З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
- Это долг совести, выкупить ее, - волновалась Марья Павловна. - Подумай, Серж ведь она чуть не девочкой в Россию попала и всю жизнь в нашей семье провела. Тебя еще женихом знала. Нас за сестер принимали. А потом - сколько пережито вместе! Как родная была. Неужели оставить, после стольких лет, когда я и живой ее не чаяла? Мы же теперь в достатке...
Добродушный супруг Марьи Павловны, инженер, поглаживал красноватую лысину и не думал возражать. Дело шло о выкупе из СССР старой гувернантки Расстановых, мадемуазель Денизы. Она пропала еще тогда, во время трагического бегства семьи из России, и лишь недавно получилась от нее открытка из Москвы, - жива. Собственно "выкупать" ее, француженку, было бы и не нужно, если б совсем юной не выскочила она замуж за расстановского управляющего и не превратилась в г-жу Ивакову. Через полгода, овдовев, она вернулась в семью, перешла потом в семью Марьи Павловны, - Мани, - когда та вышла замуж, и так в ней и осталась прежней мадемуазель Денизой.
Марья Павловна свято хранила память о Денизе и детям о ней рассказывала. Мишель, высокий, стройный студент, даже уверял, что смутно помнит "Дизи", как она его целовала и плакала. Лили, конечно, ничего не помнила (она была тогда грудным ребенком), да и мало интересовали ее эти "допотопные" истории. Удивилась только, когда пришла первая, грязная открытка с каракулями, что Дениза, француженка, - пишет по-русски. Сама Лили давным-давно, говоря по-русски, переводила мысленно с французского.
Дело с выкупом, после хлопот, сладилось наконец. Дениза выпущена. - в дороге. Но, как и первые, из Москвы, открытки ее с дороги Довольно бестолковые: третий день ездит Марья Павловна встречать на вокзал, к условленному поезду, и все никого нет.
Уж не случилось ли чего? Долго ли до греха, путешествовать Дениза отвыкла...
На четвертый день терпеливая Марья Павловна опять отправилась на вокзал, с Мишелем.
У Мишеля свой автомобиль, новенький: длинный, весь пологий, похож на рыбу или на моржа, только что вылезшего из воды, - и лоснится, по-моржиному, словно мокрый и скользкий. Ловкой смелости сына Марья Павловна доверяет, а он этим доверием гордится и очень любит ездить со своей красивой "maman". Марья Павловна еще очень авантажна; она, впрочем, не молодится, но все у нее в меру, а потому она кажется моложе своих лет: в меру полна, в меру подкрашена, любит темные цвета; волосы, с едва заметной проседью, лежат красиво.
Скользкая рыба живо домчала их, через весь Париж, до вокзала, но там они опять никого не встретили. Марья Павловна совсем забеспокоилась. Мишель предложил:
- Останемся, через 18 минут другой поезд придет. Все равно мы здесь, а она могла на экспресс не попасть. On ne sait jamais! {Никогда не знаешь (фр.).} Отвыкла путешествовать, наверно.
Так как по расчету Марьи Павловны сегодня был последний срок, - решили остаться. Без особенной, впрочем, надежды. Когда пассажиры второго поезда высыпали на плохо освещенный перрон (уже давно стемнело), Марья Павловна невнимательно их и разглядывала: никакой Денизы не будет.
Толпа редела, Марья Павловна повернулась к выходу за Мишелем и вдруг вскрикнула: чьи-то ручонки цепко схватили ее сзади за пальто.
Мишель быстро обернулся и раньше матери увидал маленькую старушонку: она крепко держалась за карман толстого манто Марьи Павловны и что-то выкрикивала; но когда Мишель бросился на помощь - Марья Павловна уже узнала старушонку. Сделала, по крайней мере, вид, что узнала, потому что старушонка, хрипловато смеясь, твердила: "Маничка! Да это Маня, пари держу! Маня, вправду, штоли?".
Марья Павловна подумала, что если бы это было в книге, то можно бы упасть в обморок. Не упала, но слабо произнесла: - Denise! Alors c'est vous, Denise? {Дениз! Так это вы, Дениз? (фр.).}
- A кто я! Ты штож удивляешься? И сейчас по-французски, к чему я отвыкла, запрещается у нас. Нехорошо на это смотрится.
- Вы так похудели, Дениза. Я не узнала.
- А это... укатали сивые горки, моя милая. А ты как? Ничего. Полная. Буржуйка в форме. Э, вези на квартиру. Мешочки мои не забыть.
Около старухи лежат два порядочных холщовых мешка. Неизвестно впрочем, были ли они холщевые: очень уж грязные. Все у старухи казалось грязным: и шляпка на коротких седых брылах, и рыжая толстая кофта. Высоко подхлестанная черная юбка обнажала ноги в каких-то плоских бахилах, не то сапогах, не то опорках.
