Гиппиус Зинаида Николаевна - Святая плоть

за столом, против отца, сидела Евлампия Ниловна, принаряженная по-праздничному, а сбоку, на стуле, с шапкой в руках - Леонтий Ильич. Раньше он никогда не бывал у Родиона Яковлевича, и Серафима поняла, что решается ее судьба.

   - Вот и Серафима,- произнес Родион Яковлевич непривычно весело и громко.- Раздевайся живей,- видишь, гости. Евлампия Ниловна и сынка мне своего для знакомства привела. Попотчуй гостей-то. Я и сам после обедни чаю еще не пил.

   Серафима хотела выйти, но в эту минуту Дарья уже внесла самовар.

   - Ты, Дарья, погуляй с Лизой по двору,- продолжал Родион Яковлевич мягко.- Одень ее, Серафима. А сама останься, посиди в нашей компании. Мы уж тут, признаться, разные разговоры разговаривали, да всё не по-сурьезному.

   Лизу увели. Серафима сняла шляпку и присела тихо, поодаль, не поднимая глаз.

   Евлампия Ниловна казалась не то сердитой, не то смущенной; красная, она сжимала губы и обдергивала платье.

   - Никаких у нас особенных разговоров не было,- сказала она.- А почему не поговорить. На то и в гости люди ходят, чтоб не молчать.

   - Это как в какой час,- молвил Родион Яковлевич, и теперь в голосе его была обычная суровость.- Надо - поговорим, не надо - помолчим. Так-то, гости дорогие.

   Евлампия Ниловна еще сердитее сжала губы. Потом произнесла:

   - А вот Серафима-то у вас вечная молчальница. Эдак девушке не весело.

   Родион Яковлевич глянул из-под бровей.

   - Слышал я уже это сейчас от вас. Не весело ей. А какое ей веселье? Чему радоваться? Кого тешить? Серафиме не замуж идти.

   Прошла минута тишины. Только самовар шумел. Заговорила Евлампия Ниловна:

   - А почему ж и замуж не идти? Всякая девушка на свою судьбу надеется.

   - Потому не идти, что Серафимина судьба иная. У нее сирота на руках, убогая. Ей о себе думать не показано. Да и что даром говорить? Она уж не молоденькая. И молоденькая была бы - для бесприданниц женихов-то нынче не припасено.

   Он опять глянул из-под бровей. Евлампия Ниловна даже подскочила.

   - Серафима-то у вас бесприданница? Вот оно как! А только что пустые слова говорить, Родион Яковлевич; слава Богу, на людях живем. Люди-то за это осуждают.

   - Мне люди не указ. А слова мои не пустые, а крепкие. В кармане у меня никто не считал, да коли и считали - так то мое, и воля моя, и рассуждение мое. Случая не было - и воля моя не известна никому была, а нынче к слову пришлось - так таить мне нечего. Вот и Серафима пускай послушает.

   Евлампия Ниловна не нашлась ответить. Леонтий Ильич и Серафима сидели, опустив глаза.

   - Вот как я положил насчет дочерей моих,- медленно начал Родион Яковлевич.- Извините, гости дорогие, коль поскучаете,- вставил он вдруг ласково,- уж к слову пришлось. Да. Состояние у меня, слава Богу, есть, не великое, и не малое, и все оно, по смерти моей, отказано мною дочери Елизавете. Опекуны тоже назначены, надежные,- по болезни, по ее. Дочери же Серафиме, пока она живет с сестрою, как жила, в брак не вступая, назначено содержание, сколько для жизни требуется. Она у меня к лишнему не приучена, да лишнего и не надо, и так в довольстве будет при сестре. Оговорено же у меня: если Серафима в брак после моей смерти захочет вступить или сестру на чужое попечение отдать, в лечебницу там, что ли, обязанностями своими тяготясь,- то пенсиона она своего лишается.

