Собрание сочинений в пяти томах
М., ГИХЛ, 1967
Том 3. Очерки и рассказы (1888-1895)
Село Конево - в горах, место глухое, спускаться к нему надо чуть не с отвесной крутизны. А в самом селе грязь невылазная. Яков Платонович, мужик ближней деревни,- умный, с большой широкой бородой,- рассказывает мне, что знает, о коневцах. Вот история их села. Жил-был здесь когда-то раскольник Конев с двумя братьями. Братья жили бедно. Умер старший, остались двое младших. Сначала тоже не шибко жили, а тут стали богатеть не по дням, а по часам. Завели извоз в Иркутск, за полторы тысячи верст, и что ни поездка, то тысячу-другую отложат. Другим - убыток, а им все польза. Дело в том, что Коневы сбывали фальшивые деньги, которые им делал человек, проживавший тайно в избушке у них на пасеке. Пасека помещалась в глухом месте, и люди только мельком иногда видали этого человека. Потом избушка сгорела, человек, делавший деньги, пропал без вести, а Коневы пошли в гору. Братья давно уже умерли, а род их разросся в деревне, и живут хорошо. Лошадей держат по многу; извоз в Иркутск не бросают и продолжают хвалиться выручкой. Тесно в деревне, на улице вечная грязь. И раньше Коневых это место известно было. Тут было коренное гнездо знаменитого разбойника Тюменева. Имел он партию человек в пятнадцать и с ними верхом разъезжал. К кому приедет, спросит: "Слыхал про Тюменева?" Обомлеет человек, а он ему: "Я к тебе в гости. Угощай". Ну, и начнут его уважать вином, пищей, деньгами. Доволен останется - уедет, нет - прикончит всех. Умер он от случая.
- Гнались за ним лесом,- говорит Яков Платонович,- а он бежит. В него пулями стреляют, а он их назад оборачивает; повернется, бросит и крикнет: "Може, вам пригодится". Палили, палили: тут у одного солдатика все пули вышли, а он и догадайся медную застежку с шеи сорвать. Этой застежкой и убили. Олово-то Тюменев заговорил, а медь не заговорил,- этим себя и погубил.
Кончил Яков Платонович и сам же говорит:
- Сказки все это!..
Не для одного Тюменева Конево было теплым уголком. В свое время здесь был коренной бродяжнический притон. Бродяжки, сак мотыльки на огонь - тянулись к Коневу. Дед Якова Платоновича держал здесь неподалеку пасеку, и приходилась она как раз на бродяжьем тракту. Вот дед и, рассказывал внуку, что, бывало, задолевали его бродяжки: то и дело шасть в избушку. "Где дорога на Конево?" Вот чтоб его не мучили, он на сосне, разделявшей дорогу в Конево от дороги в пасеку, стесал краешек, сделал стрелку и написал: "здесь дорога в Конево". С тех пор как ножом отрезало: то ли они все грамотные, то ли друг по дружке, но уж дедушку больше не тревожили.
Славились коневцы своей доморощенной водкой без акциза. Как придет распутица, когда никаких дорог не станет (а к ним и подавно), и начнут они свои заводики раскуривать.
- Пьют, шельмецы, да добрых людей угощают.- прибавлял Яков Платонович.
- А это что там в сосняке? - спрашиваю я.
- Кладбище.
Там похоронены и те, от которых пошло все богатство. С ними зарыта тайна этого богатства и тайна исчезновения безвестного бродяжки, делавшего коневцам. фальшивые деньги. Всё скрыли могилы и безмолвно выглядывают они теперь из-за могучих кедров, лиственниц да елей.
- А теперь подделывают деньги? - спрашиваю я.
- Не слыхать. Нынче ведь трудно. Машина одна тысяч двести будет стоить. Вот раньше двадцатипятирублевые были,- ну, те хорошо делались. Тут вот недалеко от нас и мельница эта самая.
- Знаю. На большой дороге?
- Вот-вот. Было же, сказывают, дело у них. Они-то сухи вышли, а тут другой мужичок был,- захотелось тоже ему, ну и влопался вместе с мастером. Тут мастера возле Батурина и схватили. А уж так чисто, так чисто работал,- уж надо лучше, да некуда.
