Фурманов Дмитрий Андреевич - Морские берега

пастью свисли, чертим каждый любимое имя. И когда насытится сердце красотой - благодарные, счастливые, усталые,- той же горной тропой возвращаемся к дому.

   Уж вечер. Пало лиловыми тенями небо на зеленый шатер. Остывает медленно жизнь, прилипают к ветвям птицы, ложится зверь: один ложится, другой, полуночник, точит тонкие когти о звонкие зубы. Наливаются сонным туманом небесные очи - скроются скоро они за темные своды ночных ресниц, а на высоком и ясном челе небесном проступит в мерцанье золото звезд, окропится янтарными брызгами строгий, холодный свод.

   За большими столами стучит домино, щелкают карты, чмокают шашки, и тихо опасным шахматным полем пробирается глупая, тупая тура.

   У рояля густо сбились певцы, хор собирали наспех, пели не очень складно, но сердце измучено было немало в печальных мелодиях песен Украины, много попорчено крови на буйстве наурской лезгинки, выпито много истомы в русской раздольной песне.

   Нежно и ласково байковой темной шалью укутала ночь обнаженное тело земли.

   Спит Мацеста. А над ней, в высоте, над вершинами спящих гор, под янтарным шатром небес проплывала с открытым взором южная ночь.

  

  

   Такая рань: только три. В комнате тишь. По стенам и по полу татью крадутся бледные робкие руки рассвета. Мы освежили лица студеной водой и легонько, на цыпках, коридором проплыли к дверям, отомкнули бесшумно и вышли на холодный благоуханный воздух горного утра.

   Ароматная, густая и пряная отстоялась за ночь тишина.

   Молчали легионы лягушек, откричав полуночные песни. Молчали птицы, омытые росным холодом. Молчали люди, скованные сном. Солнце дремало в синих лесах, за горами. И мы молчим, словно словом боимся разрушить этот прозрачный покой. По влажной зеленой тропе, по потной дороге, по берегу грустной речки - идем к морю. И когда подошли - по спокойной зыби, как по лугу зеленому, дрожало радостью за ночь иззябшее солнце. На безлюдном песчаном берегу светло и пусто. Море чуть слышно глубоко вздыхает набухшей зелеными соками грудью.

   Далек и строго прочерчен овал горизонта. Сиротливо в водной пустыне застыло на якоре одинокое серое судно.

   Восходит солнце. Пунцовая дрожь кинулась в небо и, отраженная, опала в волны: море вспыхнуло алой рябью. По берегу моря на Хосту проложена ветка - ходит по ветке легкий открытый вагончик. Сегодня праздничный день, и народу на Хосту торопится много. Вагончик этот - словно резиновый, то сжимается, то раздается,- весь секрет, как видно, в настроенье вожака. Сегодня вожатый весел - и народу набито в два раза против обычного. Ах, лучше бы не был ты весел, вожатый: негде сесть!

   Дорога до Хосты - по берегу моря, в зелени, около гор. В Хосте, как слезешь, надо протопать целую версту до станции - там остановка авто, идущих на Адлер, на Гагры, на тихие горы Красной Поляны.

   Держим мы здесь и свою столовку-чайнушку для приезжающих. Казалось бы, что ж: только кланяться надо, спасибо сказать за такую заботу? Нет, вы лучше зайдите, нюхните да гляньте: холодная, скользкая грязь и мрак, словно в забытом, насквозь, до щелей прокопченном сарае.

   - Чаю можно?

   - Нет, через час.

   - Хлеба можно?

   - Нет, через час.

   Друг за дружкой, очередь в очередь, подходили приезжие, задавали буфетному тот же вопрос, получали один ответ. И вспыхнул, как фейерверк, гнев: какого же черта к сроку нет?

