Гиппиус Зинаида Николаевна - Странный закон

  

  

  

   Гиппиус З. H. Стихи и проза: Избранные произведения. Воспоминания. / Комментарии Н. И. Осьмаковой

   Тула: Приок. кн. изд-во 1992.- (Отчий край).

  

   Он так известен, что я не назову ни города, где он живет, ни специальности. Выдуманной фамилии тоже не хочется давать. Просто ученый, профессор. Далеко не старый, живой, веселый в обществе, с тихим, нежным голосом.

   Мы с ним связаны еще университетским товариществом, а потом - длительной, спокойной дружбой, хотя никогда не жили в одном городе. В мою северную столицу он приезжает не часто; но мне в голову бы не пришло проехать мимо того места, где он живет, не завернув к нему; и это случается почти каждый год. Анна Кирилловна, жена его, образованная энергичная женщина, очень к нему подходит. Она создала образцовое училище, так называемое "коммерческое", для детей обоего пола, очень самостоятельно и хорошо вела его. Летом ездила за границу, изучая постановку школьного дела во Франции и Англии. Анна Кирилловна казалась мне в одно и то же время и настоящим человеком, и настоящей матерью. Это так редко.

   Своих детей у них трое - три сына.

   Мы с профессором не переписывались. С прошлого Рождества не видались. И вдруг вчера вечером неожиданно встретились здесь, на берегах Невы, в знакомом доме.

   К пожилой графине Марье Игнатьевне я часто теперь захожу. Тихо там, полутемно, и кажется, что это паутина печали, нависшая по углам, затеняет свет.

   Графиня вяжет что-то длинное, грубое, серое, склонив пробор к лампе, вяжет и бледная Нидочка с испуганными глазами - все на войну. Саша, сын единственный, радость, ушел на войну. Бросил университет - ушел. И все в гостиной графини полно Сашей, войной и печалью.

   Гостей не бывает. Разве зайдет посидеть, кроме меня, о. Владимир, седой, добрый священник, что неподалеку живет, крестил Сашу и Нидочку и старого графа хоронил.

   В этот вечер он тоже пришел. А другой гость - мой профессор!

   Мы от неожиданности как-то особенно обрадовались друг другу. Выяснилось, что профессор приехал "но делу", без конца хлопотал, уезжал, сегодня только опять вернулся, благополучно окончив "дело", а домой - через два дня.

   - Завтра бы непременно был у тебя,- сказал, тихо усмехаясь, пощипывая черную бородку.- А раньше никак не мог. Такое уж "дело".

   - Да какое же?

   Марья Игнатьевна вздохнула, не поднимая головы, и о. Владимир вздохнул, и Нидочка вздохнула. О. Владимир сказал:

   - Какие у нас теперь дела? Провожаем близких на великую войну, вот наши дела.

   Я вдруг вспомнил. Смутно, однако слышал, что старший сын профессора, Костя, должен был держать какой-то экзамен на вольноопределяющегося... Были разговоры, но мельком, вскользь, давно, как о неважном. Я мало знал о детях профессора.

   - Ах, Костя! Неужели Костю взяли? Ведь действительно ему теперь за двадцать...

   - Что ты, милый,- ласково остановил меня профессор.- Причем Костя? Он уж полтора года казачьим офицером; а теперь пять месяцев на передовых позициях. Пока жив, здоров.

   - Вот тебе на! Так неужели Волю?.. Да вздор, Воле пятнадцать лет...

   - Шестнадцать,- поправил профессор.- Нет, Воля дома, занимается. Ваню я, младшего, устраивал. Ему тринадцать лет, оттого так и трудно было уладить. Уж я ко всякой протекции прибег. Пришлось самому в Варшаву везти. Правдами-неправдами приспособил его к знакомому одному офицеру. Удовольствия-то сколько!

   Я слушал онемев. А Марья Игнатьевна стала даже улыбаться. Как будто ей легче было от того, что у профессора такое же горе, да еще тяжеле: два сына на войне, и даже тринадцать лет одному!