Яков Платонович с сожалением вздохнул.
- И с лица красивый был. Руки белые, великолепные, не нашим мужицким чета. И глупо так попались. Пошел мужичок для опыту в город, зашел в магазин, сунул бумажку, купил чего-то там. Ну и не подумали даже, дали сдачи, все как следует. Только погодя немного заходит опять. "А не разменяете ли еще мне двадцать пять рублей?" - Пошто не разменять. Взял хозяин и сличил ее с прежней, а номер-то тот же самый; ну и попались. В каторгу обоих. Мастера-то уж нашли у Нефедовых. В тюрьме и он сидел. Много ведь в прежние времена этим делом занимались. Я так смекаю, что все старинное богатство у нас в Сибири от этой торговли деньгами пошло.
Остановились мы на квартире у Егора Ивановича Конева. Хороший дом. Вход в обширные темные сени. Особым крылечком, широким, в три ступени, входишь в другие сени - светлые. Налево кухня в четыре аршина высотой, с большим окном. Направо - чистые комнаты: столы, деревянные диваны, буфет, плетеные стулья-табуреты. Тут же громадная кровать, много перин и подушек. Обои и картины. А дальше еще комната пустая, с лавками вдоль стены. Тоже обои. Потолок чистого теса. Русская печь красиво обделана лиственницей. Рамы оконные тоже из лиственницы. Пол застлан коврами. Хорошо живут коневцы, глядеть весело. Пью я чай с Яковым Платоновичем.
- Коневцы староверы? - спрашиваю я Якова Платоновича...
- Все старой веры,- отвечает Яков Платонович,- попа нет: баба и та может исповедать,- всё со своей посудой... Приедет к нам на праздник пьяный и в карты играет и тары да бары; а как водку пить, сейчас свой стаканчик вынимает из-за пазухи: пожалуйте... Всё заботятся, чтоб не измирщиться.
- Говорю я им,- объясняет Яков Платонович: "Вы что же это, и пьяны, и в карты играете, и с чужими бабами тары да бары; а выпили из своей посудинки и оправдались? Это бы уж больно просто было, господа. Я так считаю, что этим лукавством никого вы, окромя себя, не обманете,- царство-то небесное не дураки же стерегут". Сердятся... а мы смеемся. У них какое дело вышло. Есть у них баба, теткой же мне доводится,- молодая, красивая; она да муж, больше никого. Люди с достатком; крепко соблюдают там это, чтоб из одной посуды не пить, и прочее такое. Ну, ладно. А у них старичок жил - ихней же веры, тоже твердо жил. Бывало, на пашне ни за что из чужого лагуна не черпнет; пять верст пройдет, а принесет воды в своем. Жил он у них так, для веселья,- будто вот хозяин все по делам, а он в помощь бабе. В помощь - в помощь, и стал мой старичок подбираться к бабенке. Той сначала и невдомек, а уж тут ночью раз все дело раскрылось. Она ему: "Что ты, что ты, дедушка?" А тот запыхался, говорит: "Матушка, говорит, Василиса, я ведь не то чтобы... я ведь о том только и забочусь, как бы мне с чужой бабой не измирщиться..." Она и расскажи подружкам,- моей бабе рассказала, та мне,- и пошло дело! Я раз на празднике и пустил: "Вот, говорю, как у вас всё строго соблюдают: я знавал одну Васильевну,- не говорю прямо, значит, а так, будто не на нее,- так к ней один очень приставал, все просил, чтоб не измирщиться с чужими,- вот как блюдут, дескать, твердо". А она-то, Василиса, как мак стала. Сначала и виду не показала, а там и говорит бабенкам: "И откуда он только сведал про это?"
- Ну, а муж узнал?
- Известно, узнал, да что со старика-то возьмешь? Ветхий старикашка: "Лукавый спутал",- говорит. У них все лукавый, а сам опять прав,
- Все-таки что ж со стариком?
- Отпустили - неловко, как-никак... Вот так и заботятся всё, чтоб не измирщиться. Беда насчет этого у них. Я раз водицы испить вздумал. Думаю себе: не курю я, лагуна не измараю,- и выпил. Так что ты думаешь: старуха так на стену и полезла. Бранит. Я ей говорю: "Матушка, я ведь тоже не курю".- "Да мне что с твоего куренья, когда ты с мирскими якшаешься". И стала она парить эту посуду: раз десять кипятком да песком, а потом принесла распятие, положила в посуду, облила водой и стала ею брызгать по стенам - значит, вода святая, уж стол и посуда очистились. Яков Платонович мотнул головой.
