Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Бурлаки

и забиваться. Приказчик ты хороший, хвалит тебя Гамид, к другому и идти не охота нам... Вон русские мужики десять рубля давал... Не охота...

   - А у него пять десятин жать? - быстро спросил Финогеныч.

   - Много есть... знамо, вразбивку не охота, охота вместе,- знакомый ты, хороший барин, слух далеко идет,- охота у тебя поработать. И ценой не станем забиваться.

   - Не станете,- усмехнулся приказчик и, прищурившись, спросил: - двенадцать рублей?

   - Давай восемь, все пойдем...

   Приказчик только махнул своей короткой мохнатой рукой.

   - Трогай.

   - Сколько даешь? последняя цена?

   Татары жадной толпой окружили плетушку. Последняя надежда исчезала: шутка сказать, без хлеба всю неделю.

   - Давай цену!

   - Твоя цена, говори!

   - Говори, пожалуйста говори!

   Наступило молчание.

   - Три рубля,- проговорил тихо приказчик.

   Сразу стихли и потупились татары.

   - Поезжай,- угрюмо махнул кто-то из толпы.

   - Пошел,- приказал приказчик.

   Лошади не успели тронуться, как опять крикнул кто-то:

   - Семь рублей даешь?

   Но приказчик рассердился.

   - Пошел!

   - Шесть?

   Лошади тронулись.

   - Дай дорогу!

   - Сколько даешь?

   - Говори последняя цена,- кричали татары, схвативши под уздцы лошадей.

   Финогеныч обвел глазами толпу и, встретившись с Гамидом, медленно проговорил:

   - Четыре рубля последняя цена...

   Финогеныч небрежно провел рукой по лицу.

   Гамид узнал условный знак и побледнел. Толпа опять, но уж на этот раз нерешительно, смолкла.

   - И то для Гамида делаю... Ну, говори, Гамид, согласны вы?..

   У Гамида екнуло сердце, потемнело в глазах, и, собравшись с силами, он крикнул каким-то не своим голосом:

   - Согласны...

   Поднялся невообразимый крик среди татар. Что-то неуловимое вдруг почувствовалось, появилось сомнение. Но действительность была налицо: бурлаков никто больше не брал, и остальные уже жадной толпой валили с базара, прослышав, что какой-то приказчик соглашается их принять на эту неделю. Уж ни о чем не думали,- надо было хватать хоть то, что есть.

   Татары что-то быстро заговорили Гамиду.

   - Согласны,- проговорил успокоенный, бледный Гамид, обращаясь к приказчику.

   Сделанная цена молнией пронеслась по базару.

   - Молодец, Финогеныч, сломал рубль на полтину,- тряхнул весело крестьянин в высокой шляпе.

   - А ты? - ударил его в бок другой посевщик из крестьян,- на четвертак сломал, не то что на полтину,

   - Эх, ловкач! И где только этакого раздобыли!

   Плетушка Финогеныча медленно пробиралась в толпе.

   Крестьяне-посевщики встретили его веселой гурьбой.

   - Спасибо тебе, Иван Финогеныч,- поклонились ему посевщики-крестьяне,- сломал татар: отдать им пятнадцать рублей, тогда хоть не жни...

   - Спасибо? Не могли потерпеть? Десять рублей надавали.

   - Кто десять? Вот-те крест, трешную всего и давали.- Ишь,- усмехнулся Финогеныч,- десять, говорят.

   Как только Финогеныч нанял, на базар высыпали и остальные приказчики, сидевшие в номерах.

   Через полчаса все наличные серпы жнецов были уже разобраны по четыре рубля. То никто не брал, а тут уж не хватило.

   Мелкота, оставшаяся без жнецов, стала отбивать нанявшихся, набавляя цену.

   - Шесть дают! Слышишь, шесть,- кричали друг другу татары,- не отдавай серпов! Не бери задатка!

   Бурлаки спохватились: искусно возведенное Финогенычем здание готово было рухнуть.

   - Продали нас свои же собаки! -кричали татары.

