, как большой полог, кой-где образовались разрывы, сквозь которые зияла тёмно-фиолетовая подоблачная глубина.

   За этим белым покровом на западе синело без конца, сливаясь с небом, Средиземное море. Казалось, оно лежало под нашими ногами.

   На севере толпились горы Ливана в белых шапках из облаков.

   Целые сотни сёл и городов едва заметными серыми пятнами полегли по долинам.

   За ними, в безмерной дали, высились не то горы, не то облака, не то громады-привидения...

   На юге все мелкие горы слились для взора в одну равнину, на которой лежали зеркала Мерома, Тивериады, Мёртвого моря.

   Я смотрел, как далеко-далеко разбегались во все стороны горы, как искрились и сверкали, точно алмазы, на солнце речки и ручьи, как расширилось небо над Сирией и Палестиной, а солнце, вечное солнце, приветливо смотрело с синего неба, играя в облаках разноцветными радугами...

   Как хорошо! Дышится вольно, чувствуется свободно! Точно родился вновь и для новой жизни, точно старого ничего не было, а в будущем всё так же ясно, как в этой надоблачной вышине. Точно, поднявшись над землёю, оставил за собой всё, что томило, давило, отравляло радость бытия - самую светлую и безгрешную радость человеческой жизни...

   - Хорошо! - сказал Шагин. - Конечно, дьявол знает, что ему нужно делать.

   - При чём тут дьявол?

   - Как же? Вот сюда вознёс он Христа и показал Ему все царства мира. Вот они перед нашими глазами...

   Однако, на царства мира, которые лежали перед нами, Шагин смотрел невнимательно. Он больше вглядывался вниз на тропинку, ведущую к селу Кафф. Вдруг шёпотом, точно нас могли услышать окружающие города и сёла, радостно воскликнул:

   - Едут, едут!

   На извилистой тропинке, внизу, в сумраке утра виднелись три тёмные точки. Точки эти шевелились, ползли вверх, точно козявки, и постепенно увеличивались. Вскоре можно было различить лошадей и всадников. Ещё немного спустя видно стало, что средний всадник - женщина. Шагин выстрелил, замахал головным платком. Нас увидали и направились к нам. Шагин пошёл встречать новую жену.

   А я отошёл немного к югу и сел на развалинах старинного храма. При финикиянах здесь было капище Ваала, а при греках - небольшой весёлый храм в честь Пана, бога стад, лесов, весны, пробуждения природы. Много таких маленьких храмов можно найти вокруг Гермона по его серым скалистым склонам. Трудно выбрать более подходящее место для поклонения этому жизнерадостному богу, богу-пастуху, богу весеннего веселья. Взглянешь с этих немых утёсов крутом на Божий мир, расстилающийся под ногами, и поневоле воскликнешь:

   - Жив, жив великий Пан!..

   Должно быть, при греках лесистые окрестные горы и долины и самый Гермон были ещё более красивы. Вся прелесть пробуждающейся природы, красота весеннего воздуха и первой зелени лесов и трав - всё это чувствуется здесь сильнее, чем во всяком другом месте.

   Утренние облака понемногу растаяли, и во все стороны раскрылась под ногами фиолетовая головокружительная глубина.

   Три корявых деревца стоят среди серых скал над пропастью. Точно в страшном испуге метнулись они всеми своими ветвями от бездны на камни, да так и застыли в этом болезненном напряжении. Спины их, обращённые к пропасти, высохли от сильных ветров, холодных дождей с градом, от зимних метелей, и подёрнулись серой мёртвой корой.

   Шагин скрылся со своей невестой и её спутниками в пещеру. Мне пора было спускаться с Гермона. Путь мой лежал по той самой тропинке, по которой только что приехал свадебный поезд. Я велел мукарию готовить лошадь.

   Шагин вышел из пещеры, точно пьяный. Увидев меня, он замахал мне рукой. Я подошёл.

   - Ты взгляни на мою новую жену. Я говорил тебе - красивая. Вот смотри.

   В это время из пещеры высунула голову женщина. Она робко осмотрелась во все стороны, как осматривается дикая утка, когда выплывает из камышей на открытое место.

   - Поди сюда! - крикнул Шагин.

   Она подошла несмело, стыдливо, наклонив голову и подёргивая плечами, точно хотела нырнуть в землю и скрыться от наших взглядов и солнечного света.

   - Поздоровайся с господином, не бойся, - усмехнулся Шагин. - Это - мой друг!

