Хин Рашель Мироновна - Макарка

  

   Н. Наумовъ и Р. Хинъ.

   Въ глухомъ мѣстечкѣ. Разсказъ Н. Наумова. Макарка. Эскизъ Р. Хинъ.

   Издан³е второе. Издание "Посредника" для интеллигентныхъ читателей. Москва. - 1898.

   OCR Бычков М. Н.

  

   ...Весна въ томъ году наступила рано. Лужи и цѣлые ручьи грязи, еще недавно широкой волной заливавш³е улицы, сразу высохли подъ палящими лучами солнца, и вмѣсто нихъ ужъ завилась столбомъ пыль...

   По одной изъ кривыхъ улицъ Бабьяго городка, за Москвой-рѣкой, шелъ, согнувшись подъ рапцемъ и опустивъ голову, гимназистъ - черноватый юноша, средняго роста, лѣтъ шестнадцати-семнадцати. Онъ былъ, повидимому, сильно удрученъ, то и дѣло вздыхалъ, останавливался... Простоявъ минуты двѣ на одномъ мѣстѣ, онъ вошелъ на церковный дворъ и въ изнеможен³и почти упалъ на скамью. Кругомъ было совершенно тихо... Пахло талой землей, свѣжей травкой... На нераспустившейся еще березѣ, неугомонно чирикая, прыгали воробьи. "Не допущенъ,- прошепталъ гимназистъ, ломая руки,- не допущенъ, не допущенъ" ,- повторилъ онъ еще и еще разъ съ возрастающимъ отчаян³емъ. Губы его искривились, и слезинки быстро-быстро закапали изъ его уже заплаканныхъ черныхъ глазъ. Все его существо наполняла лишь одна мысль - какъ теперь показаться домой. Эта мысль сверлила въ его мозгу съ того самаго рокового момента, когда до ушей его долетѣла ужасная фраза инспектора: "не допущены: Кабалкинъ Макаръ, Гавриловъ Алексѣй" и т. д. Онъ отлично зналъ, что ничего не придумаетъ, что итти домой нужно, и все-таки ни о чемъ, кромѣ этого, думать не могъ. "Нечего дѣлать",- произнесъ онъ вслухъ, всталъ, подтянулъ ранецъ и побрелъ дальше медленнымъ шагомъ, словно надѣясь увеличить разстоян³е, отдѣлявшее его отъ дома. Не глядя завернулъ онъ въ грязный переулокъ, весь уголъ котораго занималъ неуклюж³й деревянный домъ съ мезониномъ. У открытыхъ настежь воротъ стояла женщина. Увидавъ гимназиста, она обратила къ нему свое смуглое худое лицо съ тонкими чертами и проговорила пѣвучимъ гортаннымъ голосомъ: "Что, Макарка, выдержалъ?" - Макарка ограничился кивкомъ головы и молча прошмыгнулъ въ калитку. Добравшись до своей комнаты, онъ съ ожесточен³емъ сбросилъ съ себя гимназическ³е доспѣхи, далъ тумака визжавшимъ и возившимся на полу братшикамъ и сестренкамъ и, сорвавъ такимъ манеромъ сердце, бросился ничкомъ на жестк³й диванъ...

  

   Отецъ Макарки, Абрамъ Марковичъ Кабалкинъ, принадлежалъ къ тому довольно многочисленному разряду столичныхъ евреевъ, которые слывутъ зажиточными, хотя зажиточность эта весьма проблематическая. Всю жизнь эти "богачи" бѣгаютъ, хлопочуть, суетятся, создаютъ дѣла и - умираютъ нищими. Абрамъ Марковичъ торговалъ то мукой, то шерстью, то кожей, то дровами, заводилъ сыроварни и мыловарни, нѣсколько разъ прогоралъ до нитки и, точно по щучьему велѣнью, опять всплывалъ на поверхность. Хитрый, пронырливый, вкрадчивый, онъ умѣлъ отгадывать слабыя стороны нужныхъ людей и билъ на нихъ. По роду своихъ занят³й ему больше приходилось сталкиваться съ мелкимъ купечествомъ, аферистами, мѣщанами... Постигъ онъ ихъ до тонкости и презиралъ отъ всей души. При всемъ томъ ему не везло. Онъ часто жаловался на судьбу, и не безъ основан³я. Семья съ каждымъ годомъ увеличивалась, потребности росли, и заработокъ поглощался съ изумительною быстротой. Дома Абрамъ Марковичъ являлся безграничнымъ самодуромъ и тираномъ. Онъ, казалось, хотѣлъ выместить на домашнихъ тѣ унижен³я и разочарован³я, которыя ему приходилось выносить на рынкѣ житейской суеты. Послѣ долголѣтней и упорной междоусобной войны, онъ смирилъ жену, ревнивую, пылкую и очень неглупую женщину. Она опустилась, состарѣлась, охладѣла ко всему и выходила изъ себя только при слишкомъ очевидной невѣрности супруга или особенно экстраординарныхъ потасовкахъ, которыя онъ задавалъ дѣтямъ. Сама она, впрочемъ, никогда не переставала бранить и щипать своихъ "разбоцниковъ". Разбонники смотрѣли на эти проявлен³я родительской нѣжности совершенно равнодушно, даже презрительно. Не то было съ отцомъ. Его отношен³я къ дѣтямъ были чрезвычайно своебразныя. Пока они были малы - онъ ихъ обожалъ и баловалъ самымъ безсмысленнымъ образомъ; заливался отъ восторга, когда сынишка на его ласкательное: "ахъ ты, жуликъ", шепелявилъ: "ты самъ зюликъ", прославлялъ ихъ необычайный умъ, мечталъ, что они покроютъ славой его имя. Но наступалъ школьный возрастъ и съ нимъ цѣлый рядъ неудачъ, переэкзаменовокъ и всевозможныхъ мучен³й. Безтолково веденныя и не особенно способныя дѣти учились вяло. Отецъ билъ ихъ безпощадно.Такъ было со старшимъ сыномъ, который, ожесточенный, сбѣжалъ изъ родительскаго дома въ странствующую тругшу акробатовъ и пропалъ безъ вѣсти; такъ было со старшей дочерью, которую онъ безуспѣшно клялся "сгноить" въ гимназ³и. Ее выключили, и онъ въ отместку выдалъ ее замужъ въ захолустье за глуповатаго парня, надъ которымъ, при рѣдкихъ посѣщен³яхъ, глумился всласть...

