У раскрытого окна сидит девушка. Уже вечер: потянуло сыростью от реки. Солнце потускнело и стало красным. Вот сейчас запрячется оно за лес.
Уже давно она у окна. Так отрадно дышать вечерним свежим воздухом. Она отколола косы - тяжелые, черные косы. Одна из них перекинута на грудь, другая - тяжело висит сзади. Грудь волнуется,- подымается и опадает,- эта странная, непослушная грудь. Пальцы нервно перебирают шелковистую косу, ее незаплетенные пышные концы.
Она думает о нем, об уехавшем. Если бы представить на миг совсем ясно его лицо, услышать его голос Она закрывает глаза - и он с нею. Вот так он целовал ее. Она откидывает голову, чтобы было совсем похоже. Когда она опять открывает глаза, все ей кажется слегка потускневшим и странным. Пред глазами какие-то круги. И уже зашло солнце.
Хорошо как стало. Пахнет чем-то свежим и влажным. Внизу на террасе садятся пить чай. Слышны знакомые голоса. Вот взошли по деревянным ступенькам дядя Коля с Леонидом. Кто-то передвигает там стулья; звенят стаканы. Сейчас позовут ее.
Она отходит от окна. Не сразу как-то осваивается со своей комнатой, словно забыла, где что. После ясного неба низким и темным кажется потолок. Берет в руки зеркало. Не слишком ли красны щеки: они так горят.
В зеркале видно, что у нее красиво блестят глаза. И вся она красива. Не напрасно он любит ее. А он ее любит, любит! Хочется кому-то это рассказать, хочется крикнуть от радости. Ведь она счастлива.
"А где же Дина? Паша, позовите Дину", - слышит она снизу. И прежде чем Паша успевает подойти к лестнице, она сама спускается вниз, бодро стуча по деревянными ступенькам.
За столом она сидит с молчаливым, задумчивым видом. Все - как всегда. Отодвинув скатерть, дядя Коля с Леонидом играют на одном углу в шахматы. Около них стоят стаканы с простывшим чаем. Оля отпрашивается у матери идти на танцевалку. Кирочка сидит с широко раскрытыми глазами, показывая этим, что еще не хочет спать. Все - как прежде, и лишь у ней, у Дины, все изменилось, стало необыкновенным и важным. Но этого не понимает никто.
- А ты что же, не пойдешь с Олей? - спрашивает ее мать.
Она вдруг темно и густо краснеет.
- Нет, я пойду, собираюсь, - как бы оправдывается она.
Оля смотрит на нее с любопытством.
- Константинов уехал, вот ей и не до танцев, - вдруг громко говорит Леонид.
Дина краснеет еще больше. И в то же время ей неудержимо хочется улыбнуться, потому что заговорили о нем.
- Ох, уж эта любовь. Все любовь да любовь,- бормочет дядя Коля, ни на кого не смотря. И вдруг переставляет коня: гардэ королеве.
- Пожалуйста,- предупредительно отзывается Леонид. - Это мы предвидели.
- Ну, хорошо, - соглашается мама. - Только смотрите, чтобы не слишком поздно. Нельзя каждую ночь беспокоить прислугу.
Дине кажется, что мама ею недовольна. Вообще, ей неловко. Все знают об ее тайне. Но все же ей приятно, что упомянули о нем. Она хотела бы только о нем говорить, чтобы все всегда о нем говорили.
Вдруг ей приходит в голову, что ведь она весь вечер молчит. Это могут заметить.
- Которую партию играете? - обращается она к Леониду. - Третью, - отвечает тот, не поворачивая головы. - А кто выиграл? - робко продолжает допытываться Дина.
Вместо ответа Леонид нерешительно трогает пешку. Вот чуть подвинул ее вперед и опять поставил на прежнее место.
- По правилам, раз тронул фигуру, то уж надо ею ходить, - неожиданно вмешивается Оля.
- Не твое дело, танцорка, - огрызается Леонид. Дядя Коля самодовольно улыбается.
Дина думает, что Леонид сердится на нее, потому что она полюбила Константинова. Поэтому и не отвечает. Ведь он прежде ухаживал за ней, когда приезжал к ним в первый раз. Раз даже поцеловал ей руку - на скамейке в саду, и хотел поцеловать в губы. Он ей тогда нравился. Но это было увлечение, а не любовь.