   Она подала мне корявую руку, на которой звякнули стеклянные браслеты, потом закрыла ею рот, кашлянула и опустила глаза в землю.

   Она не была красавицей. Разве глаза хороши были в весёлую минуту. Теперь же и они были мутны от волнения и почти совсем закрыты веками. Но она была пухлая блондинка с круглыми щеками, красными румяными губами, полной грудью. Вероятно, всё это и пленило Шагина. Он стоял рядом и, не скрывая восхищения, с улыбкой переводил взор с неё на меня и опять на неё.

   Мукарий подвёл осёдланную лошадь.

   Мы разъехались с Шагином в разные стороны.

   Долго спускался я вниз по извилистой тропинке. Долго мой конь шёл на хвосте, подгибая задние ноги. С каждым шагом очертания гор менялись: горы вырастали, поднимались из глубины к небу. А небо узилось, опускалось, налегало на горы своими голубыми краями. Снизу из долин поднимался раскалённый о камни воздух и жёг охлаждённые в высоте лицо и руки. После бессонной ночи неудержимо хотелось спать. И я немедленно и крепко заснул в седле, как только лошадь пошла по более ровному месту.

  

   Дома Шагина ожидало несчастье. В ту ночь, когда мы были на вершине Гермона, за облаками, далеко от людей и их религиозных и иных споров, внизу люди сделали злое дело.

   Мусульмане Шиба украли у Шагина деньги и обесчестили красавицу-дочь.

   Приехав домой, Шагин застал дочь в слезах и в постели, а деньги его, около ста турецких золотых, пропали. Христиане заходили к нему в дом с участием крадучись, как воры. Мусульмане молчали. Шагин целый день ругался, кричал на крыше, ходил к старосте села - мусульманину, но сочувствия своему горю не нашёл. Только к вечеру он немного успокоился. Расспросив кое-как плачущую дочь, кого она заприметила ночью, он решил ехать жаловаться на мусульман к митрополиту и патриарху.

   Долго тянулось дело. Мусульманские власти, по представлению патриарха, взялись за дело, по-видимому, горячо. Однако, прошёл месяц, другой, третий - виновных не только не нашли, но всё дело так запуталось, что можно было подумать, будто Шагин сам себя обворовал, а может быть, сам и дочь свою обесчестил.

   Стало известно, что Шагин украл из Каффа чужую жену при живой старой... Поднялось было новое дело, но Шагин его как-то уладил миром, а жены всё-таки не отдал... Услышав о несчастье в доме, из Дамаска приехала его старая жена, и таким образом у Шагина жили теперь обе жены. А сам он постоянно ездил из Шиба в свой уездный город и в Дамаск. Несчастье давило его тем более, что он не мог найти виновника. Он осунулся, оброс колючей бородой, посерел, как высохший мох.

   Иногда он заходил в Дамаске ко мне, но сидел не подолгу, точно чего-то стыдился; был мало разговорчив и оживлялся только тогда, когда бранил мусульман.

   Наконец, турецкие власти, запутав окончательно все показания и улики и выгородив мусульман, решили дело прекратить, о чём губернатор и известил патриарха. Шагин, как раз в это время, был в Дамаске. Он пошёл в патриархию.

   Был праздник. В приёмной комнате патриарха было много разного народа, всё больше горожане в европейских одеждах. Сидело несколько турецких чиновников-мусульман на первых местах. Шагин вошёл в своём бедуинском костюме и робко сел при входе на мраморный пол.

   Послышался стук булавы патриаршего проводника, показалась его золочёная одежда, а за ним - тёмные рясы патриарха и трёх митрополитов. Патриарх сел на своё место. Все стали подходить к нему за благословением. Шагин подошёл последним.

   - Ну, Шагин, поезжай в Шиба и живи там мирно, - сказал патриарх. - Тогда никто тебя и обижать не будет.

   - А как же, владыка, я буду жить? - спросил Шагин дрогнувшим голосом. - Куда я дену обесчещенную дочь? С кого возьму деньги? Если ты меня оставляешь, то кто же защитит? У мусульман, видно, защиты искать?..

   - Что же я могу сделать? Да и как мне защищать тебя против мусульман, когда ты сам придерживаешься мусульманских законов: при живой жене взял себе другую, да ещё украл!..