   - Постой,- закричал Айла,- надо все делать по порядку: ломай цену!

   - Ломай цену!- понеслось по базару.

   Кадры татар, расстроившиеся уже было, возвращались, отказывались от найма и собирались на свои прежние места.

   Гамид нерешительно стоял один у плетушки приказчика.

   - Гамид, что ж ты стоишь? Ступай уговаривать,- приказал приказчик.

   - Убьют,- уныло ответил Гамид.

   - Среди бела дня?! А еще солдат!

   Гамид автоматично пошел к своим. Точно во сне мелькали перед ним и базар и бритые головы грязных, волновавшихся татар.

   - В другой раз идет продавать! - крикнул Айла подходившему Гамиду.

   Гамид растерянно начал было что-то говорить.

   - Врешь, не продашь больше! - с закипевшей ненавистью крикнул взбешенный татарин и, замахнувшись, опустил свой тяжелый кулак на голову Гамида.

   Это было то, чего ждал Гамид: жена, отец, родная деревня - все яркой картиной встало и пронеслось в последний раз.

   Тысячи кулаков поднимались и опускались на голову лицо, плечи, грудь и спину Гамида.

   В другом месте базара так же расправлялись с другим заподозренным.

   Прибежавшая полиция отняла только одни изуродованные трупы.

   Айла успел уже переброситься с Финогенычем, и татары опять отдавали свои серпы, нанявшись по пяти рублей и получая по пятьдесят копеек задатку на серп.

   Никому не было больше дела до убитых.

   - Собаке собачья смерть,- равнодушно обходили бурлаки их трупы.

   Какой-то экипаж остановился возле трупа Гамида.

   - Молодой,- тихо, с сожалением заметила дама, выглянув из экипажа.

   - Жена? - обратилась она к Мялмуре.

   - Жена,- ответила бледная, высокая Мялмуре.

   - Красивая какая,- сказала дама своему мужу, и экипаж поехал дальше.

   Идут татары спешно, судорожно по дороге с базара. Обгоняет их экипаж.

   - Почем? - высовывается к ним господин.

   - Пять рубля! - растерянно кричат ему бурлаки.

   Господин качает головой:

   - Дешево!

   На лицах татар отчаянье и слезы:

   - Такой хлеб?! Двадцать человек на десятину!! Ай, ай, ай... Неволя гонит!

   - Хуже неволи! - кричит другой.

   - В неволю идем, господин милостивый...- И еще быстрее, словно убегая от своих мыслей, спешат за исчезающим экипажем бурлаки.

   Две недели прошло.

   Был тихий вечер.

   Пыль улеглась на дороге, и вечерний аромат полей охватывал со всех сторон заброшенную татарскую деревушку.

   Старый Амзя сидел у своего шалаша и, помолившись Аллаху, тихо пел стихи из корана.

   Несется его монотонное пение, смотрит Амзя на далекий закат и, охваченный миром и тишиной прекрасного вечера, поет свою песню:

   Велик Алла!

   Алла, Алла - один он!

   И так звонко в тиши вечера несется все тот же засыпающий припев:

   Алла, Алла - один он!

   Нет мыслей в старой голове Амзи. Знает он только, что велик Аллах и пророк его Магомет. Знает он, что и ему, старому, дал он покой и мир.

   Но если бы этот покой волей Аллаха был нарушен, то велик Аллах!

   Алла, Алла - один он!

   И покорен его воле старый Амзя.

   Вот потухло солнце, и в золотых облаках по небесным бирюзовым полям чья-то высокая, длинная тень шагает, высоко подымая свои длинные ноги. "То правоверный,- думает Амзя,- кончил счет своих дней на земле и спешит к Аллаху за наградой. Отведет Магомет его в свой рай и даст ему гурий". Так и старый Амзя уже скоро пойдет к своему богу, и возвратит там ему Магомет его молодую силу. Поет Амзя и не видит, как чья-то тень промелькнула пред ним.