Марья Павловна продолжала не узнавать Денизу, не "видеть" Денизу в этой сморщенной и обтрепанной старухе; но доброе сердце ее уже ныло от жалости, а совесть упрекала за неузнаванье: "Что она должна была перенести, чтоб такой стать, а я... а мне она...".
Готовая прослезиться, Марья Павловна поборола себя, однако. Обернулась к Мишелю, который стоял как столб, неподвижно и молча: "Иди, милый, к автомобилю, мы сейчас придем"; когда Мишель исчез - сделала, было, знак носильщику, для мешков, но Дениза с необычайной ловкостью подхватила оба тяжелые мешка сама: "Не надо!". На вопрос о багаже только фыркнула: "Какой багаж!".
Мишель за рулем, Марья Павловна с Денизой и с мешками кое-как позади - тронулись. "Надо же ее расспросить, начать что-нибудь", - думала, стесненно, Марья Павловна, но первых слов не находила. Дениза никакого стеснения, видимо, не чувствовала; но и радости особенной от свиданья не выражала. В окна не смотрела, ничему не удивлялась, как будто все, что ее окружало, одинаково было ей и чуждо, и обычно. Все как быть должно. Удивляться - удивлялась Марья Павловна: "Ведь все-таки это ее родная страна, и после России, этот новый Париж...".
Пробормотав что-то про себя беззубым ртом, пожевав губами, Дениза спросила: "А как твои маленькие?".
- Маленькие? - испуганно улыбнулась Марья Павловна. - Какие же маленькие? Вот это Мишель... Миша, он студент. А Лили, вы увидите, тоже совсем большая барышня.
- Так, как, подросши, - кивнула Дениза головой.
Обширная квартира Андреевых, в новом доме, и заботливо приготовленная комната для Денизы тоже не произвели на нее особого впечатления. Никому не позволила дотронуться до мешков, сама втащила. Огляделась, и только сказала, ни весело, ни грустно: "А, какая жилплощадь! Все ваше?".
Марья Павловна, войдя за Денизой, робко предложила "переодеться с дороги; ванну, может быть, взять... белье вот я свое принесла пока...".
Дениза уже развертывала мешки. Тряпье и какие-то неизвестные предметы из жести заботливо раскладывала на атласном постельном одеяле. Мельком взглянула на кружевные рубашки в руках Марьи Павловны.
- Чего - белье? Да оставь. Сменюсь завтра. Утром наше стирну в ванне. А теперь пошамать хорошо.
За обедом Дениза ела много и неопрятно, говорила мало. Если Марья Петровна еще не пришла в себя от неожиданной Денизы, то все остальные, даже горничная Сюзанна, следили за ней в каком-то остолбенении. К концу обеда Дениза, видно, насытившись, начала что-то рассказывать. Она и прежде недурно говорила по-русски, теперь акцент у нее стал совсем русский, однако никто хорошенько ее не понимал. Потому ли, что среди знакомых слов выскакивали у нее незнакомые, потому ли, что о незнакомом, неизвестном, рассказывала, - Бог знает! - но слушать ее было почти жутко. Только раз, случайно, произнесла французскую фразу, и так "по-французски", что у Марьи Павловны на минуту отлегло от сердца: мелькнула Дениза в старушонке. Мелькнула - и погасла.
Когда, после обеда, Дениза принялась зевать и без церемонии объявила, что пойдет "ложиться", Сергей Сергеевич закурил сигару и глубокомысленно сказал "Да!". А Лили вскрикнула: "Mais c'est une vieille folle! {Это же безумная старуха (фр.).} Француженка! Невозможно! Она себя сделала русской. А русские все такие". "Что за вздор! - нервно перебил Мишель. - Ты сама русская!". "Я? Moi", - закричала Лили. Готовилась ссора, но отец вступился:
- Дети, довольно! А ты, Манюся, я вижу, огорчаешься. Я сам поражен... но подожди, она обойдется. Оденем ее прилично, зубы вставим... Привыкнет. И ты привыкнешь.
Однако и месяц прошел, и два, а Дениза оставалась все такой же непонятной и неузнаваемой.