   Рядом, в двадцати шагах, чуточное частное заведение: чисто, приютно, светло. Там достали - и чай, и хлеб, и яйца! Мы от едкой обиды, от гневной, бессильной злости, от стыда - готовы были впрах разнести гнусную чайнушку: э-эх, преступное ротозейство! Так-то - долго не вырасти, долго не выкузмить частную торговлю!

   Облизавшись от вкусного "частного" завтрака и сплюнув зло на частную торговлю, побежали на пункт, где в гневном рычанье дрожал отходивший авто - он торопился на Адлер.

   Рядом сидит, смугл и строг, юноша горец. Юношу звать Айба. Переплавило солнце кровь у Айбы в потоки расплавленной бронзы. Вместо глаз природа Айбе подарила пару маслин из афонских садов. Мелкие дружные кольца кудрей на лоб бежали, словно черные струи густых сосновых смол. На груди у Айбы увидал я кимовский знак. Я узнал, что раньше Айба жил в Сухуме,- теперь он живет в горах,- что отец у Айбы был муша (он разорвал себе сердце под кладью и умер в трюме), в Сухуме Айба обучился русской речи.

   - Трудно здесь, в горах, комсомолу,- сказал Айба.- Уж не говорить про обычаи дедов, про старый устой - сама природа мешает: попробуй ты на собранье куда-нибудь крыть через горы, эв-ва, концов не видать! Наши поселки один от другого, что тучка от тучки, раскиданы врозь. Места эти трудные, темные, глухие. Кругом по горам и тишь и мрак, а в той тишине чернеют наши гнезда. И нельзя нам оттого собраться вместе - работаем всяк по себе, на глаз. А где работа, среди кого? Как поглуше ущелья взять - там совсем дикари, не тронуты там вековые суеверья, там за малую обиду - пускают в ход кинжалы и ножи. Смотрят на нас не то что врагами, этого нет, но просто не могут понять, как надо (темны, темны горные люди!), что мы такое, комсомол и партия, зачем и о чем собираемся мы говорить, какие наши цели... Объяснить? Нет, тут объяснять не надо, это почти бесполезно. Вот делом себя показать - это да! И это, пожалуй, единственная здесь дорога, пока народ так темен и дик...

   Спокойно и строго глядели черные глаза Айбы. Не было в словах у него ни ребячьего задора, ни игры в таинственные россказни про горные чудеса, не было и затверженной, мертвой схемки, которую где-то вычитал, где-то узнал случайно. Нет, Айба смотрел таким умным и понимающим взором, что ясно было: накрепко знает парень, что говорит!

   - Вон, посмотри,- и он обернулся легко назад,- дойди-ка до Хосты, посиди на собранье!

   Мы обернулись за ним и увидели далеко под город разбросанные домики Хосты. Дорога все время в горы и чертит такие тут кренделя, что какую-нибудь небольшую вершинку видишь и сяк и так, со всех сторон, словно вертишь ее, как шарик, у себя перед глазами.

   Первые версты дорога тряска - Айба пояснил нам, что скоро станут править ее и здесь, как уже правят по разным иным местам. Но лишь только развернется чистое и ровное гагринское шоссе: очарованье! Без встрясок - легко и плавно шуршит авто тугими шинами, глотает аппетитно версту за верстой. Сумрачно-прекрасны, крепки богатырской силой - стоят кудрявые гигантские дубы; оловом отливают гладкие стволы чистого, прочного бука; зеленит, смеется, шелестит со всех сторон, как девушка-хохотушка, бузина,- на глазах у солнца, у моря - обнимается, бесстыдная, с веселым гибким кизилом. Недвижны и важны, словно затянуты в тонкий изящный костюм, остроглавые кипарисы; откуда-то с гор, может, вот с этих мелькающих дачных садов, доносятся чуткому обонянию ароматные нежные вздохи магнолий. Воздух насыщен то чуть уловимыми, то густыми и терпкими запахами трав и цветов. А тут еще - соленое крепкое дыхание моря; вон оно, море, глянь-ка: то и дело провертывается темно-зелеными шумящими полянами сквозь побережную стену кизиловых-бузиновых зарослей!