   Поднял Амзя голову и не верит своим старым глазам: стоит перед ним Мялмуре. Стоит и, как велит закон, смотрит не на него, а далеко в сторону. Не ему говорит она, потому что закон не велит разговаривать с тестем,- говорит она ночи, что надвигается со всех сторон:

   - Умер Гамид... Убили бурлаки Гамида...

   - За что убили? - эхом звучит голос старого Амзи.

   - Цену сбавил.

   Понял все старый Амзя и ничего не спросил больше о сыне.

   - А зачем ты с людьми жать не осталась? Кто будет платить ваш долг?

   - Я к отцу уйду,- угрюмо отвечает Мялмуре, и сердце ее замирает тревогой..,

   Не стал и ее больше спрашивать Амзя.

   Она молода и красива: отчего не уйти ей к отцу?

   Ушла Мялмуре. Один остался Амзя.

   Никого сразу не стало теперь у него.

   Сидит он и, как прежде, все поет свою песню. Дрожит его. голос, и тоскливо несется пеоня навстречу надвигающейся ночи. Алла, Алла - один он!

   Смотрит Амзя туда, где горит еще далекий закат: один он теперь, старый Амзя.

   Было время, не один он был. Помнит он лето, как с женою ходил бурлачить. Все лето бурлачил; но были дожди, было много прогульных дней, и много проели они тогда заработанных денег. Думал много тогда заработать, а с пустыми карманами пришлось назад идти.

   Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был,- подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома - родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать,

   Много беды и потом было: рос Гамид, и хорошо помнит его Амзя, как бегал он ребенком по селу в своей тюбетейке и еще не знал, что такое свет божий. Свет божий...

   Поет старый Амзя, и низко падает его старая голова.

   Луна всплыла и зажгла голубыми и серебряными огнями округу. Закутался лес, и седой туман поднялся над рекой.

   Муэдзин прокричал с высокого минарета:

   - Алла, Алла бис Мелла иль рахман!

   Завыла где-то собака, и опять все стихло. Свет божий измаял старого Амзю, вымотал все его жилы, иссушил всю его душу, сердце изорвал крючьями. Ах, как больно эти крючья рвали сердце! Умерла старуха и не увидела, как вырос сын. Другой на трех женат, а у Амзи и на одну не было больше денег. Никто не пойдет без денег. Так и прожил Амзя. Ждал, пока вырастет сын. Вырос,- в солдаты взяли. Ждал, когда вернется. Вернулся...

   Теперь, больше нечего ждать.

   Поет Амзя, но уже то не песны то старый волк одиноко воет в голубой лунной ночи...

   Дальше подвинулась ночь.

   Лежит Амзя и не знает, спит он или идет,- все идет, как и прежде бывало, бурлаком с женой и сыном.

   Идут они,- жена и сын,- где-то близко, близко, и легко им, а ему все труднее, и подгибаются его старые ноги.

   И тихо стонет во сне Амзя.

   Молодой добрый барин подъехал на рассвете, и напрасно кричал ямщик, чтобы Амзя отпер ворота. Слез с козел, наконец, ямщик и сам отпер ворота.

   А Амзя лежит без движения, и при виде этой старой изможденной фигуры барин подумал, что умер татарин.

   - Жив он или умер? - спросил он ямщика. Подошел ямщик, тронул кнутом:

   - Жив.

   Слез барин и сам подошел. Лежит Амзя, и глаза его смотрят на барина.

   - Ты что лежишь?

   Разве лежит он, Амзя? Нет, он идет, тяжело, но все идет, и с ним вместе идут и жена и дети его. Только им легко, а ему все труднее.

   Ждал барин, ждал и опять спросил:

   - Ты что лежишь?

   Кто-то зовет его.

   - А!- отозвался Амзя и, оглянувшись на барина, спокойно ответил:

   - Устал маненько.

   Но вдруг сознание возвратилось к Амзе, и он стал ерзать бессильно своими худыми, как плети, ногами, стараясь упереть их в пыльную землю, чтобы подняться. Его истощенное лицо было так сосредоточенно и спокойно, словно кто другой за него подымался.

