Гиппиус З. H. Чертова кукла: Проза. Стихотворения. Статьи / Сост., и примеч. В. В. Ученовой.
М.: Современник, 1991.
- Что? Хорошо? Хорошо? Неужели вы боитесь, Нина? Длинная, новая, светлая еще доска широкими размахами взлетала вверх, все выше с каждым лётом; вот,- уже выше запыленных и вянущих акаций у забора садика, а вот, скользнув низко мимо убитой серой земли,- подножья качель,- взмыла по другую сторону выше молоденькой березки.
- Нет... Я не боюсь... Я люблю...- говорила девушка, упруго, крепко стоявшая на одном конце доски.
Качели были новые, столбы высокие, кольца не скрипели. У Нины из гладкой прически выбились легкие, щекотавшие лицо волосы. Щеки разгорались от ударов острого, уже осеннего, воздуха; не поспевающее серое платьице обливало ее колена и там, наверху, трепетало и билось в воздухе.
На другом конце доски стоял высокий и плотный студент-медик, жених Нины, Могарский.
- Держитесь крепче... Ведь мы выше дачи летаем!.. Видите, а третьего дня нельзя было... Я велел удлинить веревки. Чем длиннее веревки, тем шире размах. Ну-с, итак, Ниночка? Что вы еще имеете возразить?
Он не усиливал взмахов, но и не давал им умериться.
- Мы так высоко... И солнце слепит... Трудно разговаривать серьезно,- сказала девушка.
Она дышала неровно от ветра качаний; но Могарский говорил точно со стула, и солнце ему не мешало. Впрочем, оно было не яркое,- желтое августовское солнце.
- Да ведь голова не кружится? - сказал Могарский.- Тут-то и говорить, когда летаешь. Если, конечно, голова не кружится.
- Что же возражать? Я верю в вас... Да, я хотела бы возразить. Для меня есть неясное... У меня есть вопросы...
- Я смотрю на вас, как на равноправного человека, Нина,- сказал Могарский, глядя на нее прищуренными глазами. Он был близорук, но очков не носил.- Неясное должно выясниться. Всякая "вера" - это нечто несуществующее. Существует лишь то, что познается. Вы должны знать. Все надо знать; и граница человеческого познания - только граница человеческого мира.
Они, вероятно, уже давно вели этот серьезный разговор.
- Мама, я думаю, беспокоится,- сказала девушка при последнем взлете.- Вон она на балконе. Вы подождите немного. Отдохнем. А потом опять.
- Как угодно. А мамы всегда беспокоятся.
Могарский перестал равномерно сгибать колена, и размахи доски, еще очень широкие, делались постепенно медленнее.
- Я вот что хотела сказать,- начала Нина, торопясь и стараясь отбросить мешающую ей тонкую прядь волос.- Ну да, ну да, мы правы, проникаясь нашим жизнерадостным требованием торжества здоровья, красоты и мощи в человеке. Да, упоительно прекрасна картина будущего богатого, роскошного расцвета всех сил... Но ведь теперь-то... ведь столько скорби, нелепости, унижения, столько непонятного...
Могарский улыбнулся.
- А причина? Сознаюсь, горестное несовершенство! А причина - не в недостаточной ли пока власти человека над стихиями?
- Я не знаю,- сказала Нина.- Но ведь отдельные-то личности погибают. Какое же оправдание страданию?
Доска все замедляла взмахи. Ниночка с робкой надеждой и влюбленностью смотрела на Могарского.
- Фью! - свистнул он.- Это откуда у вас, Ниночка? Кто из курсовых профессоров вбивает это вам в голову? Желаете оправданья страданью? Я не желаю. Просто надо устроиться, и я думаю, что это все-таки возможно. Вопрос один: есть ли еще куда идти? Можно ли двигаться вперед к гигиеническому идеалу гармонической жизни? Думаю, что вижу путь. Личность погибает? Тем хуже для такой личности. Я, например, живу не здесь, не в этом теле; мое настоящее "я" обнимает собою жизнь всего мира и замирает от могучего стремления к развитию. А вы...
- А я - что? - сказала Нина со страхом.
- А вы... Иногда мне кажется, что вы еще путаетесь во всех противоречиях дуализма. Не хотите стоять на ногах. Мечтаете повиснуть на чем-нибудь над землею, хоть крюк в небо вбить...
- Нет, нет...
Могарский, не слушая, горячо продолжал:
- Нина! Вы, человек, которого я уважаю, вы женщина, которую я люблю, вы, так глубоко понявшая, что для того, чтобы стать богами,- мы должны сделаться титанами,- и вы еще останавливаетесь перед заповедью состраданья к отдельным преходящим телам, перед несуществующей непонятностью жизни! О, Нина! Для нас могущественна лишь заповедь любви ко всему цветущему потоку жизни! К тем дивным формам, в которые она отольется. Мы любим жизнь, ибо мы ее властители, ее творцы. И если мы ее познаем - нет случайностей, нет преград для нашего титанического порыва. Прочь позорную трусость! Нина, дорогая моя, посмотрите: солнце, земля, настоящее, грядущее - все наше! Любовь, правда, красота, смелость! И нас, таких, как мы,- много, и становится все больше... И все, наконец, будут, как мы...