- А где Жорж? - спрашивает Дина.
- Рыбу ловит. К чаю хотел прийти. А которое сегодня число? - говорит мама из-за самовара.
- Девятое. Девятое июля,- поспешно отзывается Оля.- Послезавтра мои именины.
- Да уж помним,- смеется мама. И потом обращается к Дине: - Ну, если вы хотите идти, то пора вам одеваться.
Дина смотрит на Олю и говорит ей тихо:
- Пойдем...
Не решается встать одна. Оля согласна. И одновременно поднявшись, они опять взбираются к себе наверх по деревянной, гулкой лестнице.
Дина высоко заложила свои тяжелые косы. Со всех сторон закалывает их шпильками, которые мягко уходят в глубину волос. Смотрится в зеркало. Слева горит лампа, и никак не поставить ее, чтобы было удобно. Опять кажется ей, что она очень интересна. У нее большие глаза с продолговатым разрезом. Он всегда говорил, что у нее необыкновенные глаза. А губы - пунцовые, мягкие. Она полураскрывает их. "На, целуй", - говорит она мысленно. Затем опять старается вспомнить его поцелуи, представить его лицо близко у своего. Какое блаженство, какое безумие - любовь!
Вот она достала из шкафа свое розовое платье, сняла кофточку и осталась с голыми плечами в короткой юбке с кружевными оборками. Надо еще спустить рубашку, засунуть ее за корсет, чтобы она не виднелась сквозь розовые прошивки платья. Вот уже обнажена грудь. Неловко так и сладостно. "Это для тебя, милый, все для тебя, - шепчет она смущенно. Не ревнуй. Ведь я всегда с тобой".
Надела платье и не может его сзади застегнуть. "Оля, застегни мне платье", - зовет она сестру. "Сейчас", - отзывается та из соседней комнаты.
"И ведь никто, никто не знает, как я его люблю, - думает она. - Им это кажется незначительным. А я так страдаю. Больше любить невозможно".
Пришла Оля в расстегнутом белом платье и с распущенной косой. "Что ж это ты распустила косу? Будешь еще перечесываться?" И ей тоже нужно застегнуть платье, стянуть его на спине.
Оля ушла причесываться. Дина опять села к окну. Она уже совсем одета. Стало прохладно и влажно. Внизу слышно, что пришел Жорж и дядя Коля с Леонидом рассматривают его рыбу. Кирочка пристает, чтобы ей объяснили, какую рыбу можно есть.
- Ну, скоро вы там? - вдруг раздается голос дяди. Это он кричит Олечке. - А ты разве тоже пойдешь? - спрашивает его Дина.
- Пойду, пойду, почему мне не пойти, - усмехается дядя и вдруг подбрасывает ей что-то в окно. - Лови!
Дина с удивлением видит, что брошенное им, вместо того, чтобы лететь к ней в окно, повернуло в сторону. - Ах, да это жук, - догадывается она.
- Да, майский жук, - подтверждает дядя. - И сколько их сейчас здесь на лужайке. Так и взлетают, так и наскакивают, слепые!
- Какие же могут быть сейчас майские жуки, когда уже июль месяц, - сентенциозно замечает Оля.
Вся танцевалка в фонариках, зеленых, красных и желтых. Посередине горит большой, шумящий газовый фонарь. Но все же довольно темно на площадке. Только вблизи можно узнать знакомых и потому кажется, что они вдруг вырастают из-под земли. Сколько белых платьев. Вокруг над скамейками качаются гирлянды сухих листьев и разноцветные флаги.
- Engagez vos dames pour l'hongroise! - кричит распорядитель, коренастый офицер в кителе цвета хаки. И сам уже идет в первой паре с Лидией Власовой.
- Это что за танец? - недоумевает дядя Коля.
- Венгерка. Разве ты не понимаешь по-французски? - удивляется Оля.
- Ах, венгерка. Это мы умеем. - И с подчеркнутой веселостью он обращается к Дине: - Ну, пойдем, красавица.
Та встает с сосредоточенным видом и молча кладет ему левую руку на плечо. Он обнимает ее за талию, и вот они уже пошли вперед - быстро, хотя и не особенно плавно и увлекательно. Дядя все время что-то говорит, но она его почти не слышит. Она думает о нем, об отсутствующем. Она всегда с ним, вся - для него.
- Hongroise la finir.