   Родион Яковлевич приостановился. Опять только самовар шумел, и то тише, потому что гас. Евлампия Ниловна, задыхаясь, спросила:

   - А в случае, если Елизавета раньше сестры умрет? Все же Серафиме все после иее достанется.

   - К людям веры не имею,- строго сказал Родион Яковлевич.- Злы люди, нет в них любви, а тем паче к убогому, который защитить себя как - не знает. О Лизавете, кроме отца родного, никто не позаботится. А умрет отец, останется она беззащитная, с состоянием - соблазн людям. Серафима не зла, да проста; коли будет после сестры наследницей - обойдут ее люди, наговорят, что, вот, мол, одна помеха делу - сестра убогая, бельмо на глазу... Житье ли тогда Лизавете? Нет, тут разумение справедливости надо. И так у меня оговорено, что буде Лизавета и умрет - сестра ей не наследница. Содержание свое малое сохранит до конца дней, в монастырь захочет - единовременный вклад сделает - много ли надо? А Лизино состояние пусть тогда на вечный помин наших душ в Сергиевский приход пойдет.

   Евлампия Ниловна хотела что-то сказать и не могла, только глядела широко раскрытыми глазами на старика.

   - Что ж... что ж это? - вымолвила она наконец.- Да это законов таких нет... Это... за что ж вы так дочь-то свою родную обидели?

   - По закону моя воля наградить дочерей, как хочу,- твердо сказал Родион Яковлевич.- А обиды тут нет. Я разумом до правды дошел. Серафима - плоть от плоти моей, я ей отец и наставник, я ее на истинном пути должен хранить. Я Господу за нее отвечаю. Путь ее ясен - как потрудиться в жизни. И до тридцати лет она с покорностью волю Божью совершала в без соблазнов пустых прожила. Будет соблазн - отец должен охранить ее по своему разумению.

   Серафима ничего не поняла. Она и слушала как сквозь сон. Она только знала, что пришло какое-то неотвратимое несчастье, всему конец, и ей конец.

   Евлампия Ниловна притихла и спросила уже несмело:

   - Значит, ваша такая воля, чтоб Серафиме замуж не идти?

   - Ежели бы она теперь вздумала и на долг свой восстала, я силком держать не стану. Да случая такого не вижу, потому что тогда ей ничего от меня не будет, а кому ныне жена-нахлебница не тяжела?

   - А если бы,- продолжала Евлампия Ниловна, вдруг осмелев,- скажем, Лизавета еще при вашей жизни умерла? Все в Божьей воле. Ужели и тогда Серафиму обидели бы?

   Леонтий Ильич встал и отошел к печке, не слушая.

   Родион Яковлевич прикрыл глаза рукой, помолчал и сказал тихо:

   - Что говорить?. Его, Его воля. Захочет - иной труд укажет Серафиме. Нет ей от меня обиды и не будет. Оставит мне Господь одну Серафиму - увижу указание от Него, не возропщу. Все ее тогда, не для кого хранить. Я только волю Господа исполняю, по моему слабому разумению

   Наступило новое, долгое молчание. Самовар совсем потух. Леонтий Ильич так и не сказал ни слова.

   - Что ж, гости дорогие, чайку? - вдруг ласково и громко произнес Родион Яковлевич.- Угощай, Серафима. Извините, заговорил я тут вас семейными делами. Оно бы и не следовало, да к слову пришлось. Простите старика.

   Серафима поднялась.

   - Кушайте, пожалуйста,- сказала она едва слышным, ровным, точно не своим голосом.

   - Нет, нет, нам пора. И то засиделись. И пора-то прошла. Собирайся, Леонтий. Спасибо на угощении, Родион Яковлевич. Некогда нам. Разговор разговором, а дело делом. Нас извините, Христа ради. Не можем.

   - Ну, как угодно. Жаль очень. В другой раз когда-нибудь милости просим. Проводи, Серафима, в сенях темно, кадка там стоит. Прощайте, благодарим покорно.

   Серафима, как была, в платье, с открытой головой, вышла за Дуниными в сени и на двор.