Еще в первые дни Марья Павловна предложила поехать с ней за "приданым": ничего ведь нет, одни лохмотья. Дениза согласилась и сказала, будто что-то припомнив: "На дешевку, в Samaritaine? {Самаритянин (фр.), магазин для бедных.} На улице-то бывает нынче она?". Там, с упорством, набрала последнего хламу, но кучу порядочную. На протесты Марьи Павловны - никакого внимания: "Нам же лучше, деньги сбережем. Вон кофта, - два франка... это сколько рублей? Очень дешево. И запас надо; тебе понадобится - всегда есть". Марья Павловна бросила спорить, "приданое" вышло дряннейшее, и даже не совсем "приличное", так как Дениза любила (теперь полюбила) больше пестрое и яркое. Но все же лучше ее лохмотьев.
Ванну она продолжала считать удобнейшим местом для своих постирушек, на них не ленилась. Да и всю квартиру Андреевых по-своему как-то распланировала, по-своему понимая назначение каждого угла "нашей роскошной жилплощади", по ее выражению. В кухню шмыгала постоянно и, после момента дружбы с кухаркой, начались свары. Тут Дениза по-французски припомнила, - нужное ей, по крайней мере. К ужасу бедной Марьи Павловны обе кидались ей жаловаться друг на друга. Кричала кухарка, кричала Дениза, путая французские слова с русскими, обличая кухарку, что получает "примы", что берет самое дорогое и только портит "добро", да еще сама то же ест, и вино пьет... "У нас... такая работница... - шамкала она, - сейчас милиция... сейчас...".
Пока, до новой кухарки, Дениза чадила в кухне оладьями, угощала Андреевых, похваляясь дешевизной, не очень свежим бараньим боком с кашей и приговаривала: "Кушайте, кушайте, русскому русское блюдо здорово. Здесь "они" что, - намешают травы... Кушайте пока есть много. Папа, мама, показ показывайте!".
Андреев был человек дельный, во всем умеренный и большой оптимист. Эмиграцию принял, как неизбежное; что дети у него растут полуфранцузами - тоже. А когда, недавно, Мишель, сойдясь с кружком "русских мальчиков", забредил "Россией" - отец и к этому отнесся спокойно. В рассуждения Мишеля и новых его друзей он не вникал, да и что же? Никакой России, ни старой, ни новой, "рыцари" эти не знают, только влекутся к ней влюбленной мечтой, - как к "далекой принцессе", - и чувства эти очень симпатичны. Потом все выяснится и как-нибудь образуется.
Насчет маленького домашнего дела, - Денизы, - Андреев тоже думал, что "образуется". А что она о России расскажет? Можно бы и позвать кое-кого "послушать"... Но Дениза ничего толком не говорила, а когда говорила, и подчас, сердилась, то опять на непонятное и казавшееся ничтожным. Знакомых же Андреевых, эмигрантов, резко отказалась видеть; это опять было непонятно. А раз, вернувшись, Сергей Сергеевич нашел ящик своего стола выдвинутым, - пачка конвертов унесена, даже перо и чернильница унесены.
- Это ваша Дениза! Повсюду ходит и у меня рылась! - закричала Лили: как ни сдерживала она себя, но мамину vieille folle franco-russe {безумная франко-русская старуха (фр.).} презирала все больше, ничуть не стараясь ее и понимать.
Марья Павловна пошла к Денизе объясняться. Та спокойно лизала унесенные марки, заклеивала унесенные конверты. Тут же стояла и унесенная чернильница. Самое искреннее, почти детское изумление встретило первые слова Марьи Павловны. Ну да, она не нашла, что нужно, в комнате Лили. У Сергея Сергеевича нашла; и марки, и подходящие конверты. И чернильница у него удобнее. Она вздумала Татьяне Лукьяновне написать, да Петру Гаврилычу. Как с наркомпросом они разделались? Жиры на волторге почем теперь? Она ответит.
Марья Павловна опять попыталась свое, - почему Дениза не спросила? И зачем ей искать самой в кабинете, уносить?.. Новое удивление Денизы. Почему же нет? Ведь они живут здесь на общих началах, разве Дениза "вселенная" какая-нибудь? Раз никто не вселен, как же иначе? Если ей, Марье Павловне, что-нибудь понадобится у Денизы, почему ей не прийти и не взять?
Марья Павловна, вернувшись, смущенно передала это мужу и прибавила: "Она не понимает...".
Сергей Сергеевич вздохнул.
- Да и мы тоже. По-моему, Манюся, она все еще живет в какой-то России, которую мы совсем не знаем.
- В России? - закричал Мишель. - Много она понимает Россию! Француженка, да еще оглупевшая, главное - нисколько не русская!
