Кондурушкин Степан Семенович - На рубеже пустыни

дленно подвигались вперёд и невольно говорили почти шёпотом.

   Из голубоватого сумрака перед нами внезапно вырос бедуин, тот самый, который был против примирения. Он шёл к палаткам. Заметив нас, он хотел было пройти стороной мимо, но учитель Иса остановил его разговором.

   - Счастливая ночь, господин! Далеко ли ходил?

   - Недалеко, - неохотно отвечал он.

   - А как тебя зовут, мой господин?

   - Раад! - опять неохотно сказал бедуин.

   - Садись-ка друг, Раад, поговорим с тобой. Вот здесь двое франжей. Понимаешь, друг, из далёких земель приехали. Народ любопытный... Ты куришь?

   - Курю...

   - Ну вот, садись-ка, покурим, да потолкуем!

   В тоне учителя Исы слышалось насмешливое пренебрежение человека, сознающего себя культурным, к дикарю. Он сел на обнажённую лысину камня, выдвинувшегося из песку; сели и мы с Глубоковым; сел и бедуин. Камень был ещё тёпел.

   Над горами поднялась белая сияющая луна. Невдалеке тёмными пятнами выступали ближайшие палатки. Слышался смутный говор. Огни костров почти потерялись в лунном блеске. Пустыня побелела.

   - Скучно в пустыне, я думаю, если долго жить, - сказал Иса.

   Бедуин огляделся кругом и ничего не ответил.

   - Никого нет. Всё молчит... Слышишь, молчит. Вот...

   Иса приложился ухом к камням, будто слушал пустыню. Он разговаривал с бедуином, точно с ребёнком.

   - Пустыня не молчит. Пустыня много говорит! - сказал бедуин, - только ты не услышишь.

   - Почему я не услышу? - удивился Иса.

   - Так. Фалляхи не слышат пустыни.

   - У нас много лучше! - так же небрежно-насмешливо продолжал Иса, толкнув меня локтем. Дескать, послушайте, он фалляхами нас называет.

   - У нас сады с абрикосами, гранатами, хлебные поля, источники. А здесь пусто...

   - Зато здесь человек свободен. Вы, как ослы: бей, езди на вас, только не вырывай изо рта сладкий кусок. А бедуин, как газель, не может жить в неволе: чахнет и умирает.

   - А как же в Дамаске живут газели!.. Я сам видел... - оторопев от неожиданности и не зная что сказать, возразил Иса.

   - Умрут, - уверенно сказал бедуин.

   Учителя Ису обескуражили резкие слова бедуина.

   Он не знал, рассердиться ему или нет. Он решил не сердиться, но всё-таки с раздражением выбранился.

   - Да сократит Бог твою жизнь! Если бы все жили, как вы, так кто бы трудиться стал, кто бы сады насадил, поля вспахал, дома построил?..

   - А какая оттого вам-то польза? Хорошо живёте, что ли? Га! Мы тоже пошли бы в зелёную равнину, да рабами быть не хотим. Кто посадит хоть одно дерево, - не уйдёт от него, пока его не повесит на этом дереве правительство. Вы любите много вещей: сладкую пищу, женщин, тёплую постель, наряды, только одного не любите - свободы. Вы даже забыли, что такое свобода. Бедуин же любит прежде всего свободу, а потом всё остальное...

   Поражённые словами бедуина, мы с Исой молчали. Глубоков напряжённо вслушивался в живые звуки знакомой ему по книгам арабской речи, но, видимо, понимал мало. Бедуин продолжал, точно сам с собой разговаривал:

   - Жизнь, как говорит арабский поэт, есть сокровище, которое уменьшается с каждым мгновением. Каждая минута, проведённая в рабстве, потеряна для человека. А вы всю жизнь проводите рабами. Вы не пользуетесь от сокровища жизни, потому что вы - рабы...

   - Ты думаешь, мир этот не надолго? - спросил я.

   Бедуин встрепенулся, посмотрел на меня с недоумением и в свою очередь спросил.

   - Так они помирились?

   - Помирились... А по-твоему ненужно было мириться?

   - Раб - враг самому себе. Может ли он быть кому-нибудь другом? - с злым смехом сказал бедуин и поднялся с камня.

  

   Мы все пошли к палаткам. Там в двух местах было оживление, слышались разговоры и песни. Какой-то высокий тенор выводил страстный припев: "О, ночь, о ночь, о ночь"!

   Нигде не воспевают так ночь, как в Сирии и Аравии. При одном слове "ночь" в сердце араба возникает жгучее страстное томление; воскресает целый рой образов, игривых, соблазнительных и прекрасных. Луна плывёт по бездонному небу, льёт на землю целый океан света. Звёзды трепещутся в небе, точно бесконечная стая блещущих жаворонков над нивой. Небо ликует, сверкает, а земля в изнеможении, в сладкой истоме разбросалась, лежит и не шевелится. Только при малейшем звуке дрожат её каменные груди - горы; сверкают под луной её разметавшиеся косы - реки; фиолетовой кисеёй задёрнуто всё её сонное трепещущее тело... Мутится ум; всё существо полно страстным желанием любви, ласки.