   - Лежи, лежи... на вот тебе...

   И барин сунул в его руку двугривенный. Какой-то ток точно пробежал по телу Амзи, он быстро поднес руку к глазам и внимательно-тревожно спросил:

   - Серебро?

   - Серебро, серебро,- наклонился барин.

   - А-а! - глубоко, с наслаждением, удовлетворенно вздохнул старый Амзя.- А-а-а.- И прочувствованным голосом ломанно заговорил: - Спасиби, спасиби, добрый... мой добрый господин.- Он вдруг задумался над чем-то и рассеянно повторял: - Спасиби!

   Но, опять вдруг спохватившись, как будто боясь, точно за какой-то другой работой, забыть это слово, он стал все твердить:

   - О, спасиби... спасиби...

   Утром нашли старого Амзю без памяти, в бреду. Он открывав свои блуждающие глаза, когда его подымали, и ничего не понимал.

   Зачем тревожат его, когда вот сейчас он пойдет по небесным полям, пойдет с женой и детьми, пойдет прямо к Магомету, где за горе земли ждет его рай?

   К вечеру умер старый Амзя.

   И, может быть, в первый раз с своего появления на землю он лежал теперь с тем бесконечным покоем на лице, какой дарит только одна одинаково ко всем равнодушная смерть.

  

  

   Впервые - в журнале "Мир божий", 1895, No 1.

   В письмах Гарин называет рассказ "Старый Амзя" и "Гамид". "Пожалуй,- писал Гарин в одном из своих писем Иванчину-Писареву,- вместо "Бурлаки" лучше назвать "Гамид" или "Старый Амзя" (без даты. ИРЛИ). Писатель предназначал рассказ для "Русского богатства", где в 1894 году были напечатаны "Деревенские панорамы", и в дальнейшем предполагал включить его во второй том "Очерков и рассказов". "Посылаю Вам на декабрь "Старого Амзю",- писал он Иванчину-Писареву 2 ноября 1894 года.- Я ручаюсь за одно: я добросовестно передал зеркало нашей интеллигентной жизни среди землевладельцев. Это не карикатура: действительность хуже.

   Уровень так понизился.

   Я касаюсь здесь больных вопросов.

   Во-первых, без них какой интерес кому в моем писании.

   Во-вторых, нельзя обходить действительной жизни.

   В-третьих, высказываются мои герои, а не я, и я как автор всей постановкой вопроса прихожу, кажется, к более широкой программе, чем каждый из моих героев. Точек на i я нигде не ставлю.

   Мне и Наде [Н. В. Михайловской] кажется, что "Амзя" хороший конец для деревенских панорам и их можно выпускать теперь отдельным изданием. Местами недостаток художественности, но мысль тверда и выдержана" (ИРЛИ).

   Несколько позднее Гарин писал ему же:

   "Не знаю, как Вам "Амзя" понравится: я пять месяцев с ним бьюсь. Первому впечатлению не поддавайтесь. Конечно, проще писать Ярыщеву [то есть рассказы типа "В усадьбе помещицы Ярыщевой"]... вещь, которая всех удовлетворяет, но ведь разве в том дело, чтобы пройти в жизни так, чтобы никого не задеть? Не в этом счастье.

   Задеть, сломать, ломать, чтоб жизнь кипела. Я не боюсь никаких обвинений, но во сто раз больше смерти боюсь бесцветности..." (письмо от 10 ноября 1894 года. ИРЛИ).

   В этом же письме Гарин просит Иванчина-Писарева "помягче" отнестись к его "Амзе". "Этот "Амзя" все-таки свежим веет,- пишет ему Гарин,- это из жизни... Нам нельзя закиснуть в старом, ибо иначе порастем травой забвения" (ИРЛИ).

   Однако рассказ не был опубликован на страницах "Русского богатства"; не был он включен и во второй том "Очерков и рассказов".

  

   Стр. 599. Алла, алла бис Мелла иль рахман! - Во имя бога милостивого, милосердного (арабск.) - начало мусульманской молитвы.