Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Дождь мелкий, осенний. Приударит сильнее и опять сеет, как сквозь решето, застилая даль мокрым туманом. Сильный ветер захватит в охапку деревья и гнёт их и летят полужёлтые мокрые листья.
Грязные поля, мокрые скирды хлебов на потемневшем жнивье.
Дождь льёт и льёт, рассказывая злую сказку хозяевам всех этих скирд, как ничего не останется от богатых некогда надежд.
- Ничего не останется. - И старый еврей - тяжёлый и большой, грязный и старый, с седой бородой, пригнувшись, едет и смотрит из-под зонтика одним глазом.
Пара лошадей лёгкой рысцой тащит перегнувшуюся на бок плетушку, азям ямщика, промокший уже насквозь, блестит от воды, как шёлковый, и вода с шапки непрерывной струйкой льёт за спину ямщику, - но он сидит неподвижный, как изваяние.
- Охо-хо, - вздыхает старый еврей и опять погружается в туманы своей души.
Осень и там, - идут дожди и всё уже охвачено мокрой пылью осеннего покрова. Старая никому ненужная жизнь подходит к концу. Только и осталось от неё, что соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял шабаш...
Было худо, думал хуже не может быть и стало совсем худо. И когда стало? Когда бросил даже на проценты деньги давать... Дети настояли, - учёные дети, - хо-хо, - говорят, что неловко... Ну, купил землю... До сената доходило дело: имеет ли право ссыльный еврей в месте своей ссылки покупать землю? Утвердил сенат купчую. Как и не утвердить? Надо же жить где-нибудь человеку. Ну, был виноват - сослали. Болело сердце за старой родиной, - другое солнце там, другие люди, - переболело. Двадцать пять лет прошло и привык: новые места новой родиной стали. Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал... А разве русские не дают? Русский хуже ещё: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит... Семён Илларионович четвёртую часть в губернии земли дворянской проглотил и не подавился: двести тысяч десятин... Вырубил лес, уничтожил усадьбы, сады, как Мамай прошёл по земле, тройную аренду за землю назначил крестьянам, всех нищими сделал, в кандалы заковал, все проклинают его... А кто проклинает его, старого еврея? За что проклинать? Что купил там золотую брошку у барыни, которую удалось ей спасти, когда Семён Илларионыч описывал её имение и всю движимость? А когда случалось перед самыми торгами уже найти вдруг покупщика по вольной цене, Семён Илларионыч разорвать готов был старого еврея и кричал: - Пропадаем от жидов.
А жидов-то всего десять человек на всю губернию и богатства - всех за одну селёдку купить можно, а губерния разорена... А скажешь, - правды не любят:
- Ты ещё рассуждать: погоди, дай срок, жидюга проклятая...
А тут дети выросли, выучились, писать стали в газетах: ещё хуже озлились, а всё на его старую голову...
Бросил всё, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на Волыни, когда держал имение в поссесии.
Хорошо тогда было жить. Бывало по непаханой земле, заскородят только землю и родит хлеб, какого нет больше. Взрослый работник - двадцать копеек... Можно было хозяйничать... Переменились времена: всё дорого стало и паханная не родит теперь больше земля.
Другие люди пришли, другие порядки и не знал он их... То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз и не видно их, нигде больше не видно.
- Охо-хо...
Так всё переворачивается...
Двадцать пять лет прошло, зовёт председатель казённой палаты:
- Милость вам: манифест, - прощение...
- Ну, что ж, благодарю. Я старался, всё бросил, землю купил...
- Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.
- Очень даже рад я.
- Поэтому вы должны возвратиться в черту вашей оседлости.
Смеётся.
А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все знают, что дойдёт дело до торгов.
А полиция гонит: уезжай.
В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, - нельзя.
Пошёл к Семёну Илларионычу:
- Семён Илларионыч, пристав в вашем доме живёт: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.
- Я ничего не могу здесь, - сказал Семён Илларионович, - а и мог бы не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне не друг, - не был и не будешь.