   - Слушай, Айба: ты вот сказал, что не словом, а делом тут надо работать с горцами... Ну, а какие, к примеру, дела ты мог бы нам рассказать?

   Айба ответил не сразу. Он осторожно в памяти отбирал такое, что надо сказать.

   - Никаких особых дел и нет,- ответил он, подумав.- Наши дела те самые, что с утра до ночи малыми заботками тревожат горца. Были такие поселки, где ставили на собраньях большущие вопросы,- и на те собранья никто не приходил. А те, что были там,- спали. Большие вопросы надо, видно, по-большому и рассказывать. В нашем селенье мы - по-другому. Всего на поселке нас семь человек. А народу находит двести, а то и больше. Отчего? Да все потому, что говорим про такое, что каждому близко и знакомо: как ходить за скотом, как за кукурузой, говорим про табак, насчет посеву, роста и сборов, говорим про хлеб, про домашнее хозяйство,- на эти речи ползет народ, как муравей на мед. А тут, промеж этих речей, говорим про совхозы, про ученье, о кооперации - что к слову выйдет. И за то нас горцы приходят слушать...

   Или вот был случай: засорилась травами, забилась западью разной рядом с поселком река - малая речка. И никак не поймут, отчего так народ на болезни стал падок, отчего так много на поселок стало комарья-мошкары лететь. Обошли мы, ребята, речку, оглядели, объяснили, что надо очистить русло, вытащить что там набилось, и пропадет комарье. Долго не верили, слушать не хотели, мы сами тогда в работу пошли, семь человек. И глядь, тишком - один подступил, другой подступил, пособлять стали: очистили начисто ловко речку. И увидели все, что правда наша была. С той поры - что ни день - в комсомол за советом идут, даже хворать зачнут - и то к нам.

   Когда по горам ливни идут - сами знаете, какая беда: уносит скот, размывает поля, пропадают табачные плантации, посевы кукурузы - все погубит, что встретит вода на пути. В одну из таких-то бед попала горка-вдова с троими ребятами: у нее дотла погибло за ночь хозяйство, все унесли волны; несчастная женщина за ночь стала нищая, потеряла с горя разум - стоял впереди страшный голодный год. Тогда взялись за дело комсомольцы: на сходе выпросили ей какую-то чуточную помощь на первый раз, а дальше, как время пришло,- посеяли ей кукурузу. И, можете поверить, сами горцы плакали, когда видели нашу работу...

   Вот это и есть главные наши дела,- закончил Айба.- Они небольшие, дела эти, а нужные: через них мы того добились, что горцы в комсомол да в ячейку за советом ныне идут...

   И мы чувствовали все, что Айба говорит про настоящее дело, что только этой дорогой можно там, в горах,- да, пожалуй, и везде - проложить путь от партии, от комсомола - в темную толщу.

   Влево скользнула дорога: а это что ж, куда?

   - Это на Гагры пошла... Там же и на Красную Поляну... видишь, туда, к вершинам вьется...

   Наша дорога прямо: осталось всего тут две версты. Скоро въезжаем в праздничный, шумный Адлер. По улицам пыль замирает сизыми тучами. По улицам песни и пьяненький гвалт: по случаю праздника весь городок под градусом. Улиц, собственно, тут немного, а вся гулянка сбилась на главной, на одной - той, что идет от базара к морю. Море, что магнит: сколько б ни шатался, ни шумел гуляка - все равно попадет на море, а раз на море попал - штаны долой, купаться. И выходит так, что весь город целый день купается посменно: к морю не разрывается ни на минуту плясовая, пьяненькая вереница. Прошлись и мы, огляделись: со стен комсомольский клуб извещал о собранье; упоминалась какая-то труппа, какая-то пьеса...