- Почему вдруг не русская? - поддразнила брата Лили. - Что в ней французского? Настоящая âme slave des soviets! {славянская советская душа (фр.).}
Нелепый взор возгорелся, злой и ни к чему не ведущий. Отец ушел. Марья Павловна не вступалась, грустно и беспомощно думая о своем. Все равно "personne ne comprend personne"... {"она не понимает" (фр.).}
Даже удивительно, как может один человек, неуловимыми мелочами, расстроить налаженную жизнь целого дома. Так выходило с Денизой. Шмыгая без дела, - но какое ей придумать занятие? - по андреевской квартире, или роясь в тряпках, у себя, она постоянно находилась в ворчливом настроении. Только и оживлялась, когда получала открытки "из дому".
Раз, уже к весне, Дениза куда-то на целый день пропала. Марья Павловна даже забеспокоилась: Дениза почти никогда не выходила. К обеду явилась, но ничего не сказала; поджав губы, проследовала в свою комнату. Через день опять куда-то хлопотливо отправилась. Марья Павловна подумала: "Может, она занятий ищет. Надо быть внимательнее, надо спросить...".
Дениза сидела на кровати, разбирая какие-то кусочки материй.
- Vous étiez aux soldes, Denise? {Вы были на распродаже, Дениз? (фр.).} - спросила Марья Павловна.
- Сольды? Не была. Сложиться надо. Теперь такой план имею, домой могу побывать.
- Как это? Какой план?
- А через товарища Седелкина. Иван Лукьяныч адресок дал, как формальности справить. Побываю это у нас, посмотрю, потом опять назад, смотря обстоятельства.
Марья Павловна совсем растерялась. Пробормотала:
- В Россию вы хотите? Обратно? Но как это... кто это...
- Что - кто? Сказала - Иван Лукьяныч. Он знает. По адресу-то я пошла, и раз пошла, и два, - ничего, выдадут скоро разрешение. Подписку требовали, извиняемся, говорят, пустяки требуются.
- Какую же вы дали... подписку?
- Oh la! {Вот так! (фр.).} Пустое. Манюша, не грусти. Я побыла, тебя повидала, твоих всех, теперь дома побуду и еще приеду. Сколько денег на дорогу, и там, - сама высчитай. Много не надо. Зачем тратиться.
Марья Павловна молчала. В голове у нее была какая-то чепуха. Очень уж неожиданно. И нелепо. А у Денизы было лицо оживленное, заботливо-хлопотливое.
- И поеду, и поеду, - нараспев шамкала она (зубов так и не вставила, - только возиться да тратиться!) - надо; посмотрю. Иван Лукьяныч пишет, комнату заселили, да есть другая, можно достать, говорит. Более лучшая, говорит. Пишет - Москва наша прибралась, совсем хорошо. Пишет про беды тоже всякие, - что сделаешь. С умом - ничего, всего достает, кто с умом. В Европе тоже, я говорю, гниль. Употреблений злых очень много. И лодырей много. Работать надо. А про Анну Гавриловну что он пишет, Иван Лукьяныч, и про товарища Седелкина, - вот номер! Imagine-toi {Представь себе (фр.).}, Маня... воображай, до Загса дело едва не дошло; только послушай...
Но Марья Павловна не слушала историю про Седелкина. Все искала, что сказать, не находила, да так и не нашла.
В нежный весенний вечер Марья Павловна с Мишелем отвезли Де-низу на вокзал, на том же лоснисто-пологом автомобиле-рыбе. Как уладила Д. "формальности" никто ее не расспрашивал, а она не рассказывала, - все устроила сама "с умом", конечно. Везла теперь три новеньких, дешевых чемодана, вроде мешков; и на ней было все новое, толстое, одно на другое навьюченное, хотя погода стояла почти жаркая.
Когда они вернулись, Сергей Сергеевич сказал:
- Что это, Манюся, какое у тебя лицо, точно ты с похорон! А я, признаться, рад, что проводили. Кума с возу, куму легче. Да это не из-за денег...
- Конечно, причем деньги, - слабо проговорила Марья Павловна, снимая перчатки. - Но тяжело почему-то. Не понимаю, что ее могло так... ну точно подменить. Чужая совсем. Люди молодые, там выросшие, другое дело. А она старая, да и по крови чистая француженка. И вдруг - ни следа...
- Кровь, дружок, не так много, должно быть, и значит...
- Mais voyons, papa... {Видишь ли, папа... (фр.).} - начал было Мишель, волнуясь, но Сергей Сергеевич, с улыбкой, перебил:
- Вот он, наш кровно-русский француз! Не сердись, милый, очень тебя понимаю и сочувствую, только верь мне, ничего еще кровь не решает. По-моему... не умею тебе определить, но для понятия "родины" много-много чего требуется, помимо кровных ощущений.
- Ты думаешь? - сказал Мишель и нахмурил брови.
Впервые: Сегодня. Рига, 1936. 12 января. No 12. С. 4-5.
брылы - обвисшие губы или щеки.
"примы" - награды (фр.).