   Певец под звуки рабаба [*] рассказывал про ночь, про красавицу, которая боязливо закутывается в изар, про её возлюбленного, который согревает её своими поцелуями. А она приникла к нему стройная, полноногая, белая, упругая, с грудью гладкой, как зеркало; её талия подобна свитому ремню; от её тела идёт запах мускуса и фиалки...

  

   [*] - Музыкальный инструмент.

  

   Слушатели покачивают головами, точно пьяные или безумные, и страстным стоном выражают певцу одобрение.

   Наш собеседник, бедуин, отыскал шейха, который сидел в палатке неподалёку от певцов. Он что-то говорил шейху сдержанно, но с негодованием. Слышны были только последние слова шейха:

   - Учишь нас, Раад, напрасно. Что же мы могли сделать, когда мать согласилась? Он её уговорил, этот поп. У него один рот, а десять языков.

   - Она согласилась? - спросил с удивлением Раад.

   - Да. Ведь убийца пососал её грудь. Разве можно убивать после этого!..

   - Рабы! - уронил Раад в песок тяжёлое злое слово и отошёл к певцам. К ним же присел учитель Иса и стонал вместе с другими в перерывах песни.

  

   Мы с Архипом Владимирычем отошли от палаток с певцами в сторону.

   - Всё это замечательно! - говорил Глубоков в необычном возбуждении. - Сколько нужно было времени, чтобы люди так отупели, так покорились, так рабски согнули перед другими свои головы, какими стали теперь мы! Сколько нужно было времени, чтобы выработались все эти житейские отношения, нравы, законы, обычаи, государственный строй, которые отдали одних во власть другим. Душа стала рабской, в противоречиях лжи и истины, свободы и рабства путается человеческий ум. Даже самые свободолюбивые, самые просвещённые люди не могут сбросить с себя рабства тысячелетий, и только вольный сын пустыни может понимать и чувствовать весь позор нашей рабской сытости. Я с трудом, но, мне кажется, понимаю бедуина, его презрение к рабам. Чёрт бы его взял, этого бедуина. Ведь, он угадал коренную причину падения человечества, это - посаженное человеком дерево, собственное дерево, на собственной земле. Как он сказал про свободу? Забыли, говорит, про свободу, да?

   Я перевёл ему точно слова бедуина.

   - Верно; именно забыли, утратили чувство свободы. Мы постепенно утрачиваем остроту зрения, слуха, осязания; ну вот и чувство свободы у нас так же притупилось. И чем дальше, тем больше и больше будем мы забывать про свободу...

   Архип Владимирыч снял с головы шляпу, точно хотел дать больше простора своей мысли и воображению, и, махая ею, продолжал.

   - Вы представьте себе... Вот люди одолели все силы природы, заставили служить себе молнии и тучи, океаны и вулканы, покрыли сушу и море стальной сетью дорог и других сооружений... Земной шар стал для человека таким же маленьким и знакомым, как своя комната. Из недр земли извлечены горы богатств; воздух, вода, земля и небо служат человеку... Понимаете ли, тогда-то и наступит беспросветное рабство, если останется частная собственность... Ведь для того, чтобы защищать богатых от бедных нужно всё больше и больше власти одних над другими, нужны могучие насильники. Над этими насильниками в свою очередь будут насильники, меньше числом, но крупнее. И придёт время, - на всём земном шаре будет один насильник, самый большой. У его ног будут ползать сотни, тысячи мелких, а миллиарды будут душить и бить друг друга, защищая власть этого насильника. Ведь чтобы не рухнуло право собственности, чтобы у нищего была своя сума, а у богатого свои миллиарды, нужно подчинение одного другому... Другое дело, если не будет собственности. Зачем тогда люди будут подчиняться несправедливому закону, лживому судье, дикому начальству? Зачем миллионы будут подчиняться десяткам? Да тогда зачем и самая власть над людьми? Ведь и власть нужна людям потому, что даёт богатство и всё то, что вместе с ним... Всему виною это проклятое дерево, про которое говорит бедуин.

   - Как это он сказал? Как ослы, говорит, - переспросил Глубоков. - Бей, езди на нас, только корми. Ха-ха-ха! Поймите, ведь, ему, вероятно, так же страшна и противна наша жизнь, как дикому волку жизнь домашней собаки... Вы знаете, конечно, что бедуины не выносят наших населённых мест, особенно городов. Они не могут спать в комнате. В Дамаске есть дорогой дом, принадлежит бедуину, сыну одной богатой англичанки, вышедшей за бедуина... Романтическая история. Дом стоит сотни тысяч франков. Но бедуин живёт в пустыне, а когда приезжает в свой дом, то спит у порога. Что волка ни корми, а он всё в лес смотрит. Волк, его дети, его внуки всё ещё будут волками. У них в каждом шарике крови, в каждой шерстинке всё ещё живёт чувство независимости. И только целые тысячелетия сделали его сестру-собаку так рабски подлой и покорной.