   Обнявшись, грудно-крикливые и веселые, кучками, толклись на площади. Женщин мало, почти вовсе нет: одиночки только у лавчонок, у кооператива, у домиков. Зашли в столовку, в другую - все подчистую поели гуляки, нет для нас ничего. Выпучив живот под черной масленой рубашкой, пьяный буфетчик скалил зубы, кричал:

   - Мяса весь съел... Хлеба весь съел - хошь вина? Вина можно многа пить, вина еси...

   Мы поспешно ушли от столиков, где в смрадной вони бледнели сквозь завесы табачного дыма испитые осклизлые лица завзятых питоков.

   Потом приютил нас какой-то сердобольный грек, стал из чуточных чашечек поить ароматным тяжелым турецким кофе: пригубь - и запей холодной водой, пригубь и снова... Пили и важничали - вовсе по-турецки. Вдруг барабанный бой! Да это же идут пионеры! Отряд красношеих ребят действительно показался с угла и быстро колыхал на площадь: это детишки откуда-то из дома отдыха, к ним влилась и местная ребятня. И нам показалось, что пьяный гул по улице смолк, толпы тихо сдвинулись по бокам, раздались надвое, обнажили улицу - быстро, легко подходившему отряду.

   Какой восторг! Какой это был восторг! И какая вдруг перемена! И какой контраст с этой пьяной толпой! Отряд, словно победитель сквозь ряды своих пленников, прошел к морю сквозь беспокойные шпалеры сгрудившихся к лавкам гуляк.

   И через пять минут, когда мы вышли на пляж, сотни детских головенок чернели на море, плеск и звон и крик над пляжем стоял веселейший.

   Дети, дети, знаете ли вы, какой дорогой ценою досталось вам это право: вместо гнилых и вонючих подвалов - прыгать летами вот тут, по солнечному пляжу, вместо луж, где смачно ворочаются жирные свиньи,- купаться в этом голубом и теплом море!

  

  

   Гагры - это частичка Абхазской республики. Нам еще где-то в пути сероглазый и шустрый парнишка всучил о Гаграх малую книжонку,- читаем ее, знакомимся:

   "...Курорт Гагры обладает теплым, мягким морским климатом, средняя температура года 15® С, зимы - 8®. Курорт благоустроен, полное отсутствие пыли, инфекционных заболеваний и малярии, обилие солнца, масса озона, чистый морской и горный воздух, морское купанье с прекрасным пляжем... Экскурсии и прогулки: пешком, на лошадях и осликах в горы (альпийские пастбища), на гору Дзытра, Мамздышха, озеро Рица, на водопады, Бзыбское ущелье, историческую Пицунду и в дальнейшие окрестности Гагр, где расположены тысячелетние древние храмы и замки византийского периода... Охота на всякого рода зверей (медведи, кабаны, серны, дикие козы, джейраны, туры, куницы, барсуки и проч.), пернатую дичь... всевозможные кафе, рог изобилия лучших кавказских вин..."

   Потом говорится о прекрасных гостиницах, в том числе о Доме отдыха, расположенном в бывшем дворце принца Ольденбургского, о кефире, о фруктах, о кухне "под наблюдением и руководством первоклассных кулинаров".

   Говорилось в книжице кой о чем и прочем - всего не перескажешь. Мы ехали в Гагры полные надежд - тех смутных и милых надежд, что волнуют, когда подступаешь к новому месту.

   Автопромторговский ковчег высадил нас на базарной площадке, там, где рядами теснятся одна на другую легкие дощатые лавчушки. На глаз прикинуть - никто, казалось бы, ничего и не покупает,- трется, толчется впустую народ, а шуму столько, что хватит на Смоленский рынок! Из товаров - выбор не ахти богат: груши, яблоки, длинные палочки, слепленные из орехов, скользкие рыжие финики, подернутые плесенью, копченые колбаски, хлебная часть да вино по полкам... Встали посреди - ротозеем. Куда нам идти - не ведаем. Уцепились за первого встречного, вверили судьбу незнакомому дяде: видим, прахом пошла вся наша подготовка - гостиниц под теми названьями, что указаны в книжице, никто не знал, все толковали как-то по-иному.

