Якубович Петр Филиппович - Переводы из "Цветов зла" Шарля Бодлера

   Так вы проходите через хаос столиц
Без слова жалобы на гнет судьбы неправой,
Толпой забытою святых или блудниц,
Которых имена когда-то были славой!

Теперь в людской толпе никто не узнает
В вас граций старины, терявших счет победам;
Прохожий пьяница к вам с лаской пристает
Насмешливой, гамэн за вами скачет следом.

Стыдясь самих себя, вы бродите вдоль стен,
Пугливы, скорчены, бледны, как привиденья,
Еще при жизни - прах, полуостывший тлен,
Давно созревший уж для вечного нетленья!

Но я, мечтатель, - я, привыкший каждый ваш
Неверный шаг следить тревожными очами,
Неведомый вам друг и добровольный страж, -
Я, как отец детьми, тайком любуюсь вами...

Я вижу вновь рассвет погибших ваших дней,
Неопытных страстей неясные волненья;
Чрез вашу чистоту сам становлюсь светлей,
Прощаю и люблю все ваши заблужденья!

Развалины! Мой мир! Свое прости вам вслед
Торжественно я шлю при каждом расставанье.
О, Евы бедные восьмидесяти лет,
Увидите ль зари вы завтрашней сиянье?..

  

  

   CIII. СКЕЛЕТ-ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ

  

   Старинная виньетка
Среди ученых книжных груд,
Что в виде мумий позабытых,
Слоями пыли перевитых,
В лавчонках уличных гниют,
В глаза бросаются порою,
Будя толпу печальных дум
И поражая вместе ум
Какой-то важной красотою,
Рисунки странные: скелет
Иль остов, мускулов лишенный,
С лопатой, в землю погруженной,
Стоит, как пахарь древних лет.

- Колодник, взятый у могилы,
Всегда зловещий и немой,
Скажи: чьей волей роковой
Ты напрягаешь снова силы
Давно разбитых позвонков?
В чьей это ферме захудалой
Плодами жатвы небывалой
Ты закрома набить готов?

Иль хочешь ты, эмблемой странной
Пророча всем одну судьбу,
Нам показать, что и в гробу
Неверен сон обетованный?
Что все нам может изменить,
Что даже смерть с могилой лживы,
И там, где смолкнет гул наживы,
Увы! придется, может быть,
В полях неведомого края
Взрывать нам девственную новь,
Ногой, истерзанною в кровь,
На край лопаты налегая?..

  

  

   CVIII

  

   Служанка скромная с великою душой,
Безмолвно спящая под зеленью простой,
Давно цветов тебе мы принести мечтали!
У бедных мертвецов, увы, свои печали, -
И в дни, когда октябрь уныло шелестит
Опавшею листвой над мрамором их плит,
О, как завидуют они нам бесконечно,
Нам, дремлющим в тепле, в уютности беспечной,
В то время, как они, под гнетом черных снов,
Без доброй болтовни, в стенах сырых гробов,
Скелеты мерзлые, изрытые червями,
Лежат... И сыплются беззвучными клоками
На них снега зимы... И так года текут.
И свежих им венков друзья не принесут!

Холодным декабрем, во мраке ночи синей,
Когда поют дрова, шипя, в моем камине, -
Увидевши ее на креслах в уголку,
Тайком поднявшую могильную доску
И вновь пришедшую, чтоб материнским оком
Взглянуть на взрослое дитя свое с упреком, -
Что я отвечу ей при виде слез немых,
Тихонько каплющих из глаз ее пустых?

  

  

  

   ВИНО

  

   CXV. ХМЕЛЬ УБИЙЦЫ

  

   Жена в земле... Ура! Свобода!
Бывало, вся дрожит душа,
Когда приходишь без гроша,
От криков этого урода.

Теперь мне царское житье.
Как воздух чист! Как небо ясно!
Вот так весна была прекрасна,
Когда влюбился я в нее.

Чтоб эта жажда перестала
Мне грудь иссохшую палить,
Ее могилу затопить
Вина хватило бы... Не мало!

На дно колодца, где вода,
Ее швырнул я вверх ногами
И забросал потом камнями...
- Ее забуду я - о, да!

Во имя нежных клятв былого,
Всего, чему забвенья нет,
Чтоб нашей страсти сладкий бред
И счастья дни вернулись снова,

Молил свиданья я у ней
Под вечер, на дороге темной.
Она пришла овечкой скромной...
Ведь глупость - общий грех людей!

Она была еще прелестна,
Как труд ее ни изнурил,
А я... я так ее любил!
Вот отчего нам стало тесно.

Душа мне странная дана:
Из этих пьяниц отупелых
Свивал ли кто рукою смелых
Могильный саван из вина?

Нет! толстой шкуре их едва ли
Доступна сильная вражда,
Как, вероятно, никогда
Прямой любви они не знали,

С ее бессонницей ночей,
С толпой больных очарований,
С убийством, звуками рыданий,
Костей бряцаньем и цепей!

- И вот я одинок, я волен!
Мертвецки к вечеру напьюсь
И на дороге растянусь,
Собою и судьбой доволен.