   Евлампия Ниловна обернулась к ней, лицо у нее было все красное, точно из бани, сердитое и взволнованное.

   - Ну, прощай, прощай, Фимуша. Иди. Покорно благодарим папеньку твоего на угощении, на добром слове. Вот она, жестокосердость-то родительская! Старая-то вера где сказывается. Такие родители ответят Богу, ответят! Эх ты, моя бесталанная, страдалица, за чужие грехи ответчица! И жалко тебя, да помочь нечем. Коль не образумит Господь отца,- пропала твоя доля, Фимочка!

   Она утерла навернувшиеся злобно-жалобные слезы и поцеловала Серафиму.

   - Пойдем, Леонтий.

   - Я... завтра...- начала Серафима.

   Евлампия Ниловна ушла вперед, но Леонтий Ильич услыхал тихие слова Серафимы, понял, что она хочет сказать: "я завтра приду", взял ее за руку и молвил:

   - Приходите, Серафима Родионовна, потолкуем. Может, что и придумаем. И простите вы меня, несчастного, Христа ради.

   Серафима вернулась в горницу и хотела пройти мимо отца, который сидел теперь за книгой. Он остановил ее.

   - Смотри ты, тихоня! В голову себе не забирай. Не видишь, что ли, как люди к чужим деньгам подбираются. Оно сладко. Девка до седых волос дожила, а уши развешивает. Разум-то собери, да о долге о своем думай.

   Серафима не ответила, только взглянула исподлобья тем же недобрым взором, какой бывал и у отца.

   - Чего глядишь? Эй, смири себя! О труде своем тебе думать, Богу молиться, грехи замаливать...

   - Чужие грехи...- вдруг сквозь зубы произнесла Серафима.

   Отец поднялся со стула и крикнул с изумлением: - Что? Что ты сказала?..

   Но Серафима уже скользнула вон, в другую комнату, и тихонько притворила за собою дверь.

  

  

   На другой день Серафима ходила к Дуниным в аптеку. У Лизы с утра начались припадки, к вечеру она утихла, но Серафима все равно бы пошла и даже отца не подумала спроситься. Его, впрочем, и дома не было.

   Леонтий Ильич встретил Серафиму по дороге, видно, поджидал ее, и сразу стал говорить те самые слова, которых Серафима от него и ждала: горько жаловался на судьбу, на то, что их разлучают, что не дается счастье.

   - Нет мне ни покоя, ни радости без вас, Серафима Родионовна. А только посудите сами: как мы против родителей пойдем? Все равно не будет счастья. И осуждать вашего родителя не хочу, хоть и кажется мне, что неправильные у него мысли. Пойти наперекор - что ж, я вас люблю, мне тяжко смириться, я бы рад смиряться,- да как жить? Сами знаете, бедность у нас, отец больной, сестры-девочки мной держатся, а ведь я уж тогда должен их оставить помощью... Вот какое дело.

   Серафима и не думала, что можно пойти наперекор. Про себя ничего не думала, а про него знала, что ему нельзя. Она и сама не понимала, на что надеялась, когда шла к Дуниным, и зачем хотела видеть Леонтия Ильича.

   Когда он стал говорить ей, что единственное средство - это чтоб она попробовала упросить отца,- она молчала, но и тут ей не было надежды, она знала, что отец не переменит решения, до которого однажды "дошел разумом".

   - Нам ведь не богатство какое-нибудь нужно, нам так, немного, чтоб есть что было, чтоб у моих-то не отнимать,- говорил Леонтий Ильич.- Попросите, Серафима Родионовна, может, он и смягчится. У отца да не выпросить! Ведь не каменное же у него сердце. Попросите, а? Уж я буду в надежде.

   Доброе лицо Леонтия Ильича, такое сначала грустное, теперь опять улыбалось; он так рад был верить, что все еще может устроиться, тихо, мирно. Безобидная душа его отвращалась от возможности страдания, как от чего-то странного, неестественного.