   - Ладно, дядя: веди куда знаешь!

   И он повел - сквозь старинные крепостные ворота, мимо каменной пустой часовенки, которой насчитывают полтыщи лет, мимо пионерского лагеря (как вздрогнуло радостное сердце!), повел мимо магазинчиков, где вино, вино и вино по витринам - и довел: из длинного пустынного коридора нырнула к нам юркая фигурка номерщика, сгоняла фигурка нас этажом выше, потом обратно вниз:

   - Пожалуйте!

   Жалуем: при нас же метелкой начали спешно выметать разный мусор, заходила пыль облаками.

   - Да вы что же, черт подери, раньше не могли?!

   - Как угодно: можете так оставаться...

   И метелку под мышку, хотел уходить.

   Поскрипел я зубами, подошел к лиловому умывальнику, подергал рыжий кран - он мне ответно заскрипел ржавым зудом.

   - Работает?

   - Нет... в ведерке будем носить...

   Смолчал я насчет ведерка - наклонился к размочаленной, ободранной кровати, дружелюбно пощипал матрац: глядь - встревоженные клопы сердито побежали в стороны.

   - Эй, земляк, не трудись: мы уходим! И, захватив пожитки,- вон.

   Рядом нашлось чистое жилье: ну, что ж, первый блин всегда комочком!

   Гагры под самыми горами. Горы здесь тучные и черные от густых лесов. Горы здесь высочайшие и хранят от холодных, от гневных бурь селенье, только теплые тихие ветры дышат с моря.

   Вечером по взморью фланирует много красивых, отлично одетых ленивых жеребчиков - это бездельники, каких очень много всегда по курортам. Наутро вы их увидите по кафе, у столиков, по садам - они пьют вино, потом играют в нард, в домино, слоняются от лавки к лавке, нехотя побалтывают, вяло отходят, снова подходят - и так толкаются до тех пор, пока не умостятся где-нибудь для праздного и длительного разговора. Это не дачники, не курбольные, это просто куржеребчики.

   Вы здесь и тени не сыщете от трудовой Абхазии, она, настоящая, где-то там - по табачным плантациям, у кукурузных полей, на лугах, где пасутся стада, по виноградникам, по мастерским.

   Над Гаграми, на скале - прекрасен и грозен - высится замок, он был когда-то собственностью принца Ольденбургского. Теперь там малярийная станция, а наверху живут одиночки-жильцы. Чудесное зданье вовсе не использовано, содержится в позорно грязном виде, никому до него нет дела. Как только спустился с лесенок замка - прямо в садок. В садике - круглый серый фонтан, в фонтане плавают черные миноги, трутся о холодеющие черные бутыли вина.

   За столиком в саду всегда людно.

   Сидели - гуторили,- тишь да гладь, воздух легок, чист и пахуч. И вдруг застлался понизу густой, едучий дым; все всполошилось,- в чем дело? Оказалось, на площади, в центре Гагр, свалены были навозные кучи, отвезти их подальше никто не хотел, тут же торжественно началось и сожжение. Через десять минут Гагры сплошь были в дыму - он набился не только по садам, он задушил все комнаты, стлался до самых гор.

   То-то курортнички подышали, сердечные! Помнится, мы заявили протест по начальству, да вряд ли вышло что: ухмыльнулось начальство лукаво.

   Есть Старые Гагры, а есть и Новые - до Новых недалеко, что-то верст пяток. Прежде тут ходила конка, путь остался и до сей поры. Конка теперь забедняла, не работает - в Новые Гагры гоняют извозцы. Умостились мы на бархатную, в лоск просиженную пролетку, свесили ножки,- двое к двоим, в разные стороны, сомкнувшись плотно спинами,- покатили жарчайшей, пыльнейшей дорогой: приехали в Новые Гагры, седые от пыли!