   - Он - здоровый мальчик, большой, сильный! - продолжал профессор.- Сразу стал рваться. На Костю похож. Тот и до войны только о военной службе и мог думать.

   Профессор говорил это со спокойной и тихой ясностью, как что-то совершенно естественное, давно обдуманное и понятное. А я, признаться, не опомнился. Надо было знать профессора и его жену, как я их знал; детей я, правда, не знал, но ведь это были и_х дети! И он сам повез ребенка... Что же Анна Кирилловна?

   - Каково матери-то,- произнес о. Владимир, будто угадывая мои мысли.- Дитя молодое...

   Профессор улыбнулся.

   - Конечно. Но моя жена понимает, что есть непреложные законы жизни, недостаточно исследованные, навсегда, может быть, закрытые, но непобедимые,- законы истории и жизни.

   Я заволновался.

   - Постой, какие законы! Беззаконие, если хочешь. Чтобы не справиться с ребенком... Сам повез... Не понимаю.

   - Да зачем же мне с ним справляться? У него было влекущее желание к определенному делу, так же как у Кости. К другим оба они совершенно неспособны. Дело это сейчас очень нужное. Если Ваня слегка опоздал родиться - не его вина. Зато он очень развит физически, силен и смел.

   - Великие, великие дела совершаются! - покачал головой о. Владимир.

   - Позволь,- не унялся я.- Что значит "ни к чему другому неспособен"? Учился, что ли, плохо? Это - твой сын? А средний, Воля?

   - Воля - обыкновенный мальчик, хорошего ума и развития. А Костя и Ваня -подзаконные. Ты не понимаешь? Ну... не знаю, стоит ли об этом... Достаточно сказать, что из троих моих сыновей, в одних условиях и теми же людьми воспитанных, двое оказались к воспитанию невосприимчивыми, а средний шел обыкновенным путем. И Костя, и Ваня одинаково тупели от всякой книги, не интересовались ничем, кроме разве прикладных знаний. Типичные "последние ученики". Было бы глупой жестокостью ломать их. Это - закон природы, путь истории.

   - Опять закон? Какие пути истории?

   - Пути Господни неисповедимы,- покорно вставил о. Владимир.

   А профессор неохотно сказал:

   - Да, это - странный закон. Есть такие законы и пути, пожалуй, неисповедимые... И однако реальность их несомненна.

   - Какой же закон, профессор? - бледно улыбнулась Марья Игнатьевна, подняв глаза от вязанья.- Я не совсем вас понимаю. Может быть, это слишком специально, и мы, непосвященные...

   - О, вовсе нет! - вдруг оживился профессор.- Напротив, научно это почти еще необосновано. Вещь очень несложная: я вам дам ее в самом простом построении. Странный закон, о котором я говорю, это - закон приспособления человечества к исторической катастрофе, и, главное, соответственного приспособления гораздо раньше катастрофы, то есть как бы приготовленье к ней, совершенно природное, физическое. Природе известно будущее, неизвестное нам. Позвольте, я поясню: когда наступает война - вот сейчас например,- то оказывается, что главная масса народа, в возрасте именно 20-25 лет, состоит как раз из индивидуумов, наилучшим образом к этому делу приспособленных, на это дело годных и для него только и нужных. Германия - пример яркий, но спорный. Германию, при желании, можно так обернуть: германцы хотели войны и сами готовили ее в своих детях. Это конечно - поверхностный взгляд; я и не беру одну Германию, или даже одну эту войну; мы говорим о всем человечестве и обо всей истории. Да, сама история или кто-то, знающий ее будущее и пути народов, заготовляет в них, копит именно те силы, которые окажутся нужны; творит людей для будущей катастрофы...

   - Постой, постой! - пытался я перебить, но профессор уже не слушал.