Музыка сейчас же вяло опадает, словно увядшие цветы или поникшие струи фонтана, лишившегося притока воды. Дядя ведет Дину на место.
Опять что-то заиграла музыка, что-то прокричал распорядитель. Оля пошла танцевать. А Дина больше не танцует: сидит, обмахиваясь веером. Ей жарко. Лицо горит. И высоко, и буйно волнуется грудь - странная, непослушная грудь.
Вот подошел белокурый гимназист и молча раскланялся перед нею. После минутного раздумья она тоже безмолвно подала ему руку. И они уже заскользили в изящных и разбитных па китаянки. Гимназист все время молчит, и на лице его - сосредоточенность и усердие.
- Ну, и танцы пошли! Кикапу, па де зефир. - Дядя разводит руками. - А посмотреть - все одно и то же. Нет, отстал я, отстал совсем... - Оленька насмешливо объясняла ему танцы.
Дина сидит и думает о нем. Все здесь еще так его напоминает. Вот в той аллее они с ним гуляли и там есть заветная скамья. "Милый, милый, я думаю о тебе".
Дяде становится скучно. Он уже два раза ходил пить лимонад и теперь ему нечего делать. Пора бы уже домой. Дина ничего не имеет против, но Олечка еще хочет танцевать. Так упоителен вальс, студент Назарян так властно заставляет ее кружиться. Уже не видно тогда разноцветных фонариков: все смешивается вокруг, все вертится: волны вальса подхватывают и уносят - словно кольца pas de geant. Рядом смуглое лицо - словно в ласковой Дымке: и близко, и далеко. Когда остановились, первое время едва удержишься на ногах.
Вокруг все вертится. Не найдешь, где дядя. А у студента такие жгучие глаза.
- Поправь платье-то, - укоризненно говорит Оленьке Дина. Действительно, вырезное платье сползло с левого плечика. И фонарики все еще кружатся, и деревянный пол тянется куда-то вверх.
Дине немного завидно смотреть на Олю.
- Милый, ты видишь, я не танцую, я верна тебе, - шепчет она про себя. - Я люблю тебя.
- Valse finale! - провозглашает распорядитель. Теперь даже Оленька согласна идти домой.
У раскрытого окна сидит девушка. Ночь, но не холодно: можно сидеть у окна. Только темно и сыро. Мертвы деревья, все мертво кругом, и точно серебряный песок - бесчисленные звезды.
В даче все спят. Кажется, все вообще спит, - и здесь в Тумановке, и в мире целом. Не спит лишь она, одинокая со своею любовью.
Опять освобождены косы. Две их - и они тяжело упали на плечи. Вот эту косу он держал в своих руках. Удивлялся, какая она пышная и тяжелая.
Дина берет свою косу и задумчиво перебирает ее легкие, распущенные концы. Душно почему-то и сладостно. Где он теперь? Зачем уехал? И опять нет письма.
Она закрывает глаза и старается вспомнить его голос, его слова. Весь он ей кажется как-то непостижимо-очаровательным, трогательным, властным. Можно ли ему сопротивляться?
Ей душно. Она расстегивает платье, поспешно и с досадой стягивает его с себя. Открыты плечи и руки, обнажена вся грудь. Засунутая за корсет рубашка кое-где выбилась наружу. От тесной шнуровки грудь поддалась вверх и кажется высокой и полной.
Она даже не узнает своей груди. С любопытством смотрит на нее. "Все для тебя, милый", - шепчет блаженно. Подходит к зеркалу. Перед зеркалом желто и уродливо горит заплывшая свеча.
Ей опять кажется, что она очень красива. Пылают щеки, загадочно блестят продолговатые глаза. И так резко на белом теле выделяются черные косы. Она трогает рукой свою косу, свои плечи. Как все это непонятно, жутко и сладостно.
Уже светает. Зеленовато бледнеет небо. Делается все холодней. Кожа на руках стянулась от холода и стала неровной. Надо закрыть окно.
Она идет к кровати, в раздумье останавливается перед ней. Буйно и страстно волнуется грудь. Черная коса волнуется вместе с грудью.
Вдруг, откинув голову, она раскрывает объятья. Замирая, шепчет:
- Приди же, милый, ведь я твоя.
Текст издания: В. В. Гофман. Любовь к далекой. Рассказы и миниатюры 1909-1911 гг. СПб, 1912, 179 с.