   Потом они пошли к Евлампии Ниловне. Там тоже не было ничего неожиданного для Серафимы. Только Евлампия Ниловна кляла и ругала на чем свет стоит Родиона Яковлевича и всплакнула над судьбой Серафимы. К тому, что Серафима будет говорить с отцом,- отнеслась без восторга, хотя и сказала:

   - Почему ж не поговорить? Попытайся. Да вряд ли толк будет. Нет уж, Фимочка, видно так Богу угодно. Не судьба моему Леонтию...

   В это время Леонтия Ильича кликнули, в аптеку. Уходя, он пожал руку Серафиме, поглядел на нее ласковыми синими глазами и опять шепнул:

   - Так поговорите? Уж я буду в надежде...

   Опять Серафима сидела за столом с висячей лампой, молчала, упрямо глядя вниз, а Евлампия Ниловна изливалась в бесконечных, жалобах и советах.

   - Ты ему отлей, отлей свои слезки, Серафима! Ты ему выскажи. Покориться покорись - а выскажи. Ишь ты, добренький! Все, говорит, ее будет, коли Лизавета прежде меня умрет! Да жди, умрет она! Такие-то и живучи. И где она больная, девка кровь с молоком, сильная, только что разума ни крошки, хуже, прости Господи, чем у пса или у какой иной твари. У эдаких-то и души нет. Ходи не ходи,- за нее Богу не ответишь. Больная! Всех нас переживет!

   - У нее припадки теперь,- сказала Серафима.- Очень мучается.

   - Мучается, да не к смерти. А тоже поглядеть,- и зачем мучается? И самой, и другим терзание. Богу молиться надо, денно и нощно, чтоб прибрал ее Господь, простил на ней родительские грехи. А ты-то как бы вздохнула! Зажили бы вы с Леней, мы бы на вас радовались...

   Серафима поднялась и стала прощаться, Евлампия Ниловна вышла ее проводить в сени.

   - Молись, молись Богу, девушка, о своем счастье, чтоб развязались у тебя руки. Припадки, говоришь, у Лизаветы? Что ж, капельки-то эти даешь, что Леня тебе готовил? Покойнее она от них?

   - Даю. Ничего, помогают.

   - То-то, давай, давай. Крепче спать будет.

   - У нее сердце слабое, не каждый день даю.

   - Какое там слабое! Взгляни-ка на нее,- белая, румянец во всю щеку, да и рослая какая! Кто это тебе наговорил? Они, капли-то, невредные, мне Леня сказывал - хоть два пузырька выпей. Успокоительные. Ты побольше ей давай, не бойся. По двадцати там, или по двадцати пяти. Поспит и успокоится. Ей же легче. Прощай, голубка, Христос с тобою. Ты уж не ходи к нам пока, хуже бы отец не рассердился. А там видно будет. Прощай.

  

  

   Серафима точно просыпалась. Ни прежней равнодушной покорности, ни привычного страха перед отцом у нее больше не было. Еще радость ее была робкая, смутная, но озлобление дало ей твердые, определенные мысли и слова. Впрочем, эти слова она говорила только себе. Она понимала, что с отцом спорить безумно и не нужно. Все равно, ничего не будет.

   "Камень на шею навязали... камень... камень..." - думала она, с ненавистью глядя на Лизу. Одевала, раздевала, укладывала она ее теперь почти грубо, с жесткостью, которая пугала даже ничего не понимавшую девочку.

   Припадки были тяжелые. Серафима едва сдерживала корчившиеся члены, подкладывала подушки и опять думала:

   "Мучается. И сама мучается, и других мучает. Развязал бы ее и меня Господь. Ну кому она нужна? На что живет?"

   Вечером Серафима, усталая, сама больная, стала капать в рюмочку капли, но рука дрожала, она влила сразу слишком много,- и с сердцем выплеснула в умывальник, чтобы снова накапать.