  

   Развеселившиеся и, кажется, подвыпившие жители Атейбе поспорили немного с бедуинами насчёт свободы и зависимости. Даже учитель Иса в торжественной позе, освещённый луною, кричал, потрясая кулаком:

   - Разве мы тоже не арабы?! Разве в наших жилах не течёт кровь свободных предков?! О-о-о! Мы покажем ещё, покажем!..

   К полночи всё успокоилось в бедуинском стане.

   Мы с Архипом Владимирычем никак не могли уснуть в палатке от множества блох. Закроешься с головой - дышать невозможно; откроешь лицо - блохи кусают за нос, как собаки, танцуют в ушах, прыгают в воспалённые от бессонницы глаза. Наши соседи в палатке, - шейх из Атейбе и абуна мирно спали. Учитель Иса тоже спал, но иногда он вскакивал, как безумный, произносил несколько ругательств и снова бросался в постель.

   Наконец, дохнуло прохладой. Все заснули.

   Луна обошла по небу полукруг и заглянула к нам в палатку. Я проснулся с тяжёлым чувством, точно чьи-то глаза смотрели на меня не моргая. Вскоре проснулся и Архип Владимирыч. Он сел в постели, плюнул по направлению к луне и сказал:

   - Какая наглая луна!

   Потом уполз в тёмный угол палатки и снова уснул.

   Наступило утро. Пустыня просыпалась, сделалась чуткой и не заглушала звуков. От озёр доносился слабый шёпот камыша, чмоканье лягушки, чавканье кабана за ранним завтраком. Над камышом поднимался лёгкий туман. Забелел восток. Замигали навстречу далёкому солнцу сонные звёзды. Спряталась за горы луна, и утренняя заря пахнула по земле своими голубыми одеждами.

   Радостно вздохнула навстречу солнцу пустыня; зашевелились камешки, песчинки. Бесшумно, торопливо убегал на запад, прячась по всем ямкам и лощинам, запоздавший сумрак...

   С белыми флагами на копьях поехали мы обратно в село.

   С нами вместе ехало несколько бедуинов. Там предполагалось празднество по случаю мира. Пустыня уже дышала нам в спину раскалённым дыханием. Песок шуршал под ногами лошадей и верблюдов, шипел злобным позёмком. Поднявшийся ветер гнался за нами и, как слуга рассерженного хозяина, заметал на наших же глазах наши следы, точно хотел сказать: воздух только испортили да полы засорили и истоптали.

   Когда мы переезжали через перешеек, то видно было, как песок с сухим, злобным, радостным шипением заползал в грязь и воду.

   Жёлтая пустыня тоже не хотела мира с чёрной тучной долиной. Они стоят друг против друга, как вечные непримиримые враги.

  

   Уже поздно вечером подъезжали мы к Дамаску. Мы торопились и скакали быстро по затенённым деревьями дорогам, между глинобитными стенами дамасских садов. Звук лошадиных копыт отдаётся сразу в тысячах листьев. Кажется, что кто-то бросает из садов на каменное шоссе целые горсти серебряных монет. Эти монеты падают с дружным тысячеголосым звоном.

   В зелёной траве сотни светляков, больших, ярких, точно маленькие фонари. Корни травы на целый аршин в окружности освещались их фосфорическим светом.

   Деревья кружились по обе стороны бесконечным хороводом.

   Лунный свет и трепетные ночные тени мелькали под деревьями, точно кто-то прятался там, перебегал от одного дерева к другому.

   Дамасские сады в лунную ночь полны таинственного смятения, бесшумного движения.

   Казалось, мы скачем по каким-то волшебным садам, где люди-тени, в бесплодных усилиях заявить о себе, крикнуть громко или, наконец, заплакать над своей грустной судьбой, с отчаянием в душе бесшумно передвигаются от одного дерева к другому, из-под гранат к абрикосам и лимонам, под могучие орешники, ходят между тяжёлыми лозами, ходят, летают, сплетённые из светотеней дивной южной ночи.

   Сразу из волшебных садов мы выскочили к восточным дамасским воротам. Свет грязных керосиновых фонарей, опустевшая душная улица, где вповалку целыми семействами спят шершавые собаки - вот она действительность.

   Учитель Иса совсем повял. Он не только не декламировал стихов, даже не спал. На его лице была видна какая-то заботливая дума. Он наклонился ко мне и шёпотом поведал её:

   - Боюсь, как бы не донесли на меня правительству, что я говорил там... такие слова...

   - Какие слова?

   - Да вот, что мы - арабы и предки наши были свободные...