   Должно быть, вся горечь сознания бессилия и обиды хлынула в сердце Шагина, затуманила ему рассудок. Он секунду постоял неподвижно, потом вдруг закричал хриплым голосом, выкатив глаза, как безумный:

   - Да, я мусульманин! Нет божества, кроме единого Бога! Свидетельствую, что Мухаммад - посланник Бога!.. [*]

  

   [*] - По мусульманскому закону тот уже мусульманин, кто произнёс это исповедание веры.

  

   - Нет божества, кроме единого Бога и Мухаммад - посланник Бога! - набожно повторили присутствующие мусульмане.

   Христиане закричали:

   - Что ты, Шагин, опомнись!..

   - Он сошёл с ума!..

   - Выведите его на двор!..

   Шагин ничего не слушал, махал руками и всё кричал, что Мухаммад - посланник Бога.

   Всё заволновалось и смешалось. Турецкие чиновники крикнули солдат, и Шагина взяли в сарайя [*] к судье. По улицам за ними пошла толпа народа. Говорили о Шагине и сожалели топотом, что христианин перешёл в мусульманство.

  

   [*] - Сарайя - присутственное место.

  

   Шагин шёл по улице, как ходят непривычные люди под взглядами большой толпы, напряжённой и нервной походкой. Ему казалось, что не только люди, но и ослики, собаки, даже тёмные стены и своды базаров смотрят на него тысячеглазым укором и кричат в уши: "Изменник! Он переменил веру отцов, стал другом тех, кто мучил и мучит христиан!" Этот голос звенел у него в голове, сверлил мозг, а всевидящие глаза, устремлённые со всех сторон, пронизывали его насквозь. Шагин качался, ударяя плечами то одного, то другого солдата, мычал и сплёвывал под ноги слюну. Его никто не подталкивал сзади, но, казалось, он упирается и не хочет идти вперёд, мотая головой, как бык, которого тянут на убой за рога верёвкой. Казалось, и Шагина тянула вперёд верёвка, только невидимая.

   ...И как это раньше всё было хорошо! Полчаса лишь назад он был христианин, честный человек, а теперь - изменник. У него обесчестили дочь, украли деньги, - ну, и что же?! Как всё это мелко и ничтожно в сравнении с настоящей бедой! Разве он не мог отомстить сам и за честь дочери и за свои деньги? Свернул бы две-три безмозглых башки - и конец, а сам мог бы бежать. И всё-таки он остался бы человеком честным. А теперь он - изменник. Как взглянуть в глаза своим загнанным одноверцам, односельчанам, детям, жене, обесчещенной дочери? Они его осудят, отшатнутся от него!.. Ах, зачем он сказал эти слова, после которых уже нет возврата к старому. Он - мусульманин! Он произнёс священные слова в присутствии мусульман-свидетелей. Мусульмане знают, что он, Шагин, не дурак, не пьян, он произнёс эти слова несколько раз, он кричал, что стал мусульманином, и ему нет возврата к старому. Да если бы Шагин и доказал судье, что он произнёс эти слова в припадке раздражения, если бы даже судья и принял его отречение, - всё равно, любой мусульманин подойдёт, убьёт его и скажет властям: "Я исполнил свой долг, я убил безбожника за то, что он всуе произнёс священные слова". Этого мусульманина будут судить меньше, чем если бы он убил не Шагина, а собаку.

   Все эти мысли давили Шагина. Минутами ему казалось, что он видит страшный сон. Но рядом с ним идут солдаты. Его сопровождает толпа народа, в толпе снуют любопытные женщины в разноцветных покрывалах, визжат собаки... Нет, крутом страшная действительность; он на самом деле идёт по улице Дамаска не то как победитель, не то как преступник.

   Как во сне, прошёл для Шагина и весь остальной день. Он был у кады. Кады его спрашивал. Он ему отвечал и, наперекор собственному желанию, твёрдо и отчётливо снова повторил страшные слова исповедания ненавистной веры. Кады утвердил, на основании священного закона, что христианин Шагин Хадля исповедал священными словами веру в единого Бога и его пророка Мухаммада, исповедал сознательно, и принят в общество правоверных. Он оставил свои заблуждения и пришёл на дорогу спасения.

  

   В этот же день ночью Шагин уехал из Дамаска в Шиба. Приехал он в своё родное село на высоты Гермона на другой день утром.

   Но молва предупредила его, точно птица. Там уже знали об отступничестве Шагина.

   Первым попался ему на дороге поп Жорьес. Сидя боком на осле, он ехал в горы, чтобы набрать там вязанку древесных корней на топливо. Увидев Шагина, он спрыгнул с осла на землю и загородил ему дорогу.