   Когда Лиза уснула,- она вспомнила, как выплеснула лекарство, и задумалась. Вот и Евлампия Ниловна ей про капли говорила. Неправда, конечно, что Лизе капли не вредны, Леонтий Ильич лучше знает. Может, и ничего не было бы, кабы она тогда в таз не вылила, а может, Лиза так бы и не проснулась. Ну, и не проснулась бы. И не мучилась бы уж больше. А у нее сердце слабое, сказали бы - от припадков умерла. Это тоже бывает, доктор говорил? На Лизе, грехов нет; за что же ей здесь мучиться?

   Серафима встала, взяла бутылочку с каплями, открыла, понюхала: пахло горьковато. Повертела рецепт: нигде ие написано, что яд.

   "За такую Богу не отвечать",- вспомнились ей слова Евлампии Ниловны.

   Серафима глянула на киот: отсюда ей виден был только старый, черный образ в серебряной ризе, с белыми глазами. Строгий лик походил, или Серафиме казалось, что он походит,- на отца; и у нее опять поднялось озлобление. Такие же, или вроде этих, образа и в церкви. Помни долг свой, да трудись, да в грехах кайся. Какие грехи? За то отвечать, что Лизе не мучаться и ей самой не мучаться? Коли так - и пусть грех, и не страшно греха. Только мученье одно страшно.

   "Завтра на ночь и дам ей капли,-решила Серафима.- Тридцать дам, или сорок, а там пусть что будет".

   Опять после того на нее нашел туман, и целый день она ходила, как мертвая, а вечером совсем не дала Лизе капель. И в следующий день не дала, и так шли дни. На шестой неделе отец выехал в Москву ненадолго. Перед отъездом постучал пальцами о стол и сказал Серафиме строго:

   - Смотри! У меня от Лизы ни на шаг не отлучаться. Ты отвечаешь.

   Серафима вспыхнула.

   -- Да она больная, папаша. Как мне за нее отвечать? Я не доктор.

   - Не дерзи, дура! Не про то говорю. Говорю, чтоб ты из дома ни на шаг. Шляться никуда не смей, слышишь?

   Прежде отец никогда так грубо не говорил с Серафимой. Она не отвечала, но в сердце опять вспыхнуло озлобление, и туман слетел с души.

   "Недолго вам надо мной измываться,- подумала она, провожая его до калитки.- Возьму свое. И Бог не осудит. Комар сядет на щеку - комара давим. А в Лизе разве душа? Разума нет - и души нет. Плоть одна поганая".

   Серафима в одном платье, с открытой головой пошла по двору. Так же шла она от калитки домой и в тот раз, на первой неделе, когда возвратилась с ефимонов, и еще Леонтий Ильич ей встретился. Тогда лежал снег, кругом было чисто и тихо, в небесах - светло и торжественно, а в душе была радость. Она думала, что радуется светлому празднику, и боялась, что радость - грех. Но теперь она знала, что радость - не грех, а страдание - грех, и не хотела страдания.

   По небу плыли серые весенние тучи. Снег сошел, и уж подсыхало. У стенки, на солнце, выросла малая, бледная былинка, Серафима присела на приступочку, недалеко от палисадника, и сгорбилась, согнулась от душевной боли. Но и теперь кругом была чистота и тишина. У небес, у травки под стеной - нет разума...

   "Значит, и души нет, плоть одна... поганая",- подумала Серафима, и самой ей показалось это странным.

   Глубоко, на самом дне души у Серафимы все-таки была радость, та же самая, потому что и любовь была; только страдание ее затянуло, как грозовая туча затягивает небо.

   "Придавило меня... Господи! Господи! Нет у меня разумения, ничего я не знаю, не словами молюсь,- болью моей молюсь, и где Ты, Господи,- не знаю, и Тебя ли люблю - не знаю, прости Ты меня, научи Ты меня, сними Ты с меня... Только любовь мою не отдам, радость мою не бери, Господи..."

   Серафима тихонько заплакала, слез было мало, и не утолили они души. По небу все так же скользили серые, легкие облака. Где-то колокол звонил, редкий, мерный, тонкий. Точно скудные слезы капали. Серафима прислушалась.