Что делать? дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни...
Уехал...
Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце и едет теперь тайком, как вор, в своё имение старый еврей. Как снег на голову, накроет сразу и всё узнает, сам хлеб соберёт и продаст, - пусть ворует тогда на пустом месте... Как собрать только, как продать, когда всё, может быть, сгниёт. А, может быть, его приказчик и успел всё собрать, чтобы поскорее набить свои карманы? Может, продал уже всё или продаёт, сегодня вечером продаст в ту минуту, когда он будет входить в свой дом?
Ой-ой... Поезжай же скорее, что же ты едешь, как не живой... И кони твои худые и плетушка твоя хуже телеги трясёт.
Трясёт и болит печень и опять пойдут через неё камни: доктор запретил ездить, приказал лечиться, брать тёплые ванны. И ванну купил и так и стоит в деревне: теперь где брать ванны? В семьдесят четыре года новая ссылка вышла, а за что?
Поздно приехал старый еврей и совсем больной. Не ругал приказчика, не позвал даже и сейчас же приказал согреть ванну. Принял ванну, но идут там, в печени, камни и стонет от боли старый еврей в холодном каменном мрачном доме. Под высокие потолки уходят его стоны, свечка едва прерывает мрак большой и пустой комнаты.
Когда-то с торгов купил он это имение и клял владельца, когда, приехав, не нашёл никакой мебели. Хотел купить новую, да так и не собрался.
- Ой, как болит там в печени... И зачем купил он тогда это имение? Давали отсталого, зачем не взял?
Так и заснул он, вздыхая и охая: старый, тяжёлый, рыхлый...
Спит и снится, ему нехороший сон: кто-то ломится к нему в двери, чтобы обокрасть его. Проснулся от страха старый еврей и не спит уже, а слышит: стучат к нему в двери.
- Кто там?
- Отворите: полиция, урядник.
- Что такое? Зачем урядник?
Дверь отворена: толпа людей, урядник.
- Позвольте ваше разрешение на приезд.
- Что такое? Какое разрешение? Я хозяин здесь и имею право...
- Одевайтесь.
- Что такое одеваться? Зачем одеваться?
- Чтоб ехать назад: лошади поданы.
- Что?.. Вон. Не поеду.
- Тогда этапным порядком отвезут, - вот понятые.
- Какие понятые? Я больной. Как вы смеете?.. Я губернатору буду жаловаться, я буду телеграфировать министру... Да что вы себе думаете?
- Насильно оденем, - хуже будет...
- Что же это?.. Ну, на, возьми...
Старый босой еврей пошёл к кровати тяжёлой разбитой походкой, вытащил из-под подушки большой грязный кошелёк, достал рублёвку и протянул её уряднику.
- Будьте свидетелями, - подкупает, - обратился урядник к понятым.
- Что ж это, - растерянно оглянулся кругом старый еврей. Он заговорил упавшим голосом: - я больной, я старый... Господи, за что же?
Он присел на стул, толпа понятых и сам урядник, молча, потупились:
- Что мы можем? Закон.
В дверях показался в это время рыжий плутоватый приказчик.
Вид этого приказчика сразу вызвал бешеный гнев.
- А, это ты, ты... Тебе это надо... Моих денег не берут: у тебя больше чтоб подкупать.
И брань, проклятия посыпались на вошедшего.
- И все вы мошенники, кровопийцы, разбойники, - кричал исступлённо еврей.
- Одевайте его, - скомандовал потерявший терпение урядник.
Старого еврея одели и на руках снесли в плетушку.
Шёл дождь, завывал ветер, колыхалось пламя фонарей, ветер рвал старую, седую бороду, рвал и уносил последние слова уезжавшего старого еврея:
- Хуже последней собаки... И той можно издохнуть в своей берлоге.
Но уже больше ничего не было слышно.
Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том V. Рассказы. - СПб.: "Труд", 1908. - С. 219.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, 2010.