   Теперь очередь была за Макаркой. Когда мальчикъ съ грѣхомъ пополамъ выдержалъ экзаменъ въ гимназ³ю, отецъ подарилъ ему три рубля и заявилъ: "Ну, смотри у меня, умри, а будь докторомъ". И потягулась для бѣднаго Макарки цѣлая вереница тяжелыхъ лѣтъ. Онъ былъ тих³й, робк³й, мечтательный мальчикъ, любилъ стихи, музыку, удачно подбиралъ на старенькомъ, купленномъ по случаю, фортоп³ано разныя мелод³и и даже рѣшился однажды намекнуть отцу о консерватор³и, но, получивъ лаконическ³й отвѣтъ, что и безъ него много музыкантовъ въ Москвѣ, больше ужъ не заикался объ этомъ предметѣ. Существован³е Макарки распалось на двѣ половины: съ утра до трехъ часовъ онъ трепеталъ въ гимназ³и, послѣ трехъ - трепеталъ дома. Учен³е ему не давалось. Онъ не питалъ ни малѣйшаго интереса къ гнагназическимъ наукамъ. Греческ³й языкъ и латынь представлялись ему карой Бож³ей, воплощенной въ образѣ двухъ изверговъ-учителей. Особенно ненавидѣлъ онъ греческаго учителя - рыжаго, толстаго нѣмца, безбожно коверкавшаго русск³й языкъ. Этотъ почтенный педагогъ любилъ поострить въ классѣ и предметомъ своего остроум³я охотнѣе всего избиралъ жидковъ.

   - Господинъ Кабалкинъ Мордко,- вызываетъ онъ, напримѣръ. - Мордко или Мошко? - переспрашиваетъ онъ, какъ бы въ недоумѣн³и.

   Макарка, весь пунцовый, молчитъ.

   - А, мошетъ бить, вы Хаимъ или Шмуль, а по-русску это выходитъ Евген³й? - продолжаетъ глумиться учитель.

   Макарка по-прежнему безмолвствуетъ.

   - Господинъ Мордко-Хаимъ-Шмуль, отшего вы молшить какъ отравленн³й криса? Ушитель съ вами разговаривайть, а вы молшить? или вы пр³ѣхаль вчера изъ Бердичевъ и не умѣйтъ говорить по-русску?

   - Лучше васъ умѣю,- неожиданно выпаливаетъ Макарка.

   Нѣмецъ подымается на каѳедрѣ, дрожа отъ гнѣва.

   - Што ты сказалъ? Du Taugenichts! Што ты смѣль сказать? Вы не уважайтъ нашальство! Du Judenfratze...

   Вышла цѣлая истор³я. Учитель требовалъ исключен³я Макарки изъ гимназ³и. Когда объ этомъ казусѣ узналъ Абрамъ Марковичъ, онъ выпоролъ сына до крови и собственною персоной потащилъ его въ гимназ³ю просить прощенья у разъяреннаго нѣмца. Нѣмецъ смиловался, но при переходѣ изъ четвертаго въ пятый классъ срѣзалъ Макарку на экзаменѣ. Макарка остался на второй годъ. Учился онъ изъ рукъ вонъ плохо. Онъ просиживалъ цѣлые часы надъ учебниками, ничего не видя, ничего не понимая, въ какомъ-то тупомъ отчаян³и, съ тяжелою тоской, давившей его дѣтское сердце. Локти его какъ-то сами собой упирались на замасленную, загнутую по угламъ греческую грамматику, на эти локти опускалась черноволосая голова Макарки, и... онъ отдавался мечтамъ. Воображен³е уносило его далеко-далеко отъ окружающей дѣйствительности, въ уютную, чистенькую квартирку. На окнахъ дешевеньк³е цвѣты, клѣтка съ краснозобымъ снѣгиремъ; на полиняломъ диванѣ шитая гарусомъ подушка; въ переднемъ углу образокъ въ вѣнкѣ изъ бумажныхъ розъ. На стулѣ сидитъ женщина, съ добрымъ, преждевременно поблекшимъ лицомъ, и шьетъ что-то. Иголка быстро мелькаетъ въ ея проворныхъ пальцахъ. Рядомъ съ ней два мальчика - одинъ худой и жалк³й - Макарка, другой русый и румяный - ея сынъ - пишутъ, наклонившись надъ тетрадями.

   - Дѣти, отдохните,- говоритъ женщина,- ишь заморились! Митя, прикажи самоваръ! Макарушка, куда ты? Погоди, съ нами чаю напьешься.

   - Благодарю васъ, Аксинья Ивановна, мнѣ пора домой,- говоритъ Макарка, и такъ ему не хочется уходить изъ этого теплаго гнѣздышка... Но онъ боится оставаться. Опоздаешь домой, начнется брань: гдѣ таскался...

   Ахъ, какъ Макарка любилъ Аксинью Ивановну, какъ плакалъ, когда она переѣхала въ какой-то уѣздный городъ! И Митя тоже!.. какой былъ славный мальчикъ, какой товарищъ! Никогда его жидомъ не называлъ и въ extemporale всегда помогалъ... А впрочемъ, ему немудрено было быть хорошимъ - мать ласкаетъ, ободряетъ... Бывало, онъ скажетъ: "Мама, ну, какъ я срѣжусь?" А она ему: "Богъ милостивъ, не срѣжешься; а случится грѣхъ, что же дѣлать! Посидишь еще годикъ"...

   Былъ у Макарки еще товарищъ или, вѣрнѣе, другъ, передъ которымъ онъ благоговѣлъ,- студентъ Давидъ Блюмъ. Родители Давида, богатые люди, были старинные знакомые Макаркиныхъ родителей. Макарка съ дѣтскихъ лѣтъ привыкъ видѣть, съ какимъ подобостраст³емъ его отецъ и мать относились къ Блюмамъ, какъ они готовились къ ихъ рѣдкимъ посѣщен³ямъ, что не мѣшало имъ, конечно, за глаза бранить ихъ за непомѣрную гордость и важничанье. "И чего они носъ дерутъ? - говаривала его мать:- так³е же евреи, какъ и мы, тоже въ Шкловѣ родились, не въ Парижѣ..." Но Макарка не вѣрилъ матери. Онъ былъ влюбленъ въ домъ Блюмовъ, и ему казалось совершенно невѣроятнымъ, чтобы джентльменъ Блюмъ, у котораго дѣти послѣ обѣда такъ чинно цѣлуютъ руку, и его отецъ, раздающ³й направо и налѣво оплеухи,- были одно и то же. Нѣтъ, Блюмы - настоящ³е аристократы. У нихъ такая чудесная квартира, такая чистая, вѣжливая прислуга, учителя, гувернантки... Дочки хоть и шалуньи, но так³я прелестныя, ласковыя дѣвочки, особенно Лина... и такъ хорошо говорятъ по-французски... Совсѣмъ, совсѣмъ не похоже на евреевъ... Правда, Макарка смущался, когда въ дѣтск³е апартаменты неожиданно входила мадамъ Блюмъ и, поговоривъ съ гувернанткой, скользила.равнодушнымъ взглядомъ по его робкой фигуркѣ, точно онъ не живой мальчикъ, который такъ почтительно ей кланяется, а табуретъ или графинъ. То-ли дѣло - Аксинья Ивановна! Та всегда встрѣчала его привѣтливою улыбкой: "Здравствуй, мой голубчикъ!.." Но вѣдь Аксинья Ивановна - простая акушерка, а мадамъ Блюмъ - такая важная, богатая дама!