- Вот она ересь у них и есть. В каких книгах писано простой бабе святить воду? - их выдумка. Сами ересь создают, а нас еретиками, никоновыми антихристами величают. Так все это - невежество одно. Вот так вчера я вам про соседку рассказывал, которая будто прядет по ночам, а либо душит, как домовой,- ну так и это: все это языческое тянется от Владимировых времен, а они думают, что спасаются. Да книги их взять: и по книгам их во всем собьешься; потому что дичь больше, несуразность одна. Это чтоб раскинуть умом - нет, а уткнется носом в одну точку, ну и не видит уж кругом себя ничего. "Неужели,- говорю я им,- только от того, что каким перстом крестишь себя - быть нам спасенным или нет? Ну, а кисть оторвет,- каким перстом оторванные пальцы сложить?"
- Ну, а коневцы народ хороший? - спрашиваю я.
- Жестокий народ, гордый... Наши вон рабочие ходили-ходили - опять назад пришли, не пускают... Дождь, ведь собаку добрый хозяин на улицу не выгонит, а они знай свое: "Сгинь, пропади, проклятый еретик". Неужели же мы хуже и собаки? Скупой народ... Только вот и есть на селе хороший, вот этот вот,- где мы сейчас, Егор Иванович, да хозяйка его: ну, эти, прямо сказать - другой народ... Ну, у этих другая беда: запивает Егор Иванович. Какой человек был, а теперь никуда не годится!
- С чего же это он?
- Господь его знает... Как жили прежде: первый дом. С женой лад да согласие. Жену и сейчас, как ни пьян, а и пальцем не тронет.
Жену Егора Ивановича я уж видел: высокая, чинная, лицо доброе, но строгое. Видел утром мельком и хозяина на покосе. Он только что тогда приехал было из города, где пропил все деньги, и скрывался в своем летнем помещении - в избушке; какой-то косматый, страшный. Вечером дочь привезла его. Он был трезвый, сейчас же вошел ко мне и сел с ухватками совершенно дикого человека. Короткие ноги, очень короткие мясистые руки, длинное толстое тело; громадная всклокоченная голова с плешью как раз на макушке; весь рыже-бурый; в мохнатой широкой рубахе, широких штанах, босой и неуклюжий - настоящий дикий. Лицо крупное, бородатое, вздутое от пьянства. Глаза бегают - водки ищут. Вся его фигура, вся его утроба тянет его теперь к водке, и весь остальной мир уж не существует для него. Водка - он оживлен и готов действовать. Нет водки - он угрюм, мрачен и сварлив.
- Ну,- проговорил он,- как же так? Яшка, к примеру, купеческий сын; ну так что же, что он купеческий, его разве нельзя по сусалам?
- Хозяин? - спрашиваю я в ответ.
- Ну, хозяин.
- Ты что же, пьешь, говорят?
- Есть маненько.
- Жил хорошо раньше?
- Плохо ли жил: пятьдесят лошадей держал.
- Теперь сколько?
- Пять осталось.
- И то ведь хорошо. Дом какой - жить можно.
- Когда нельзя... Дай-ка бы водки... Рабочим все выдали твоим: и пищу и квартиру... Акромя нас, хоть на улице ночуй. Народ у нас...
Хозяин замотал башкой.
- Корят меня, а мне что? Пусть им всем пусто будет... Мы, слышь, каины все... Ну давай, что ли, водки!
Подал я ему стаканчик,- схватил, выпил и ушел, тяжело, по-медвежьи, ступая. Рабочие мои попросили водки. Я вышел в кухню, даю денег и говорю, чтоб и хозяину подали.
А старуха его строго говорит:
- Не пьет хозяин.
А хозяин смотрит на хозяйку свою,- только чешется. Потом осмелился и говорит:
- Пью же.
Смеются все.