   - Мы слышали, Шагин, будто ты стал мусульманином? - спросил поп.

   - Ну, что же? Чем плохо? - грубо сказал Шагин.

   Поп заморгал красными опухшими веками.

   - Как же мы одни... без тебя? Теперь и ты против нас?..

   У попа затряслась козлиная бородка, и на сопливые усы скатились грязные слёзы.

   - Уйди ты с дороги!..

   Шагин ударил лошадь, почти смял попа и поехал дальше. Поп сел на осла и поехал обратно в село за Шагином.

   Дома у Шагина поднялся плач. Плакали обе его жены - старая и новая; глядя на них, плакали малолетние дети. Старшая дочь ходила бледная, с воспалёнными глазами, и смотрела на отца с ужасом, как на мертвеца. Шагин несколько раз пробовал прикрикнуть на плачущих, но чувствовал, что теперь он бессилен заставить семью, как прежде, говорить или молчать, плакать или смеяться: горе семьи было теперь сильнее его робкого слова.

   Он думал, что скоро придут христиане села Шиба и начнут его упрекать. И заранее раздражался их присутствием и речами.

   Но прошёл весь день - никто не пришёл. Это стало Шагина томить, давить. Он уже желал теперь, чтобы кто-нибудь из христиан пришёл к нему. Пусть пришёл бы хоть поп Жорьес, которого он так грубо оттолкнул сегодня утром, хоть пастух Камиль. Кто-нибудь, всё равно. Он рассказал бы им своё горе, объяснил бы, что он не может стать мусульманином, как не может вновь родиться...

   Никто нейдёт. Шагину казалось, как это бывает во сне, что он очутился где-то в неведомых краях, откуда нет возврата. Кругом всё чужое: и люди, и дома, и природа. Тем милее становится всё, что осталось на родине. И чего бы он не дал, чтобы воротиться снова туда и взглянуть на всех по-прежнему!.. Минутами Шагину становилось в комнате душно, как в могиле.

   Как тошно на душе. Делать дома нечего, а выходить не хочется. Пойдёшь по дому - встретиться с заплаканными лицами жён и детей. В особенности страшно ему лицо старшей дочери. Перед ней Шагин почему-то чувствует себя виноватым более, чем перед всеми другими. Пойдёшь по селу - встретишь христиан или мусульман.

   Шагин почувствовал что он боится людей, чего раньше с ним никогда не бывало.

   Уже вечером к Шагину пришла толпа мусульман: учитель, князь, мулла и мужики. Всех человек десять. Значит, узнали... Зачем же идут? Неужели снова мучить? Удивительно, как все люди жестоки и злы.

   Вошли. Лица у них весёлые, праздничные... Поздравили Шагина с тем, что он покинул заблуждение и вступил на путь правый.

   Лица мусульман рисуются Шагину в тумане. Они говорят, и он что-то тоже говорит. Вероятно, говорит то, что нужно, потому что мусульмане не сердятся, а веселы и смеются. Они ждут призывной молитвы и хотят взять Шагина с собой в мечеть.

   - Пойдёшь с нами?

   - Да, я готов...

   Раздались звуки призыва. "Велик Бог, велик Бог, велик Бог. И нет божества, кроме единого Бога".

   Мусульмане зашептали молитвы в бороды, встали и собрались в мечеть.

   Пошёл с ними и Шагин.

   При выходе из двери, его поджидала старшая дочь. Когда проходили в дверь мусульмане, она закрыла лицо концом платка. Когда показался отец, она открыла лицо и грубо спросила:

   - Ты куда?

   Шагин молчал.

   - Говори, куда ты идёшь?!

   Шагин молча запирал дверь комнаты.

   - Отчего ты не убил меня? - заплакала вдруг она. - Отчего не убил... ты, проклятый?! Говори!.. Ты так отомстил... за позор?..

   Мусульмане стояли в стороне и слушали. Шагин делал вид, что согнулся над запором, но всё его большое тело изображало испуг, съёжилось, точно в ожидании удара. Наконец, он выпрямился, и попятился от дочери с видимым страхом.

   У ней лицо было вытянутое, бледное, даже синее. Талия заметно округлилась. Видимо, она скоро должна была сделаться матерью поневоле... Она стояла босиком на мелких острых камнях, покрывавших плоскую крышу; ноги у неё были белые, полные; в некоторых местах на ступнях были ссадины, из которых сочилась кровь.