   Зато Давидъ! Макарка обожалъ его. Это былъ его идеалъ. Какой онъ умный, образованный, честный!.. Какъ онъ говоритъ! какъ пишетъ! Какой онъ красавецъ! Макарка гордился имъ, былъ счастливъ малѣйшимъ знакомъ его вниман³я. Ни тѣни зависти не питалъ онъ къ своему блестящему другу. О, напротивъ! Онъ отдалъ бы все, все, пожертвовалъ бы жизнью, чтобы видѣть его на вершинѣ славы, почестей... Особенно блаженствовалъ Макарка, когда, благодаря какому-нибудь торжественному событ³ю, въ родѣ именинъ, егооставляли ночевать у Блюмовъ. Днемъ онъ бѣгалъ по поручен³ямъ всѣхъ членовъ семейства,въ томъ числѣ и своего друга, который гонялъ его за перчатками, галстуками, духами... Зато ночи - ночи искупали все! Только, бывало, разъѣдутся гости, и онъ съ Давидомъ улягутся по кроватямъ - между ними начинались безконечныя бесѣды. Говорилъ, конечно, Давидъ, а Макарка внималъ. Давидъ говорилъ о еврействѣ и о томъ, что молодслсь еврейская должга посвящать всѣ силы на служен³е своему несчастному гонимому народу, что въ эпоху народнаго бѣдств³я позорно думать о личной карьерѣ, личномъ счаст³и... и еще много-много хорошаго говорилъ онъ. Макарка былъ пламенный патр³отъ. Онъ весь дрожалъ, весь горѣлъ, слушая Давида, не сводилъ съ его лица восторженныхъ глазъ; онъ упивался его словами и чуть не плакалъ отъ умилен³я, что такой возвышенный, такой безкорыстный человѣкъ удостоиваетъ его, бѣднаго Макарку, своей откровенности...

   И ни разу не пришло ему въ голову усомниться въ Давидѣ; ни разу не задалъ онъ себѣ вопроса, насколько въ этихъ краснорѣчивыхъ тирадахъ правды и насколько онѣ - повторен³е того, что онъ нашептывалъ за ужиномъ хорошенькой барышнѣ; ни разу не поставилъ онъ мысленно своего героя въ неблагопр³ятную обстановку, подобную, напримѣръ, его собственной... И теперь, замечтавшись о немъ, Макарка забылъ свое горе, свои неудачи, забылъ о надвигающейся грозѣ... Раздавш³еся въ сосѣдней комнатѣ шаги заставили его разомъ очнуться. Это пришелъ отецъ обѣдать. Макарка вспомнилъ, что онъ "не допущенъ", "не допущенъ на второй годъ" - и почувствовалъ, какъ у него по спипѣ забѣгали мурашки. Что сказать отцу? Соврать? сказать, что еще не было совѣта? Нѣтъ, догадается... Ахъ, кабы Давидъ тутъ былъ, выручилъ бы",- подумалъ онъ, хотя Давидъ никогда ни изъ чего его не выручалъ... "А вдругъ отецъ не спроситъ?" - мелькнуло смутной надеждой въ его душѣ. Онъ присѣлъ на кончикъ стула и ждалъ, какъ приговоренный, что вотъ сейчасъ, с³ю секунду, дверь раскроется - и его поведутъ на расправу...

   - Макарка обѣдать! прозвучалъ сиплый голосъ матери.

   Онъ не отозвался. Дверь скрипнула, и въ отверст³е просунулась взъерошенная голова семилѣтняго Левушки.

   - Макарка, иди обѣдать,- пропищалъ онъ фальцетомъ и скрылся.

   Макарка съ трудомъ поднялся. Семья ужъ была за столомъ. Левушка и Соня хлебали изъ одной тарелки, задѣвая другъ друга ложками. Младш³я дѣти сидѣли подлѣ матери. Абрамъ Марковичъ углубился въ ѣду, не обращая, повидимому, никакого вниман³я на копошившуюся около него мелкоту. Макарка усѣлся за свои приборъ и принялся машинально глотать жиденьк³й супъ. Отецъ бросилъ на него исподлобья пристальный взглядъ.

   - Вызывали тебя сегодня? - спросилъ онъ.

   - Да,- тихо отвѣтилъ Макарка, не подыимая глазъ.

   - Изъ чего?

   - Изъ математики.

   - Сколько?

   - Тройка.

   - Тройка! - презрительно повторилъ Абрамъ Марковичъ.- Больше не могъ, голова бы лопнула?

   Макарка ничего не возразилъ, только еще ниже наклоинлся надъ тарелкой. Въ эту минуту онъ пламенно жаждалъ лишь одного, чтобы обѣдъ поскорѣе кончился и ему удалось улизнуть въ свою комнату. Подали жаркое и кашу. Несмотря на полное отсутств³е аппетита, онъ уписывалъ съ такимъ усерд³емъ свою порц³ю, точно три дня голодалъ. Онъ надѣялся, что такъ онъ будетъ менѣе подозрителенъ. И въ самомъ дѣлѣ, туча, казалось, на сегодня пройдетъ мимо. У Макарки совсѣмъ ужъ было отлегло отъ сердца, онъ съ облегчен³емъ сталъ оглядываться вокругъ, какъ вдругъ отецъ опять обратился къ нему съ вопросомъ.

   - Что, Макарка,- спросилъ онъ,- перейдешь въ этомъ году?..- и странное дѣло, въ суровомъ голосѣ Абрама Марковича точно дрогнула просительная нотка.

   - Не знаю, папаша,- робко прошепталъ Макарка.

   Лицо Абрама Марковича моментально приняло столь знакомое его сеыьѣ деревянное выражен³е.