Девушка вспыхнула.
- Да, да! О, я знаю! Евгений, я не всегда малодушна. Я знаю...- Она молодо, свежо и задорно рассмеялась.
- Разве я не знаю? Только надо быть храбрым, храбрым! Правда? Мы еще повоюем! Давайте качаться! Выше, выше! Так, чтобы вы испугались. А я-то уж не испугаюсь!
Толчок вскинул вверх замедленную доску, тугие веревки дрогнули и напряглись. И с каждым усилием Могарского все выше и выше взлетала узкая, остроугольная доска, и серое, трепещущее платье Нины уже два раза коснулось зашептавших листьев березы. Все стремительнее пролетала доска внизу, над гладкой серой землей дорожки, и, шипя и жужжа, крутил потревоженный воздух легкие, солнечные волосы девушки.
Она и Могарский видели теперь не только покатую крышу их низенькой дачи, за жидкой аллеей из елок, но и там, вдали, другие дома, улицы и даже гроздья купы деревьев всего царскосельского парка. На взлетах уже содрогались веревки. Почти с визгом, стремительно мчалась доска мимо земли. Нине показалось, что она взглянула сверх перекладины; и все-таки, жмурясь, улыбаясь, задыхаясь, она повторяла отрывисто:
- Еще... Еще...
Она теперь не думала, что мама, может быть, на балконе, может быть, беспокоится.
Да на балконе, вероятно, никого и не было.
Со ступеней сбежала маленькая девочка, лет шести, в голубом фланелевом платьице, с голубой ленточкой в негустых, совсем светлых волосках.
Переваливаясь, побежала по аллейке из елок, к качелям.
На минутку остановилась, сияющая, удивленная, точно завороженная полетом доски. Только на минутку, и сейчас же бросилась вперед, за столбы, махая руками, захлебываясь от восторженного смеха, крича:
- Нина! Нинка! И меня! И меня так высо...
В эту секунду узкая доска, точно лезвием рассекая воздух, пролетела над землей, содрогнулась вся от внезапного препятствия,- но все-таки пролетела, с коротким и тупым стуком отшвырнув далеко, в пыль, маленькое голубое тельце.
Оно завертелось, покатилось, а пыль тяжело и дымно потянулась за ним.
Нина взвизгнула, подалась вся вперед, но руками невольно удержалась за веревки, потому что доска еще продолжала взмахиваться, трепетно и криво. Могарский соскользнул вниз и, взметая пыль, ногами старался остановить доску, а она все крутилась и дрожала, и не останавливалась.
- Лизочка, Лизочка, Лизочка! - вопила Нина, соскочив почти на лету.- Боже мой! Лизочка, Лизочка, Лизочка!
Шатаясь от ужаса, собственного крика и от только что оборвавшихся взлетов, Нина кинулась к ребенку и порывисто поднимала его. Наконец, схватила на руки.
Могарский растерянно поддерживал сразу свисшую голову. Нина, не переставая кричать, села с девочкой на низкую, теперь неподвижную доску качелей.
- Лизочка, Лизочка! Мама! Господи!
Голубое платьице в пыли, спутавшиеся вдруг светлые, жидкие волоски с голубой ленточкой - в пыли, светлое маленькое лицо - тоже в пыли; и точно все пыльнее становилось оно, серея,- мертвое, удивленное. Крови нигде не было, только над приподнятой бровью темнело синее пятнышко.
- Ничего... Постойте... Если это обморок... За доктором надо...- лепетал Могарский, оглушенный криком Нины, забывая, что он сам почти доктор.
По аллейке уже бежала маленькая, худенькая женщина в черном, бежала спотыкаясь, вся подавшись вперед.
- Мама!..- закричала Нина.- Мама, Лизочка наша! Мы качались, а она... Мама! Господи!
И она, плача и дрожа, протягивала сестренку со свисавшей пыльной головой и сама тянулась - к женщине в черном.
Мать подбежала, молча выхватила ребенка из рук Нины.
- Если обморок... Я пойду за доктором. Вы не беспокойтесь,- сказал Могарский и сделал шаг к калитке.- Да, действительно... Какая ужасная случайность...
Мать взглянула в лицо девочки и сказала:
- Убили.
Сказала тихо, без упрека, без вопля. Сказала - и пошла к дому с ребенком на руках.
Нина побежала вперед, бессмысленно крича:
- За доктором! Господи! Господи!
Могарский и Нина разошлись. Не ссорились, не объяснялись,- так, просто разошлись, само собою вышло.
НА ВЕРЕВКАХ - рассказ перепечатан из той же книги З. Гиппиус "Черное по белому".