   "А вот на Пасхе веселый звон будет",- подумала она безотчетно.

   Встала было, хотела идти домой, да опять заплакала, увидела травку под стеной, наклонилась - и не сорвала ее, пожалела, только дотронулась рукой до нежной ниточки, до стебелька.

   "Нет души - а радуется..."

   - Барышня, вы здесь? - крикнула с порога Дарья.- Пожалуйте-ка сюда.

   В низких горницах было уж темно. Зажгли лампочку; пахло душным теплом, полотенцами, постным кушаньем и керосином. Лиза мычала в углу. Потянулся долгий, долгий одинокий вечер, с одинокой, молчаливой мукой. Серафима растворила двери и ходила из одной горницы в другую, а в сердце у нее счастье рвалось из-под навалившегося душного и злобного страдания. Лиза мычала в углу. Серафима думала: "Вот кто меня душит. Навалилась на меня. Придавила, как плита могильная. Неужели пропадать моей радости из-за нее? Ни разума - ни души..."

   И опять ходила, и опять рвалось в ней сердце.

   - Пойдем спать,- сказала она вдруг Лизе и взяла ее крепко за руку.

   Лиза было замычала испуганно, однако пошла, волоча ноги. Серафима оправила постель - лампадка уже горела перед киотом - и стала раздевать Лизу, срывая с нее платье, чулки и юбки, и говорила громко, с ней или с собой - она не знала.

   - Чего мычишь? Больно? Ладно, потерпи. Ты тварь бессловесная. Камень придорожный. Понимаешь? Ты жернов мне на шее. В тебе и пара нет, не только что души. За тебя Богу не отвечать.

   Лиза бессмысленно глядела на сестру и мычала, размахивая руками. А Серафима не могла не говорить. Сердце у нее в груди росло, росло, и, казалось, этого и выдержать нельзя.

   - Вот, лекарства тебе дам, хочешь лекарствица? Уснешь крепко, и не будет больно. Хорошие капельки, много дам. Будешь разумная, веселая, мамашу увидишь. Ну, что глядишь? Ты мне спасибо скажи.

   Серафима засмеялась. Лиза, глядя на нее, тоже засмеялась. Она смеялась не громко, но дико.

   - Моя воля, что хочу с тобой, то и сделаю. И не боюсь никого. Хорошо там, Лиза: ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная. На панихидах так поют. И над мамашей пели. И над тобой будут. Ну, чего вылезаешь из-под одеяла? Лежи. Постой, я тебе сейчас лекарствица...

   Серафима резко отворила дверцу шкапа, торопясь, вынула бутылочку с каплями, рюмочку, отсчитала двадцать, потом еще десять, потом еще подлила, не считая, добавила воды из графина и подошла к постели. Руки у нее так дрожали, что мутная жидкость колыхалась и билась о стеклянные стенки.

   - Ну вот, Лиза. Вот теперь выпей. Только надо скоро-скоро, сразу. А то мамашу не увидишь. Постой, погоди, сейчас.

   Серафима встала на колени перед постелью. Лиза потянулась к рюмочке.

   - Постой. Мы Богу помолимся. Так нельзя, я так не хочу. Я не ради зла какого-нибудь, а ради любви моей. Господи! Я ради...

   Она подняла глаза. Сверху смотрел на нее из-за лампадного огня светлый лик, веселый и грустный, такой знакомый, такой похожий... и такой весь иной. Синие добрые глаза были ласковы, но точно спрашивали:

   "Ради Меня ли?.."

   Серафима остановилась. Еще раз хотела повторить, хотя бы мысленно: "Ради любви..." - и не смогла. То, что поднималось из сердца все время,- вдруг поднялось до конца, перешло, перелилось, вырвалось вон,- и Серафима кинулась лицом в постель, бросив рюмку на пол. Рюмка упала и разбилась. У Серафимы слезы потекли неистовые, с криком, и Лиза, которая не могла видеть слез, тоже заплакала, закричала и потянулась голыми, тонкими, еще детскими руками к Серафиме.