   - То-есть, какъ же это ты не знаешь'? - произнесъ онъ, отчеканивая каждое слово.- Кому же это нужно знать? Мнѣ, что ли? Вѣдь я не спрашиваю у тебя по чемъ дрова или кожа, или сколько звѣздъ на небѣ... Я спрашиваю: довольно ли для такого болвана, какъ ты, сидѣть по два года въ одномъ классѣ?

   Макарка, поблѣднѣвш³й какъ полотно, нервно вертѣлъ пуговицы на своемъ мундирѣ и упорно глядѣлъ въ полъ. Отецъ подошелъ къ нему ближе.

   - Ты чего молчишь, негодяй? Языкъ проглотилъ, оглохъ? Ты не слышишь, что я съ тобой говорю?

   - Слышу...

   - А! Слышишь? слава Богу! Можетъ-быть, ты удостоишь отвѣтить?

   - Я не знаю, чего вы хотите,- растерянно пролепеталъ Макарка, озираясь какъ пойманный звѣрь.

   Абрамъ Марковичъ иронически засмѣялся.

   - Онъ не знаетъ, чего я отъ него хочу! Слышишь, Хана, какъ твой милый сынокъ разговариваетъ! - обратился онъ къ женѣ. Онъ не знаетъ, чего я отъ него хочу! Сумасшедш³й отецъ тробуетъ, чтобы онъ сдѣлался профессоромъ, а онъ не можетъ! Бѣдняжка! - Абрамъ Марковичъ плотно придвинулся къ сыну.- Я тебя въ послѣдн³й разъ спрашиваю,- повторилъ онъ, схвативъ его за воротникъ:- выдержишь ты экзаменъ или тебя выгонятъ вонъ?

   Макарку вдругъ будто толкнуло въ голову и грудь. "Все равно умирать",- подумалъ онъ и, поднявъ свои черные глубок³е глаза, казавш³еся еще чернѣе на его помертвѣвшемъ лицѣ, онъ тихо, но совершенно отчетливо вымолвилъ:

   - Я не допущенъ.

   - Что?! - вскрикнулъ Абрамъ Марковичъ, какъ ужаленный.

   - Я не допущенъ,- такъ же тихо и такъ же внятно повторилъ Макарка.

   На мгновен³е всѣ застыли. Еще мгновен³е,- и раздался оглушителын³й трескъ пощечины. Дѣти залились плачемъ и прижались къ матери. Она бросилась къ мужу, стараясь освободить изъ его бѣшеныхъ рукъ Макарку. Но онъ оттолкнулъ ее однимъ взмахомъ кулака. Онъ билъ Макарку, какъ изступленный, по чемъ попало. Тотъ не издавалъ ни одного звука, ни одного стона, и только когда совершенно обезумѣвш³й отецъ сталъ таскать его за волосы по полу, онъ не выдержалъ мучен³й и, поймавъ его палецъ, впился въ него зубами.

   - Ахъ ты, щенокъ! кусаться! Ахъ ты, мерзавецъ! Жена! - крикнулъ онъ,- зови дворника, мы сейчасъ его выпоремъ...

   Макарка разжалъ зубы и однимъ прыжкомъ очутился у двери.

   - Ступай вонъ, подлецъ, ступай вонъ! - прохрипѣлъ Абрамъ Марковичъ.- Если придешь назадъ, я тебѣ всѣ кости переломаю.

   Макарка обратилъ къ нему свое истерзанное, избитое лицо.

   - Я васъ ненавижу! - крикнулъ онъ надорваннымъ, осипшимъ голосомъ и, раскрывъ дверь, исчезъ.

   Макарка бѣжалъ, точно за нимъ гнался лег³онъ демоновъ. Пробѣжавъ нѣсколько улицъ, онъ очутился въ какомъ-то глухомъ переулкѣ и, сообразивъ, что его здѣсь не поймаютъ, остановился перевести духъ. У забора какого-то строющагося дома возвышалась куча щебня. Макарка сѣлъ на эту кучу. Голова у него горѣла и кружилась, тѣло ныло отъ побоевъ. Онъ провелъ рукой по спутаннымъ волосамъ и тутъ только замѣтилъ, что онъ ушелъ безъ шапки. Чувство оскорблен³я, злобы переполняло все его существо, душило его. Онъ еще не могъ разобраться въ хаосѣ волновавшихъ его ощущен³й. Его охватила неодержимая, жгучая, чисто физическая потребность въ свою очередь сдѣлать больно, раздавить, убить, уничтожить... Koro? - отца и всѣхъ, всѣхъ... Весь м³ръ представлялся ему жестокимъ, неумолимымъ врагомъ, созданнымъ на его, Макаркину, погибель. Сдавленное обидой и негодован³емъ сердце билось и замирало въ его груди, какъ раненая птица. "Все конечно, все конечно, шепталъ онъ,- послѣ этого нельзя жить". Ему стало страшно жалко самого себя, изъ глазъ брызнули слезы. Все его избитое тѣло заколыхалось отъ рыдан³й... Сырая вечерняя свѣжесть охлаждала его пылающую голову. Безвыходность положен³я впервые предстала предъ нимъ, и онъ содрогнулся.- Куда итти?.. Къ кому обратиться?.. Къ Давиду? Нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ ему видѣть такого несчастнаго... Умереть!.. ничего больше не остается... Но какъ?.. броситься въ воду?.. Макаркѣ вспомнился одинъ утопленникъ, котораго онъ видѣлъ, син³й, распухш³й, съ стекляннымъ неподвижнымъ взоромъ... нѣтъ, это слишкомъ ужасно... Отравиться? - нечѣмъ... Вдругъ его точно озарило... Простудиться. Да... это самое лучшее... Онъ подумалъ еще немного, потомъ всталъ и рѣшительнымъ шагомъ отправился обратно къ дому. Ворота были еще отперты. Онъ осторожно проскользнулъ за дровяной сарай, гдѣ, онъ зналъ, стояла кадка съ водой. Тутъ же рядомъ стояла телѣга. Макарка влѣзъ въ нее, разулся, подобралъ штаны выше колѣнъ и опустилъ ноги въ кадку. По пяткамъ, потомъ все выше и выше точно забѣгали иголки. Макарка вздрогнулъ, но скрѣпился и еще глубже опустилъ ноги въ воду.