   Подбежала мать и схватила её за руки. Шагин повернулся, чтобы идти. Дочь рванулась от матери и закричала:

   - Идёшь!.. Так уж не приходи. А придёшь - я тебя убью!.. Слышишь ты?! Трус!..

   Она почти совсем задыхалась.

   Мусульмане смеялись.

   - Храбрая какая! Храбрее того, кто много раз льва видал.

   - Пойдёмте. Видите, - беременная женщина...

  

   Как и в первый приезд Шагина в Шиба, был тихий и тёплый вечер. Последние лучи солнца скользнули выше вершины Гермона в голубую высь. Фиолетовый сумрак залил долины. Ручей шумел и пенился в глубине. Серые скалы смотрели строго сквозь сумрак вечерних теней, висели над селом грозно, уверенные в своей правоте и силе.

   Страшно становилось, глядя на них. Казалось, скалы - живые существа. И вдруг заснут они в эту ночь: цепкие руки, которыми они держатся за горы, ослабеют, страшные скелеты скатятся на несчастное село и задавят всех и всё...

   Мечеть была особенно полна народом. Всех разбирало любопытство посмотреть, как бывший христианин, самый сильный враг мусульман, сам стал мусульманином. Но, входя в мечеть, все старались казаться равнодушными, не оглядывались по сторонам, опускались на циновки и шептали молитвы. Ибо, как сказал пророк: постилка, на которой молится верующий, есть крепость; в этой крепости его не могут уязвить житейские дела и заботы, ибо ум и сердце наполняются мыслями о Боге.

   Шагин стоял в углу мечети, склонив голову, как делают мусульмане, но не молился. Он часто вздыхал, точно ему было душно, переступал с ноги на ногу, как опоённая лошадь. И, по-видимому, был совсем спокоен. Он имел вид человека больного, которому всё окружающее безразлично, а важно лишь то, что болит и ноет у него внутри.

   По окончании молитвы учитель захотел сказать проповедь. Он взошёл на возвышение, обвёл чернильными глазами присутствующих и остановился, сложив на животе белые костлявые руки. Его белое лицо и белый кидар на голове выделялись в сумраке мечети резче всех остальных предметов, как два белых пятна. Стоял он так долго, не шевелясь, точно каменный. Наконец, бархатный мешок его затрясся на подбородке, и он начал говорить проповедь медленно, книжным торжественным арабским языком, растягивая долгие гласные:

   - Во имя Бога милостивого, милосердного. Слава Господу, Творцу миров. В бесконечном милосердии своём к людям, Он посылал на землю много пророков, чтобы они научили людей истине Господней. Авраам, Иаков, Исаак, Моисей, Аарон, Измаил, Энох, Иисус сын Марии - все они получали откровение от всевышнего Бога, но не вполне. Наконец, Господь послал к людям величайшего пророка, печать всех пророков, Мухаммада, - да будет Господь к нему благосклонным и да хранит его! - А с ним и книгу божию, Коран, чтобы все познали истину в совершенстве и увидели путь правый. Наивернейшее слово, это - Коран. Самый крепкий якорь нашего спасения, это - нет божества, кроме единого Бога, и Мухаммад - посланник Бога.

   - О, последователи Мухаммада! Ислам есть чистейшая религия. В ней нет никакой лжи. Поэтому всякий, кто откроет свои глаза, уши и сердце, тот должен непременно уверовать в единого Бога, его последнего пророка Мухаммада и святую книгу. Вот перед нами пример. Недавно он был назаритянином, стоял на ложной дороге, которая вела его в ад. А теперь всевышний Бог ниспослал на него благодать, и он вступил на путь правый, ведущий в рай.

   Несколько голов невольно повернулось в тот угол, где был Шагин Хадля. Но он стоял по-прежнему, не шевелясь и склонив голову вниз.

   - Помните, что верующие в единого Бога и его пророка Мухаммада - да будет Господь к нему благосклонным и да хранит его! - и творящие благо вступят по смерти в сады райские. Верным Господь уготовал прекрасное место: два сада; в каждом из них по живому источнику. Там растут плоды двух родов: один род имеет вкус плодов земных, другой - вкус плодов небесных, каких никогда не едал человек на земле. Там будут молодые скромные девы с чёрными глазами, до которых никогда не прикасался ни человек, ни ангел. Они будут всегда - и днём, и ночью - с жителями рая, готовые услаждать их чувства... Райские жители не будут испытывать ни летнего жара, ни зимнего леденящего холода. Деревья покроют их своею тенью, наклонят над ними свои ветви с чудными плодами; эти плоды можно рвать и есть, не вставая с шёлковых ковров. Напитки им будут разносить вечно-красивые мальчики, похожие на рассыпанный жемчуг... Так говорит Господь. А он не говорит слов напрасно.