   Там шум и суета - все движенье собрано у базара. Важны и чинны, прохаживаются красноголовые милиционеры - отношение к ним отменно почтительное, да и сами они цену себе, видимо, знают: держатся с сочным достоинством.

   Идем мы вдоль по говорливому базару - любуемся "картинкой с натуры": стоит какой-то дядя на дороге, балакает с извозцом,- а высоко на облучке и с высоты, через голову собеседника отшлепывает возница здоровеннейшие, смачные плевки - тот хоть бы сморщился. На эту милую пару, кроме нас, никто, конечно, не обращал вниманья.

   В воздухе гам и звон от крика торговцев, от конских бубенцов, пробы кинжалов... Солнце, пыль, жара, человеческий гомон. Новые Гагры победней Старых, главный жизненный нерв не здесь, а там.

   И вспомнилась нам эта книжица, где так ладно да гладко рассказано все про Гагры. Вспомнился сероглазый и шустрый парнишка, как бежал он мимо и кликал привычным зычным голосишком:

   - Вот они, Гагры, лучший курорт... Всего пятялтынный... Возьми, товарищ!

  

  

   Когда я в детстве слышал: "Батум!" - в воображенье моем дрожали волны светлого пахучего эфира, и тот эфир насквозь прозолочен был тающим южным солнцем; мне рисовалось странное непуганое царство горных покоев, тепла, тишины - забаюканной сказками южной неги; рябило глаза от набухшей в соках ароматной зелени пальм, златошкурых садов апельсиновых, лимоновых ласковых рощ, от янтарного моря... Мне Батум был как люлька младенцу... только бы в ней и качался, закрыв от жизни глаза!

   Теперь я вживе, с глазу на глаз, увидел Батум. Был глух и мрачен вечер. Безлунное тучное небо - словно засыпали сажей. В море тьма и шум. Над морем внятное ржанье тревожных волн, по морю гулкий носится свист: ветер море, как плетью, сечет звонким резким дождем. Скука на палубе дохлая, как вымытый жизнью мутный взор старика, люди от сыри жмутся в глухие сухие углы. Пусто. Тоска! Ночь не в ночь, и сон не в сон. В душной дремоте дремлют каюты. По коридорам, у палубы, в рубках придушенно мигают бледно-зеленые лампы полночных огней.

   Тянется скучно, тошнотно к рассвету беспутное время.

   И когда проползли, словно серые стаи вшей, бесконечные ленты унылых, вялых минут, сказал кто-то голосом, сшитым бессонницей, глядя по-рыбьи из рубки в потную пасть окна:

   - Батум!

   Я вышел на мокрую людную палубу. Я увидел сквозь мутную сеть дождя робкие, желтые в сумраках утра, не погасшие за ночь огни, увидел черные туши разбухших домов, а на рейде - в туманах - бледные контуры спящих пароходов. Наш истомленный "Игнатий Сергеев" - ржавый сопливый старик - пыхтел и ворочался с шумом по воде, слюняво плевался грязною, серою пеной, щупал в глубинах моря, где бы ладнее стать, кинуть когтистый якорь.

   - Так это и есть Батум, тот сказочный город, что плавает в солнечном золоте юга, как легкая мошка в лисьей ржаной шерсти?

   И разбитая детская мечта моя пролилась по сердцу, как этот дождь, грязными мутными струйками, собралась и застыла в серых лагунах тоски.

   Мимо меня, как шустрый зверенок, шмыгнул юрко Шурка Кержанский. Он быстро и хлопотно в мокреть прошлепал босыми ногами. Я видел вслед, как плотно пристала к костлявому телу Шурки серая дырявая рубашка, чуть скрывая сползшие грузко гнилые штаны.