   - Лиза... Лиза... Травка моя неразумная... Разве я ради любви хотела? Разве можно тебя... ради любви? Ради любви - любить, хранить тебя. Плоть, говорила, неразумная, поганая. Прости, Лиза. Не оттого, что грех,- не могу, а оттого, что любовь во мне к Нему, ко всему, что от Него,- не могу.

   Серафима плакала все тише, не отнимая от своей шеи нежных Лизиных рук. И Лиза успокоилась понемногу, и так и заснула, и сейчас же стала красивой и тихой, как весенние снега и светлое небо над ними. А Серафима до утра не спала, все лежала, не шевелясь, одетая, и слушала, как сердце у нее успокаивается, бьется ровнее и крепче. Туча боли растаяла. И мысли опять делались ясными и очень простыми.

   "Разве я для любви моей убить хотела?- думала она.- Ведь любовь мою никто у меня не отнимал. Любовь моя всегда при мне. Я чтоб замуж за него пойти, чтоб деньги... вот для чего. Души нет... а как мы знаем? В травинке, вон, нет души, а разве она плоть поганая? В ней моя радость. И в Лизе - радость. Это я мою радость убить хотела, чтоб замуж пойти".

   Горьковатый запах от пролитого лекарства подымался с полу и менялся, смешавшись с запахом лампадного масла.

   "Ну и не пойду замуж,- думала Серафима, засыпая и вся отдыхая.- А радость моя при мне. В радости моей страха нет, и печали ие боюсь. Мамаша говорила... печалью и радость дорога... Господи..."

   Уже не туча, а легкое облако накрыло ее, и она заснула.

  

  

   "Тело Христово приимите..."

   Серафима сошла со ступеней амвона и стала, где раньше стояла, у левого крылоса. Был четверг, на Страстной. Серафима отговела и причастилась. Солнце падало на церковный пол узкими, пыльными, веселыми полосами. Вся церковь казалась золотой, и воздух был густ и светел, как дорогой желтый камень.

   Радостные причастные напевы дрожали в сводах; радость о том, что все чисты, все оказались достойны, для всех - благодать. Нет греха, негде быть ему, потому что здесь все чисты.

   Когда служба кончилась, Серафима надела кофточку на свое белое, может быть, слишком пышное, парадное платье и направилась к выходу. Но в самой парадности ее одежды была что-то трогательно-торжественное, та же непривычность, особенность - как и в причастии.

   Яркость весеннего, уже почти летнего, солнца на паперти была нестерпима. Серафима остановилась на ступенях. В эту минуту ее догнал Леонтий Ильич, который тоже стоял в церкви, но к Серафиме там не подходил.

   - С принятием Святых Тайн,- произнес он, несмело кланяясь и глядя на Серафиму своими добрыми синими глазами.

   Она покраснела чуть-чуть, потом Подала ему руку и сказала:

   - Благодарю.

   Они вместе сошли со ступеней паперти, вместе минули церковную площадь и пошли по переулку, где был дом Серафимы.

   Земля совсем высохла. У дощатых тротуаров, подле деревянных тумб, везде пробивалась, подымалась яркая, яркая трава и расцветали круглые желтые цветы, некрасивые, но самые прекрасные, потому что самые первые, те, у которых ломкий стебелек полон горьковатым молоком. Небеса сделались выше, серьезнее и темнее. За серыми заборами деревья стояли прозрачные, покрытые первым налетом, точно зеленым пухом. Вверху, едва видные, быстро мелькали птицы, наполняя воздух ровными, пронзительными, счастливыми криками, которые не нарушали, а углубляли тишину.

   Леонтий Ильич долго шел молча рядом с Серафимой, но потом несмело и ласково заговорил:

   - Давно мы не видались, Серафима Родионовна. Ждал вестей, да и не дождался. Как здоровье ваше?