   - Помните также, что придёт судный день. Пошлёт Аллах на землю Иисуса, сына Марии... Вот тогда все узнают разницу между верой истинной - исламом и верой неистинной. Безбожники скажут: "Ах, отчего мы были слепы, отчего мы были глухи к словам Корана?!" Но это будет вопль напрасный. Иисус, сын Марии, сначала уничтожит на земле, поломает все кресты, которым поклоняются безбожники, потом истребит всех свиней на земле, как истребил он их однажды во время своей земной жизни. Потом станет судить всех людей по Корану...

   Вдруг среди тишины раздался хриплый голос Шагина:

   - Ложь! Ты лжёшь, собачий сын!

   Учитель остановился с открытым ртом. Рука его застыла на половине движения. Все обернулись в сторону Шагина. Его почти совсем не было видно в тёмно-фиолетовом сумраке мечети.

   Наступила секунда тяжёлого затишья. Казалось и проповедник, и слушатели, и даже стены мечети, старались вдуматься в сказанные грубые слова. Потом все сразу поняли, что это - обида. Люди заговорили, стены загудели.

   Закричал опять и Шагин:

   - Сами вы свиньи!.. Ваш Мухаммад собака... верблюд... дурак...

   Очевидно, он не знал, что говорил. Он имел лишь одно желание - оскорбить всех, кто его слушал, оскорбить как можно сильнее, а потому выкрикивал без разбора те ругательные слова, какие попадались ему на язык. За все свои невзгоды он хотел свести с мусульманами счёт. Бросился в дверь, выбежал на двор мечети и там начал кричать такие же бессмысленные ругательные слова.

   Горное эхо летало и разносило повсюду эти крики человеческого страдания с таким же беспечным смехом, как и мирное блеяние коз и рёв скучающего ослика.

   Село тревожно зашевелилось. Со всех концов к мечети стали сбегаться люди, прыгая по крышам и скалам.

   За углом мечети, весь съёжившись, прижался Абдалла. Он уже всё видел и слышал, хотел было бежать к христианам и рассказать им про поступок Шагина, но любопытство оказалось в нём сильнее страха: он прижался к стене, как слизень, и жадно смотрел на толпу и Шагина.

   Шагин махал бестолково большими руками и кричал:

   - Они поверили, безмозглые, что Шагин стал мусульманин! Разве может Гермон стать вершиной вниз?! Я ещё проучу вас с вашим Мухаммадом! Я вам покажу, как ломать кресты!.. Бесчестить девушек!.. Истреблять свиней!.. Красть деньги!..

   Мусульмане озверели. Они сомкнулись около Шагина кольцом. Сбежалось уже почти всё село. Соседние крыши домов были полны народом, - главным образом, женщинами. В толпе, в отдалении, виднелись и испуганные лица христиан.

   Шагин, казалось, не видел, не слышал и не понимал надвигавшейся грозной опасности. Он с видимой радостью выкрикивал свои ругательные слова. Словами он хотел оскорбить своих врагов и мучителей, а смотрел вверх, точно с обидой своей обращался к горам, к небу, к облакам, которые длинной пушистой вереницей ползали по склону Гермона, выискивая место для ночлега.

   - Я вам покажу! Я сожгу ваш Коран! Я!..

   В это время один мусульманин бросился к Шагину и схватил его за горло...

   Как Самсон вместе с волосами потерял и свою силу, так и Шагин со времени своей измены потерял прежнюю отвагу и мощь. Он ясно видел, что мусульманин, схвативший его за горло, страшно оскалил зубы, как дикий зверь; что в другой руке у него кинжал; что многие из окружающих его мусульман также принесли с собой разное оружие. У Шагина за поясом под абаи тоже был, по обыкновению, пистолет и кинжал. Но он не схватился за них. Он старался оторвать руку мусульманина от своего горла, чтобы ещё прокричать несколько ругательств. Он без особенного усилия отдёрнул мусульманина в сторону и снова закричал:

   - Я вас проучу!..

   Мусульманин оправился, подошёл к Шагину почти вплотную и со словами:

   - Так я заткну тебе горло!.. - ударил его кинжалом в шею.

   Толпа ухнула. К