   "Простужусь,- думалъ онъ,- простужусь и умру". - И злоба къ отцу все разрасталась въ его душѣ. Отомстить ему хоть своей смертью... Пусть радуется! Одного сына ужъ загубилъ, теперь другого. И зачѣмъ жить!.. вѣчная ругань, никогда добраго слова не услышишь, цѣлый день будто въ котлѣ кипишь. Учиться не могу... Будетъ, намучился... Одну только мать жалко, не сладко ей тоже... Ну, ничего! поплачетъ и забудетъ. Еще вѣдь цѣлая четверка остается на утѣшен³е и на съѣден³е.

   У Макарки начали нѣмѣть ноги. Онъ ихъ вынулъ на минуту, но тутъ же разсердился на себя. - Струсилъ, подлецъ,- процѣдилъ онъ сквозь стиснутые зубы, холодно стало, домой на кроватку захотѣлось - такъ вотъ нѣтъ! Околѣвай, коли жить не умѣлъ... - и онъ съ остервепѣн³емъ заболталъ ногами въ кадкѣ. А ноги коченѣли все больше. Онъ уже не чувствовалъ холода и вообще переставалъ чувствовать и думать о чемъ-либо. Безконечная усталость сковала его члены, глаза сами собой сомкнулись... Послѣднимъ проблескомъ воли онъ сдѣлалъ надъ собой усил³е, чтобы ихъ раскрыть, но утомлен³е побѣдило. Онъ свалился какъ снопъ въ телѣгу и моментально заснулъ глубокимъ сномъ.

   И приснился Макаркѣ сонъ. Онъ увидалъ большую, залитую огнями, залу, сверкающую бѣлыми мраморными колоннами, наполненную нарядной публикой. На обитой краснымъ сукномъ эстрадѣ размѣстился оркестръ. Шумъ смолкъ, на эстраду вышелъ пѣвецъ. И вотъ пронеслись первые звуки. О, какая чудная мелод³я! Нѣжная и могучая, жалобная и торжествующая... Вся зала притихла, какъ одинъ человѣкъ, и жадно внимаетъ каждому звуку, вылетающему изъ груди пѣвца. И лицо у этого пѣвца - какъ у Макарки, только никто его не узнаетъ... а онъ поетъ все лучше... Царственно-прекрасная женщина, вся въ бархатѣ, цвѣтахъ и брильянтахъ, и худенькая, бѣдная Аксинья Ивановна - прильнули другъ. къ другу, какъ сестры, и обѣ слушаютъ умиленныя, точно зачарованныя, пѣсню-молитву, поющую о вѣчной любви, для которой нѣтъ ни богатыхъ, ни бѣдныхъ... Во всей залѣ только одно лицо остается суровымъ и угрюмымъ - это лицо отца. Но Макарка теперь волшебникъ. Онъ ясно видитъ, какъ въ сердцѣ отца з³яетъ рана, и изъ этой раны сочится теплая кровь. Эта кровь сочится за потерянныхъ дѣтей... Онъ потерялъ всѣхъ дѣтей, всѣ его покинули... Онъ одинъ, одинокъ. И Макарка запѣлъ для него одного! Въ пѣснѣ послышался дѣтск³й плачъ и дѣтск³я ласки и смѣхъ... И рана въ сердцѣ отца стала исчезать, глубок³я морщины разгладились у него на лбу, онъ поднялъ на Макарку радостные, прос³явш³е глаза, онъ узналъ его и ужъ бросился къ нему съ восторженнымъ крикомъ... Но въ этотъ мигъ разверзлась страшная, мрачная бездна, Макарка полетѣлъ туда съ ужасной быстротой - и все, все пропало...

   Макарку на разсвѣтѣ отыскалъ работникъ, шедш³й за дровами въ сарай. Ему почудился чей-то голосъ, онъ оглянулся и увидалъ Макарку, полусидѣвшаго въ телѣгѣ и оживленно-жестикулировавшаго. Онъ подошелъ къ нему, заговорилъ съ нимъ и, убѣдившись, что тотъ его не понимаетъ, подумалъ: "ужъ не рехнулся ли хозяйск³й сынъ",- и побѣжалъ будить хозяйку. Когда Хана увидала Макарку, у нея подкосились колѣни. Онъ лежалъ, разметавшись въ телѣгѣ, съ голой грудью и ногами, и что-то быстро и невнятно бормлталъ. На его пылающихъ щекахъ виднѣлись слѣды слезъ.

   - Ѳедоръ, неси его въ домъ, я тебѣ помогу, приказала она работнику.

   - И одинъ снесу,- возразилъ тотъ, взявъ мальчика въ охапку.- Ишь ты, какъ распалился, сердешный; аспидъ-то вашъ совсѣмъ заѣлъ паренька,- прибавинъ онъ откровенно.

   Хана не отвѣчала и, вся въ слезахъ, поплелась за работникомъ. У крыльца они наткнулись на Абрама Марковича. Онъ собирался уходить, но, увидавъ эту группу, невольно остановился. Жена повернула къ нему искаженное гнѣвное лицо.

   - Радуйся,- проговорила она:- довелъ ребенка до могилы.

   - Ладно, не подохнетъ,- отрывисто отвѣтилъ отецъ, но на суровомъ лицѣ его что-то дрогнуло, когда передъ его глазами промелькнули безсильно болтавш³яся Макаркины ноги.

   Эти бѣдныя голыя ноги полоснули его по сердцу какъ ножомъ. Онъ прошелся нѣсколько разъ по двору; валявш³еся возлѣ кадки съ водой Макаркины сапоги объяснили ему безъ словъ въ чемъ дѣло. Онъ бросился въ конюшню, самъ заложилъ лошадь въ шарабанъ и во весь духъ помчался за докторомъ.

   У Макарки открылся тифъ. Нѣсколько дней онъ безпрерывно бредилъ, никого не узнавая. Придя въ сознан³е, Макарка очень удивился, увидавъ себя въ своей комнатѣ, въ кровати. На столѣ горѣла лампа подъ бумажнымъ колпакомъ. По стѣнамъ скользили как³я-то тѣни. Мать наклонилась надъ нимъ.

   - Макарочка, тебѣ лучше? - проговорила она, и ея сухая, загрубѣлая отъ работы рука поправила на его головѣ пузырь со льдомъ.

   Онъ вскинулъ на нее удивленный взглядъ, очевидно стараясь припомнить, что такое съ нимъ произошло. И вдругъ онъ вспомнилъ... Обглоданное жаромъ лицо изобразило испугъ.

   - Отецъ,- пробормоталъ онъ,- я боюсь его; зачѣмъ ты меня привела домой...

   - Отецъ не сердится,- сказала она: - онъ жалѣетъ, что погорячился, онъ тебя вѣдь любитъ, Макарчикъ...