   - Благодарю, я здорова. Я рада была встретить вас, Леонтий Ильич.

   - Все смотрел на вас в церкви. Такое хорошее у вас было лицо, веселое. Да и теперь, вон, улыбаетесь. Нет ли чем и меня порадовать? Родион Яковлевич что? Могу спросить вас, имели вы... разговор с ним?

   Серафима покачала головой.

   - Нет, Леонтий Ильич. Я не говорила с папашей. И что себя обманывать: он решения не изменит.

   Леонтий Ильич побледнел немного, улыбка слетела с его румяных губ.

   - Как же так? А я, было, видя вас радостной, подумал, было... Значит, конец нашему делу? И вы, значит, мысли свои ко мне переменили?

   - Я к вам никогда не переменюсь. Я вас до конца моей жизни буду любить, Леонтий Ильич,- просто сказала Серафима.

   Он взглянул на нее, хотел что-то проговорить, но она перебила его и поспешно прибавила, точно боясь, что он не так ее поймет:

   - Замуж не судьба мне идти - я и не пойду. Что ж, я бы пошла, если б судьба. А смерти желать живому, чтобы мне выйти,- я не могу. Вы не думайте, Леонтий Ильич, я не так как-нибудь покорилась, а я вольно. Любить вас всегда буду, а больше ничего не надо. Вы себе хорошую невесту найдете, добрую девушку, подходящую. Полюбите ее. Я узнаю - радоваться буду, если хорошая попадется и сама станет вас любить.

   - Вот какие горькие слова вы мне говорите,- начал Леонтий Ильич, и на доброе лицо его легла тень недоумения, и губы дрогнули.- Нет, видно вам моя грусть до сердца не доходит. Вам и горя мало.

   - Да нет же, Господи! - сказала Серафима.- Как еще говорить? Я не умею говорить. У меня такая грусть, что и дна ей нет, заглянешь в нее - а она уж и на грусть не похожа, а будто и радость. Сказать словами, не знаю как, а вы не слушайте, вы поверьте, что все хорошо, и мне хорошо,- вот и вам будет хорошо.

   Они стояли у калитки дома. Серафима подняла ресницы, улыбаясь, лицо у нее было бледное и светлое, а в глазах стояли и не проливались слезы. Она не умела ему объяснить ни своей радости, ни своей печали; Леонтий Ильич смотрел на нее, не понимая, но чем дольше смотрел, тем легче, тем веселее становилось и у него на душе.

   А небо и земля вокруг них были чистые-чистые, и казалось, что ничего другого и нет на свете, кроме чистоты, тишины и счастья.

  

   1900

  

  

   Мир Божий. 1901. No 8. Отд. I. С. 146-175. Под заглавием "Чистая сердцем"; Гип­пиус З. Н. Третья книга рассказов. СПб., изд. А. Е. Колпинского, 1902. С. 361-416.

   Рассказ получил признание в "традиционной" критике. А. И. Гуковский выделил его из "Третьей книги рассказов" Гиппиус как "единственную <...> здраво задуманную вещь" "Рус. богатство. 1902. No 8. Отд. II. С. 19. Без подписи); другой рецензент нашел рассказ "прекрас­ным", поскольку в нем "выведены самые обыкновенные лица, передана будничная трагедия", "красота любви и самоотвержения сияет в чарую­щем и теплом блеске, и весь он исполнен жизни и ее смысла" (Русская мысль. 1902. No 7. Отд. III, С. 220). С. В. фон Штейн отмечал, что в рассказе "заметна уже окрепшая рука чуткого писателя, молодое дарование кото­рого развертывается все шире и полнее" (Лит. вестник. 1902. Т. IV. No 6. С. 143).

   На ефимонах...- Ефимон (мефимон) - большой пока­янный псалом Андрея Критского, читаемый на вечернем богослужении в первую неделю великого поста. "Нива" - популярнейший иллюстри­рованный еженедельный журнал литературы, политики и современной жизни, издававшийся в Петербурге с 1870 г.