Пока я стоял - он молчал, а вышел я - он стал ругаться громко и неприлично. Обе двери плотно затворила заботливая рука хозяйки, чтоб не слышал я домашнего срама. Зачем-то вышел я и мельком опять увидел косматую фигуру хозяина: сидит на скамье, отвалился головой на косяк окна, вытянул ноги и сидит, и сам не знает, куда его качнет, в ухо ли запалить кому попало, схватить ли что-нибудь и марш в кабак...
Утром проснулся я, вижу в окно: проехал хозяин верхом. Сидит без шапки, лысина сверкает, мохнатая одежда раздувается; дождь льет.
У хозяйки без него приветливое, веселое лицо, при нем - вытянутое, глаза смотрят прямо пред собой, а губы тесно сжаты колечком: видно, только и ждет от муженька какого-нибудь нового колена.
Однажды утром понадобилось мне с Яковом Платоновичем съездить в одно место поблизости от Конева. Поднялись мы в гору и поехали кедровым лесом. Такой лес называют здесь тайгой. А кругом тихо-тихо. Лес точно спит. Солнце светит между деревьями: все небо синее, чистое - высоко над нами. Чиркнет где-нибудь в лесу птичка или сучок обломится - и звонко разнесется звук далеко кругом. Высоко-высоко на кедрах шишки, а в них орешки кедровые. Скоро уж и снимать их станут: бери кто хочешь - всем на требу господь создал их.
Говорим мы с Яковом Платоновичем об нашем хозяине.
- Только водка и держит его... Совсем как дите какое малое... Ляжет на печь и начнет колотить ногами в потолок. А то сам с собой говорит: "За меня пойдет молоденькая?" И сам другим голосом говорит: "Пойдет!" Опять: "Красивая-красивая". А вчера встретил меня. "Слышишь, ты, говорит, я теперь ваше благородие стал, снимай шапку".- "А тебя кто сделал?" - "У меня чиновники теперь стоят".- "Ну что ж, говорю, водку пьешь теперь?" - "Нет, на свои",- говорит. "Ну, деньги с них берешь?" - "Нет еще, возьму". Гляжу, подъехал опять к другому, окну, опять чего-то врет. Опять меня встретил: "Стой, говорит, сегодня какой день?" - "Да четверг",- говорю. "Ну и ладно, бат, и разговаривать нам больше нечего". Да вдруг: "Эх, паря, охота ударить тебя".- "За что?" - "Да вот так".
Проехали еще, смотрим: трое оборванных темных людей под деревом.
- Бродяжки,- говорит Яков Платонович,- с каторги откуда-нибудь на родину пробираются. А там опять поймают, а все охота родные места повидать.
А вот и лес кончился, и пошли сенокосы коневские - У нас в Сибири,- говорит Яков Платонович,- земли много: косишь, не видишь друг дружку, пашешь - не слышишь. Выбирай кто какую хочет гриву.
Гривой зовется удобное для пашни место. Бросит гриву один - другой сядет; будет тогда не Власова грива, а Гришина. И Власова и Гришина - а все та же вольная, неделеная, далекая сибирская сторона.
Тут дорога наша повернула, и поехали мы прямо на летнюю избушку Егора Ивановича.
- Вот это самое его место, куда он, Егор Иванович, убегает, когда что с ним неблагополучно,- говорит мне Яков Платонович.- Он и сейчас тут - с вечера еще убег; вчера хозяйку свою-таки бил... Эх - и женщина хорошая... Стой-ка, надо посмотреть, чего он тут делает.
Яков Платонович пошел к избушке, а я остался. Смотрю, кричит Яков Платонович. Я к нему - что такое? Добежал, да так и замер на пороге: висит на веревке в углу Егор Иванович, глаза разошлись и смотрят, точно еще не смекнули, что это он задумал... А сам синий, вздулся, напыжился. Посмотрели-посмотрели мы с Яковом Платоновичем: холодный, закоченел уж,- и поехали назад в деревню народ звать.
Едем, и говорит Яков Платонович:
- С чего запил? С чего погубил себя? И человек был хороший, и жена первая баба, и богатство, и земли и лесу вдоволь: как бы не жить, кажись, человеку? А на вот тебе!.."
Впервые - в газете "Самарский вестник", 1897, No 55, 9 марта (см. в наст. томе прим. к очеркам "Карандашом с натуры).