Что мне опасность и закон?
Промчится, может быть, с разбега
С навозом грузная телега,
Иль перекатится вагон

Над головой моей преступной,
Но я смеюсь над Сатаной,
Над папой с мессою святой
И жизнью будущею купно!

  

  

  

   ЦВЕТЫ ЗЛА

  

   CXVIII. ЭПИГРАФ К ОДНОЙ ОСУЖДЕННОЙ КНИГЕ

   Друг мира, неба и людей,
Восторгов трезвых и печалей,
Брось эту книгу сатурналий,
Бесчинных оргий и скорбей!

Когда в риторике своей
Ты Сатане не подражаешь,
Брось! - Ты больным меня признаешь
Иль не поймешь ни слова в ней.

Но, если ум твой в безднах бродит,
Ища обетованный рай,
Скорбит, зовет и не находит, -

Тогда... О, брат! тогда читай
И братским чувством сожаленья
Откликнись на мои мученья!

  

  

   CXXVII. АМУР И ЧЕРЕП

  

   Старинная виньетка
Не то шутом, не то царем,
В забавно-важной роли,
Амур на черепе людском
Сидит, как на престоле.

Со смехом мыльных пузырей
За роем рой вздувает
И света призрачных детей
В надзвездный мир пускает.

Непрочный шар в страну небес
Летит, блестя, играя...
Вдруг - лопнул, брызнул и... исчез,
Как сновиденье рая!

И череп, слышу я, с тоской
Не устает молиться:
"Забаве дикой и смешной
Ужели вечно длиться?

Ведь то, что твой жестокий рот
Так расточает смело,
Есть мозг мой, мозг, о злой урод,
Живая кровь и тело!"

  

   РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

  

   НЕОЖИДАННОЕ

  

   Отец еще дышал, кончины ожидая,
А Гарпагон в мечтах уже сказал себе:
"Валялись, помнится, средь нашего сарая
Три старые доски - гроб сколотить тебе".
"Я - кладезь доброты, - воркует Целимена. -

Природа создала прекрасною меня..."
Прекрасною?! Душа, исполненная тлена,
Трещит, как окорок, средь адского огня.
Мня светочем себя, кричит газетчик пыльный
Тому, кого он сам во мраке утопил:
"Где этот Всеблагой, Всезрящий и Всесильный,
Который бедняка хоть раз бы защитил?"
И всех их превзойдут развинченные фаты,
Которые, входя в молитвенный экстаз,
И плачут, и твердят, раскаяньем объяты:
"Мы станем добрыми, о небо... через час!"
Часы же счет ведут: "У ада житель лишний!
Грозили мы ему, шептали: близок враг.
Но он был слеп и глух, он был подобен вишне,
Которую грызет невидимый червяк".
И вот приходит Тот, над кем вы все смеялись,
И гордо говорит: "Уже немало дней
Из дароносицы моей вы причащались,
За черной радостной обеднею моей.
Вы храм воздвигли мне в душе богопротивной,
Тайком лобзали вы меня в нечистый зад...
Признайте ж Сатану, услышав клич призывный
И хохота его торжественный раскат!
Иль вы надеялись, трусливые лисицы,
Хозяина грехов лукаво провести, -
Не бросив журавля, не выпустить синицы,
Сокровища сберечь и с ними в рай войти?
Чтоб дичь мою добыть, я натружал мозоли,
Я ночи проводил, не закрывая глаз...
Ко мне, товарищи моей печальной доли,
Я отвести пришел в свои владенья вас!
Под грудой вашего наваленного праха,
Под толщею земли чертог сияет мой,
Чудовищный, как я, облитый морем страха,
Из цельных черных глыб, над бездною немой...
Он создан из грехов всего земного мира,
В нем скорбь моя живет, любовь моя и честь!"

А где-то высоко, - там, в глубине эфира, -
Архангел между тем трубит победы весть,
Победы вечной тех, чье сердце повторяло:
"Благословен твой бич, карающий Отец!
Благословенна скорбь! Твоя рука сплетала
Не для пустой игры колючий наш венец".
И в эти вечера уборки винограда
Так упоительно, так сладостно звучит
Неустрашимый рог... Он светел, как награда
За дни страданий и обид!

  

  

   ОСКОРБЛЕННАЯ ЛУНА

  

   Луна, моих отцов бесхитростных отрада,
Наперсница мечты, гирляндою цветной
Собравшая вокруг звезд раболепный рой,
О, Цинтия моя, ночей моих лампада!

Что видишь ты, плывя в воздушной синеве?
Восторги ль тайные на ложе новобрачном,
Поэта ль над трудом, в его раздумье мрачном,
Иль змей, резвящихся на мягкой мураве?

Под желтым домино, царица небосклона,
Спешишь ли ты, как встарь, ревнуя и любя,
Лобзать увядшие красы Эндимиона?

- Нет! Я гляжу, как грудь, вскормившую тебя,
Сын оскуделых дней, беля и притирая,
Над зеркалом твоя склонилась мать седая.