   - Мои сыновья, Костя и Ваня, это - две капли того людского океана, который нужен был для сегодняшнего наводнения. Ваня опоздал немного родиться, но по качеству, по всему своему составу, он - именно эта океаническая капля; или сольется с другими, или даром высохнет. Также и старший, Костя. Да оглянитесь вокруг себя, только внимательно: мало вы видите таких сейчас капель? Вспомните время перед войной, вспомните бесплодие, томленье, метанье молодых слоев Европы - и России, и России! И это - вне социальных разграничений, спуститесь куда угодно: вам незнакома разве надоевшая фраза: "хулиганство деревенской молодежи"? Искали причин в социальных условиях, а причина была одна, вечная, законная: готовилась великая борьба, но она еще не наступила, определенные силы не находили своего истинного приложения, не вошли в русло... И преобразились, едва вошли. Костя и Ваня - мои дети? Дети истории, дети времен ее прежде всего. Они родились не для меня, не для себя, а для той мировой борьбы, которая должна была неотвратимо наступить. Оба они, и большой Костя, и Ваня, опоздавший родиться, просияли, углубились, изменились, так счастливы были, те же слова повторяли: "Пойдем умирать за родину!" А средний, Воля, тихо смотрит, тихо говорит: "Мне жить придется п_о_с_л_е войны". Он в с_в_о_е время родился, ни слишком рано, ни слишком поздно, родился для себя, для жизни после войны. Так оно есть... Таков странный закон человеческих судеб... И мне с ним бороться?

   Он встал, взволнованный. Он не заметил, что Марья Игнатьевна давно опустила вязанье и смотрела на него непонимающими, но праведно-оскорбленными материнскими глазами. Испуганно, растерянно слушал о. Владимир.

   - Нет... Нет...- заговорила Марья Игнатьевна, приподымаясь.

   - Такого не может быть закона... для войны?.. Нет, нет...

   Она положила вязанье и поспешно, закрыв лицо платком и путаясь в шлейфе черного платья, вышла из комнаты. За ней тотчас выбежала и Нидочка.

   Профессор сразу смолк и удивленно посмотрел им вслед, а потом перевел глаза на нас с о. Владимиром.

   О. Владимир покачал седой головой.

   - Сколь вы неосторожно,- произнес он с сожалением.- Да. Ученых законов не знаю, а вижу, сколь дерзновенно ученые судят.

   - Да что же я сказал такого, батюшка? - смешавшись, начал профессор.- Я просто изложил общие, многим известные, наблюдения.

   - Дерзновенно это, весьма дерзновенные наблюдения. Материнское сердце по живом сыне болит, а вы - для того, мол, он и родился, так тому и быть. Разве мы судим, кто для чего рожден? Это - Божье дело, не наше.

   Профессор молчал. И вид у него был, как у ребенка, который виноват, но не знает, в чем виноват.

   Запахивая полу рясы, о. Владимир прибавил:

   - Да уж ничего, пойду разговорю ее, графинюшку. Какие законы! Материнскому сердцу одно: пусть жив будет.

   - Простите, батюшка,- сказал кротко профессор,- может быть, и не следовало этого говорить здесь. Я не знал. Мы с женой, с Анной Кирилловной, много об этом беседовали. И она - мать. Законы мировые она видит, только все называет законами Господними, непонятными, иногда страшными для нас, но благими.

   О. Владимир пошел успокаивать Марью Игнатьевну, а мы с профессором - домой.

   Но не хотелось домой. Долго еще бродили вместе по тихим, оснеженным улицам, и профессор мне рассказывал о странном законе мирового провиденья и приуготовленья. Долго еще говорили мы о тайне времени, о детски-жестоком человечестве и о непостижимой, суровой, но благой Божьей заботе - о земле.

   Когда-нибудь я вернусь к этим разговорам, к профессору, к его детям, к странному, глубокому закону - к войне.

   Когда-нибудь - не теперь.

  

   [1915]

  

  

   СТРАННЫЙ ЗАКОН. Впервые рассказ опубликован в журнале "Голос жизни" (1915. No 4), затем с подзаголовком "Этюд" перепечатан в альманахе "В тылу" (Пг., 1915); печатается по журнальному тексту.