Когда я был маленький, я был умница и набожный мальчик. Каждое утро я целовал папу в руку, а маму в лоб. Когда в воскресенье, ранним утром, доносился в мою комнату торжественный церковный звон, я складывал благочестиво руки и чувствовал себя вдвойне умницей. Когда я в душный солнечный день шел по полю сквозь густую массу золотой пшеницы, я видел благодать божью вокруг себя. Когда же буря раскачивала липы у наших дверей и гнула с треском их ветви к земле, мое сердечко билось, и я чувствовал в грозе присутствие бога. А когда я стоял на могиле моей сестренки Марии-Маргариты, умершей год тому назад (мне как раз тогда кончилось девять лет), в темно-зеленой листве цветущей сирени лепетал ветер, а я думал о сонмах ангелов у подножья божьего трона, и мне хотелось знать, там ли теперь и Мария-Маргарита, которая всегда шалила гораздо больше меня, неужели она теперь сидит в первых рядах, так близко к боженьке?..
Да, я был набожный ребенок, потому что я был умница и был очень маленький.
Однажды на рождество отец сунул мне в руки большую книжку. Этот подарок наверное был послан мне прямо с неба, потому что такие красивые картинки я видел только в окнах церкви святого Михаила. Сейчас после завтрака я раскрыл книгу и прочел благочестивое заглавие: "Грех безбожных крестьян, которые взбунтовались против власти".
- Ах, эти гадкие крестьяне! - подумал я, потому что я был еще мал... Я был умница и набожный мальчик...
Я стал читать . . . . . . . . . . . . . . .
В этот день я не мог прочесть молитвы перед обедом. Уста мои были бессильны и не годились для божьего слова. Я даже не мог удержать куска хлеба в своей дрожащей руке. Папа рассердился и вывел меня из-за стола, а мама склонила свое бледное лицо перед этим строгим приговором. Я ускользнул из дома в лес и лег там на мох среди папоротника. Тогда-то я забыл боженьку и все молитвы мои.
Вот, что я прочел в большой книге:
"Ганс был страшно упрям. Ему уже кончилось двадцать лет, и хотя он был беднее всех в деревне, душа его была исполнена самой глубокой гордости. "Не стану я работать на графа по три дня в неделю. Телеги у меня нет, а плуг мой разбили королевские ландскнехты. А если они, живодеры, украли у меня последнюю корову, так и я стану красть", - так безбожно говорил молодой крестьянин своей матери, лежавшей в жалкой лачуге на гнилой соломе. "Ганс, я есть хочу", - бормотала мать и беспомощно смотрела на сына. Он же смотрел вдаль сквозь трещину в стене.
Там, за стеной, расстилались графские поля, и солнце заливало их своими лучами, как будто оно светило только для того, чей замок так смело смотрел с высокой горы на широкую равнину.
И безумный ропот подымался в парне.
- Достань мне хоть репы, Ганс!
- Собаки порвут на мне кафтан, если я пойду красть ее.
- Ну, так выпроси костей в замке...
- Ого! Они мне там покажут длинный кнут! Знаю я его!
Щеки Ганса горели от муки и стыда.
- Погодите, - прошипел он, - зажарю и я вас в эту ночь, как вы зажарили мою последнюю корову!
И в своей гордыне он оставил старуху-мать одну, а сам пошел в кабак "Бычачью голову". Там стоял неистовый гам, так как среди крестьян был один безусый мальчишка, беглый ученик Виттенбергской школы, который кричал и шумел. Крестьяне тоже все кричали и шумели и за собственным криком друг друга не понимали. Виттенбергский мальчишка орал больше всех: "Где, в какой немецкой стороне крестьянин сохранил еще свои древние права? Где пользуется он общими полями, лугами и лесами? Где равные наделы? Где свой суд? Господи! Прежнее почетное положение крестьян исчезло без следа и пусть только кто-нибудь заговорит о нем - сейчас услышит в ответ: ты - враг господ, ты - бунтовщик. За это ты поплатишься своим добром, шкурой и жизнью".
- Вот подлецы! - крикнул Ганс громче всех, так что другие оглянулись на него. - Граф Фалькенштейн, вон тот, что на горе, сказал: "Лошадь создана для кнута, осел для узды, а спина дурака - для розги!" - Это мы-то лошади, ослы и дураки? Я этого больше не потерплю! Не мы ли поклялись только что телом господним, что пустим в эту ночь на его замок красного петуха, а? Кто за мной?
- Мы все! - крикнули эти несчастные и в своей безумной дерзости схватились за вилы и ржавые пики. Потом ночью тайком пробрались к замку графа.
О, там их ждал крутой прием! Один старый предусмотрительный крестьянин донес Фалькенштейну, и графская дворня прогнала мятежную шайку винтовками, алебардами и дубинами. Только Ганс держался твердо, пока его не взяли в плен.
К нему пришел священник в его мрачную темницу, чтобы приготовить его к смерти, но упрямые губы грешника не проронили ни слова. Священник спросил его, неужели он забыл божии слова, сказанные через святого Павла, кто противится власти, тот преступает божью волю. Но Ганс опять промолчал. Настало утро. Взошло солнце, и разложен был костер, и двое слуг повели Ганса на костер. Он не сказал ни слова.
Поднялась первая струйка дыма от стружек к привязанному крестьянину. Тогда он заплакал горькими слезами.
- Ах, вот я уже умираю, а еще как есть ни разу не наелся досыта хлеба!
А пламя подымалось да подымалось, и вспыхнуло высоко, подобно тому огненному столбу, который был возжен над Содомом и Гоморой...
Вот когда я забыл боженьку.
Текст издания: Леся Укра§нка. З³брання твор³в у 12 тт. - К. : Наукова думка, 1976 р., т. 7, с. 516 - 518.
Оригинал здесь: http://www.l-ukrainka.name/ru/Transl/JakobowskiBog.html