   - Оставь, оставь! - прошепталъ онъ, впадая въ забытье. Прошло еще нѣсколько дыей; Макарка больше не бредилъ, онъ былъ въ полномъ сознан³и, но страдалъ больше прежняго. Тифъ осложнился воспале³немъ легкихъ. Пользовавш³й его докторъ, смущенный такимъ оборотомъ болѣзни, предложилъ созвать консил³умъ. Пригласили двухъ знаменитостей, которыя, заставивъ домашняго врача прождать два часа сверхъ назначенмаго срока, наконецъ пр³ѣхали. Они помяли бѣднаго Макарку на разные лады, выстукали его, выслушали, потомъ немножко посгюрили между собою: одна знаменитость утверждала, что у больного обыкновенная чахотка, другая настаивала на просовидной бугорчаткѣ. Обѣ, однако, согласились, что субъектъ безнадеженъ. Когда объ этомъ объявили Абраму Марковичу, онъ затрясся какъ листъ.

   - Умретъ... скоро? - промолвилъ онъ, глубоко переводя духъ.

   - Нѣтъ, онъ можетъ протянуть еще пять-шесть недѣль, даже два мѣсяца,- отвѣтилъ докторъ, стоявш³й за бугорчатку, пряча въ боковой карманъ двадцатипятирублевую бумажку.

   Абрама Марковича точно ударили обухомъ по головѣ. Онъ отлично слышалъ медицинск³й приговоръ, но не повѣрилъ ему, не могъ повѣрить. "Врутъ, врутъ они", утѣшалъ онъ самого себя и побѣжалъ къ сыну, какъ бы желая убѣдиться вооч³ю, что доктора соврали. Макарка узналъ шаги отца. У него упало сердце, и колючая боль въ груди, которая теперь его не покидала, сдѣлалась до того не выносима, что онъ зажмурился и закусилъ губы. Отецъ присѣлъ на край кровати и осторожно взялъ его за руку. Макарка вздрогнулъ, раскрылъ глаза и встрѣтилъ прямо устремленный на него взоръ отца. И столько было въ этомъ взорѣ нѣжности, горя, страха, что у Макарки еще сильнѣе сжалось сердце, по теперь ужъ отъ жалости къ отцу. Вваливш³еся глаза залились слезами, а сух³я истрескавш³яся губы прошептали:

   - Простите меня, папаша.

   - Не волнуйся, не волнуйся,- говорилъ отедъ, оправляя дрожащей рукою одѣяло:- выздоравливай только, все будетъ хорошо.

   Странное дѣло! и голосъ у Абрама Марковича былъ не тотъ, и лицо не то... Неужели же Макарка не зналъ своего отца? Неужели онъ ошибся? Ему вдругъ представилась та минута, когда онъ, избитый, окровавленный, крикнулъ отцу: "я васъ ненавижу! " Гдѣ эта ненависть? Она растаяла, испарилась отъ одной неожиданной ласки отца. Какъ онъ благодаренъ ему за эту ласку! Макарка схватилъ его руки и покрылъ ихъ поцѣлуями.

   - Простите мемя, папаша, зашепталъ онъ опять; - я буду учиться день и ночь, я вѣдь и прежде не лѣнился, но мнѣ ничего не давалось... Я попробую еще разъ...

   И Макарка такъ горько разрыдался, что только съ большимъ трудомъ удалось его успокоить.

   Лѣто стояло въ полномъ разгарѣ. Макарка лежалъ въ своей постели и умиралъ отъ обыкновенной чахотки или отъ просовидной бугорчатки - не все ли равно... Его окружала нѣжность, къ которой онъ совсѣмъ не привыкъ. Мать не отходила отъ него, но особенно поражалъ его отецъ. Доктора, лѣкарства, лакомства, дорог³я вина... Абрамъ Марковичъ ничего не жалѣлъ. Каждую свободную минуту онъ проводилъ у кровати больного, разговаривалъ съ нимъ, измѣрялъ температуру, и только по тому, какъ дрожали его руки, Макарка могъ безошибочно судить, что жаръ увеличился... "Вѣрно, опять сорокъ",- думалъ онъ, и ему гораздо больше было жаль отца, чѣмъ себя и все яснѣе становилось ему, что онъ слишкомъ поторопился его осудить...

   О гимназ³и и о всемъ, что предшествовало той ужасной ночи - не было помину. Въ домѣ царствовала тишина. Левушка и остальныя дѣти по цѣлымъ днямъ возились въ палисадникѣ, и никто ихъ не бран лъ за бездѣльничанье. Иногда Макарка просилъ, чтобы ихъ привели къ нему. Они приходили, усаживались вокругъ его кровати и боязливо глядѣли на него - такой онъ былъ худой и необыкновеиный. Онъ ласкалъ ихъ, отдавалъ имъ свои лакомства, прижималъ ихъ ручки къ своимъ багровымъ горячимъ щекамъ... Дѣти молчали: имъ было не по себѣ въ этой комнатѣ, пропитанной запахомъ лѣкарствъ. Макарка замѣчалъ это, вздыхалъ и отпускалъ ихъ въ садъ.

   - Ступайте, ступайте, дѣточки, играйте! - говорилъ онъ имъ съ грустной и нѣжной улыбкой.

   Никто ни разу не слыхалъ отъ него ни одного стона, ни одной жалобы.

   - Тебѣ хуже, Макарчикъ,- скажетъ ему мать, когда, обезсиленный мучительнымъ приступомъ кашля, онъ прислонится головой къ высокоподнятымъ подушкамъ.

   - Нѣтъ, мамочка, ничего, не безпокойся... Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть Давида! - сказалъ онъ однажды отцу. Ты ему не писалъ, что я боленъ?

   - Я самъ ѣздилъ къ Блюмамъ. Они всѣ теперь на дачѣ; Давидъ былъ тутъ разъ, но ты въ это время спалъ.

   - Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ меня не разбудили! воскликнулъ Макарка съ невыразимой тоской. Неужели я больше его не увижу? - прибавилъ онъ и, отвернувшись къ стѣнкѣ, заплакалъ.

   - Не плачь, Макарчикъ, я тебѣ сегодня же привезу твоего друга,- утѣшалъ его отецъ.

   Красивое свѣжее лицо Давида Блюма изобразило сильнѣйшее изумлен³е, жалость и даже страхъ при видѣ ссохшагося маленькаго личика Макарки, съ которымъ отъ радости сдѣлался такой припадокъ кашля, что онъ не могъ вымолвить ни одного слова. Наконецъ онъ успокоился, кашель стихъ, онъ взялъ въ обѣ свои худеньк³я влажныя руки бѣлую, выхоленную руку Давида и произнесъ:

   - Спасибо, что пр³ѣхалъ. Вотъ другъ... а то бы и не увидались.

   - Не говори, голубчикъ, тебѣ вредно.

   - Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, пожалуйста, позволь мнѣ съ тобой поговорить! - взмолился Макарка и значительно прибавилъ:

   - Мнѣ нужно съ тобой поговорить.

   - Вѣдь ты задыхаешься!

   - Ничего, ты только наклонись ко мнѣ.

   Давидъ почти приникъ къ подушкѣ.

   - И какъ это ты такъ расхворался? - спросилъ онъ. Съ остановками и перерывами Макарка разсказалъ истор³ю своей болѣзни.

   - Видишь, - закончилъ онъ тяжелымъ шопотомъ,- я самъ во всемъ виноватъ.

   - Ты?! Нѣтъ, не ты, а этотъ самодуръ, тятенька твой.

   Макарка глубоко вздохнулъ.

   - Вотъ, вотъ... я зналъ, что ты такъ скажешь,- произнесъ онъ горестно.- Я потому и хотѣлъ тебя видѣть, чтобы попросить тебя... чтобы объяснить, что онъ совсѣмъ не такъ виноватъ. О, Давидъ! я теперь все, все понялъ... Нужно его пожалѣть, а не унижать презрѣн³емъ. Иначе всѣ дѣти погибнутъ! воскликнулъ онъ.

   Давиду показалось, что у Макарки начинается бредъ.

   - Богъ съ тобой, успокойся, как³я дѣти?!

   - Да наши! - нетерпѣливо возразилъ Макарка. - когда я умру, всѣ скажутъ, что отецъ меня уморилъ, будутъ глядѣть на него какъ на звѣря... Онъ еще больше ожесточится... и бѣдные Левушка, Соня, Лиза и Миша пропадутъ, и будетъ съ ними то же, что со мною. Заступиться некому; а когда они поймутъ, что отецъ не извергъ, что онъ просто не знаетъ, какъ сдѣлать лучше - будетъ поздно. Я теперь все понялъ. Развѣ онъ для себя желалъ, чтобы я былъ ученымъ? Ему хотѣлось, чтобы мнѣ жилось полегче, чтобы я не гнулъ съ утра до ночи спину, какъ онъ, чтобы какой-нибудь купчина не говорилъ мнѣ, какъ ему: вы, жиды, съ отца родного рады рубашку снять. Онъ мечталъ, чтобы я былъ такой, какъ ты. Милый, милый! Нельзя же обвинять его въ томъ, что онъ не понимаетъ, что я тебѣ - не ровня, что одному Богъ даетъ все, чтобы вознести его надъ толпой, а другой - весь вѣкъ проживетъ червякомъ... Онъ видѣлъ, какъ твой отецъ гордится тобой, и ему, бѣдному, было больно, что я такой неблестящ³й.

   Давиду вдругъ стало невыразино стыдно передъ этимъ умирающимъ мальчикомъ. Онъ вдругъ вспомнилъ, какъ въ течен³е многихъ лѣтъ принималъ какъ нѣчто должное его безпредѣльную любовь, его простодушное обожан³е. Онъ вспомнилъ, что въ сущности никогда не интересовался Макаркой - какъ Макаркой, никогда пальцемъ не пошевельнулъ для облегчен³я его тяжелой доли и любилъ въ немъ лишь терпѣливаго благодарнаго слушателя, восторженнаго поклонника своей особы.

   Все это разомъ промелькпуло передъ нимъ.

   - Макарушка! - воскликнулъ онъ, и въ голосѣ у него послышались искренн³я слезы.- Макарушка, да ты во сто разъ лучше меня и цѣлаго лег³она такихъ молодцовъ, какъ я.

   - Ну, зачѣмъ, зачѣмъ ты это говоришь? - застѣнчиво пролепеталъ Макарка.- Ты - и я! - онъ даже засмѣялся, но сейчасъ же опять принялъ серьезный видъ.- Ахъ, не въ этомъ дѣло! Я хочу просить тебя... Помнишь, Давидъ, сколько разъ ты говорилъ мнѣ о еврейскомъ народѣ, о томъ, какъ онъ несчастенъ, какъ давятъ его невѣжество, грубость... Ты говорилъ, что образованная еврейская молодежь должна работать для этихъ несчастныхъ. О, милый! - зашепталъ онъ дрожащими губами, и крупныя слезы покатились одна за другой изъ его прекрасныхъ черныхъ глазъ,- милый, вѣдь мои маленьк³е сестры и братья - тоже еврейск³й народъ; не оставь ихъ, помоги имъ сдѣлаться людьми, если ты когда-нибудь меня хоть немного любилъ...

   Голосъ Макарки оборвался. Онъ сильно закашлялся. Давидъ подалъ ему воды и успокоительныхъ капель.

   - Еще одна просьба,- промолвилъ онъ:- пр³ѣзжай вмѣстѣ съ сестрами на мои похороны. Онѣ славныя дѣвочки, и я ихъ очень любилъ, особенно Линочку. Мнѣ кажется, что я почувствую, какъ вы на прощанье бросите горсть земли въ мою могилу. И не жалѣйте меня: мнѣ вовсе не страшно умирать...

   Нервы Давида не выдержали.

   - Праведникъ ты, Макарушка, мученикъ! - говорилъ онъ, всхлипывая и припадая къ Макаркиной рукѣ.

   Макарка умеръ тихо, точно заснулъ. Въ домѣ немедленно поднялся тотъ шумъ и гамъ, который неизбѣжно сопровождаетъ еврейск³я похороны. Въ комнатѣ какъ-то удивительно скоро появились чуж³е люди, стали бѣгать, разговаривать, распоряжаться; развязно подходили къ постели, гдѣ лежалъ, вытянувшись во весь свой небольшой ростъ, бѣдный Макарка, размахивали руками, соображали...

   Безмолвный блѣдный мальчикъ точно перешелъ въ ихъ собственность. Не успѣли оглянуться, какъ онъ ужъ лежалъ на полу, подъ чернымъ сукномъ, и въ изголовьи его ужъ печально колыхалось желтоватое пламя свѣчи, вставленной въ высок³й серебряный подсвѣчникъ. Мать и отецъ громко плакали. Дѣти, прижавшись другъ къ другу, забились въ дальн³й уголокъ и глядѣли оттуда какъ спугнутыя птички. Тотъ, кто лежалъ подъ чорнымъ сукномъ, внушалъ имъ какой-то таинственный ужасъ. Они знали, что это Макарка; но это былъ ужъ не ихъ братъ, съ которымъ они возились, играли, дрались, который ихъ такъ нѣжно ласкалъ во время своей болѣзни, а что-то другое, неподвижное, величавое, безучастное и... страшное.

   Пр³ѣхалъ Давидъ съ отцомъ и сестрами. Завидѣвъ ихъ, Хана зарыдала еще громче, какъ бы взывая къ этимъ свидѣтелямъ своего горя.

   Старикъ Блюмъ серьезно и сосредоточенно остановился у порога. Къ нему подошелъ Абрамъ Марковичъ, отвелъ его въ другой конецъ комнаты и усадилъ въ кресло. У Давида дрожали губы, онъ старался совладать съ собою, но не смогъ и порывисто расплакался. Нѣмая фигура его скромнаго товарища казалась ему жертвой такой воп³ющей, такой неумолимой безсмыслицы. Его сестра, высокая тоненькая дѣвочка, въ изящномъ чорпомъ платьицѣ, видимо не знала, что дѣлать. И жутко ей было и плакать хотѣлось. Она вынула изъ круглаго картона огромный вѣнокъ изъ иммортелей и бѣлыхъ розъ и робко положила его къ ногамъ покойника. Ей очень хотѣлось поглядѣть на него, но она не смѣла. Съ одного бока сукно подвернулось и обнажило высохшую маленькую потемнѣвшую руку. Дѣвочка поглядѣла на нее и вспомнила, какъ Макарка изъ пятач ковъ, которые выдавались ему на завтраки, накопилъ три рубля и купилъ ей серебряный наперстокъ къ именинамъ. Ея кроткое личико затуманилось, ей вдругъ стало всѣхъ ужасно жалко.

   На дворѣ послышался стукъ въѣзжавшихъ дрогъ. Лѣсенка вся затрещала подъ напоромъ тяжелыхъ ногъ. Дверь распахнули настежь, и два человѣка втащили длинный черный ящикъ - общ³й гробъ, въ которомъ возятъ на кладбище всѣхъ евреевъ. При видѣ зловѣщаго ящика всѣ притихли. А чуж³е люди дѣлали свое дѣло; они подхватили Макарку за голову и за ноги, положили въ ящикъ и прихлопнули крышкой... Все это было такъ просто, такъ обыкновенно и такъ ужасно горько... Давидъ приподнялъ гробъ съ одного конца, съ другого и по бокамъ стали "священные братья".

   - Не такъ держите! - сердито крикнулъ одинъ изъ нихъ на Давида:- подымайте выше! - наконецъ гробъ поставили на дроги, и печальная процесс³я тронулась. Въ наемной каретѣ ѣхала Хана съ какой-то пожилой женщиной, въ собственной - Блюмъ съ дочкой. Давидъ и Абрамъ Марковичъ шли пѣшкомъ. Было начало августа. День стоялъ ясный, солнечный. Путь лежалъ по оживленнымъ торговымъ улицамъ. Одни прохож³е останавливались съ любопытствомъ, друг³е крестились и проходили мимо.

   - Жида хоронятъ,- громко замѣтилъ какой-то разносчикъ.

   Миновали заставу; грохоту стало меньше; показалась поросшая травой немощеная дорога...

   - Нѣтъ мнѣ счастья,- вдругъ произнесъ Абрамъ Марковичъ, до сихъ поръ угрюмо молчавш³й.

   Давидъ посмотрѣлъ на него.

   - Нѣтъ мнѣ счастья! - повторилъ онъ:- такой сынъ - и умеръ.

   - О, какой онъ былъ славный мальчикъ! - воскликнулъ Давидъ.

   Абрамъ Марковичъ съ негодован³емъ посмотрѣлъ на него.

   - Славный! - проговорилъ онъ обиженно.- Это былъ ген³й! Его разговоры, его поведен³е... Душу, понимаете, душу онъ у меня вырывалъ своими разговорами.

   Абрамъ Марковичъ утеръ клѣтчатымъ платкомъ слезы.

   - У васъ остались еще дѣти,- сказалъ Давидъ, желая его утѣшить.

   Абрамъ Марковичъ махнулъ рукой.

   - Э! - проговорилъ онъ,- какое сравнен³е!..

   Дроги свернули на мостикъ, за которымъ виднѣлись бѣлыя кладбищенск³я ворота. Процесс³ю встрѣтилъ сторожъ, дюж³й рыж³й мужикъ, и помогъ отнести тѣло въ домикъ, спец³ально назначенный для омовен³я и послѣдняго туалета усопшихъ.

   Давидъ съ сестрой пошли бродить по могиламъ. Нa нѣкоторыхъ высились мраморные мавзолеи съ горделивыми надписями, что тутъ, молъ, погребенъ первой гильд³и купецъ, блиставш³й всевозможными гражданскими доблестями, а здѣсь поч³етъ надворный совѣтникъ, докторъ медицины... Это была кладбищенская аристократ³я. Она занимала центръ кладбища. А тамъ, по окраинамъ, тѣсно прижимаясь другъ къ другу, тѣсно налегая другъ на друга, ютилось цѣлое поле холмиковъ, осѣненныхъ сѣрыми каменными плитами и деревянными дощечками. О, эти деревянныя дощечки! Сколько пролитыхъ слезъ, сколько замученныхъ сердецъ укрылось подъ ними, сколько скорбныхъ повѣстей могли бы онѣ повѣдать м³ру!.. Тутъ же неподалеку вырыли могилу и Макаркѣ. Наскоро прочитавъ молитвы, опустили туда его тѣло, совершенно скрытое подъ широкимъ бѣлымъ саваномъ. Присутствующ³е бросили на него по кому земли. Всѣхъ утомила тяжелая процедура похоронъ, каждый спѣшилъ поскорѣе уѣхать... Только мать, нагнувшись надъ з³яющей могильной пастью, смотрѣла, какъ она пожирала ея дѣтище, и тихо стонала. Надъ могилой уже поднялся бугорокъ. Всѣ разъѣхались; даже нищ³е, получивъ щедрую милостыню, разбрелись восвояси, а она все не трогалась съ мѣста.

   Абрамъ Марковичъ взялъ ее за руку.

   - Перестань, Хана,- сказалъ онъ: - это грѣхъ, ты ему не даешь покою...

   И онъ почти насильно увелъ ее.

   И остался Макарка одинъ...