   Шурку Кержанского знает все побережье - он целое лето снует с одного парохода на другой, живя подачками за вольные песни, за трельную музыку на ложках; он не охотник до кратких прогулок - рейсы морские у Шурки не шутка: ныне он треплет в Батум из Одессы.

   Вижу по палубе спешно кому-то тащит он вещи. Унес и снова бежит, торопливо волчком провернулся сквозь цепь завистливых, злых носильщиков, съел, что положено было, пинков и тычков с подзатыльниками - глядь, волочит уж кому-то тугую рябую корзину. Ну, и паренек, молодец! Ловкий добытчик, такому нигде не пропасть. Позже я видел его не раз - и в толпе пароходной, и в толпе городской, по шоссе, по вагонам железных дорог: он всюду мостился, ютился, как клоп, повисал на авто, шаркался мышью летучей по палубе,- значило это, что близок контроль,- пел недоспелым блажным голосишком песни у входов кафе, подтаскивал вещи на пристань, но с ручкой, как нищий, нигде не стоял.

   Он взялся и нам отыскать номерок.

   - Сухо и дешево, будет что надо, первый сорт! - бросил он на ходу с небрежным кивком знатока.

   Пошли. Заискали. Винтили и так и не так по мокрым панелям, под скул дождя. Казалось, не только Батум, целый мир исхлестали взад и вперед: и "Франция" там, и "Европа", и верный Америки сын - "Нью-Йорк"; выбор - куда там: весь мир под тобой, но - боже мой, боже! - как крепко везде обдирают с приезжего тонкую шкурку... Какой-то чудак толстячок - содержатель гнилых номеров - завел в комнатищу пустую, в хламную, и молвил, улыбчиво тыкая пальцем в углы:

   - Здеси угалок будим ти жэна, здеси угалок будем ми жэна, а другой кравать, другой жэна давать приходитти будим...

   Мы со скорбью посмотрели ему в лицо, молча и вежливо поклонились, спешно ушли.

   И приютились где-то случаем у хлопотливой чистоплотной немочки: она из захламленных грязных конюшен сумела выкроить чистые комнатки: по нашим временам - золото, не женщина! Утерла она ловко чванный нос всем этим заносчивым странам и державам!

   Когда мы рыскали по мокрым улицам Батума, видели на каждом углу кучку нуждою обглоданных, лохмотьями прикрытых людей: это муши. Они от ранней зари весь день напролет ловят-ждут случайную работу. Горящими голодными глазами с безмолвным вопросом смотрят вам в лицо, с надеждой следят ваш близкий ход.

   И серый липкий дождь, тучное мутное небо, и скорбные муши на перекрестках дорог, и наши первые житейские неудачи - все говорило против Батума.

   - Он не тот, не тот, как грезилось в детстве, он вовсе не высветлен золотом южного солнца, и в нем такая же серая мокреть, как в нашей Пензе, в Елатьме, в Щиграх!

   Ввечеру, когда дождь смолк, когда сбивались толпами тени, а солнце никло за морем, глянул Батум своим настоящим, смугло-загарным волнующим лицом. Зловеще и четко чернел совсем близкий в сумраке Зеленый мыс. За Зеленым мысом в горах - целому миру знакомый ботанический сад. Около сада на Чакве - оазис чайных плантаций.

   То ли там снежные горы, облака ли молочные пунцовеют над водной чешуей, на сизом горизонте? По морю ветер вечерний, легкий, как вздох, гонит и плеск к звон, а над бескрайной чернильной ровенью волн - ткутся за мигом миг гуще, плотней - тонкотканные тенета тьмы.

   Над дремлющим городом, над лентами черных аллей, к пепельным дальним горам уплывают, прозрачны и легки, благоуханные волны вечерних струй.

   С нетемных улиц - к морю, на пляж и обратно, снует неторопливая шелестящая толпа. Глянь по ней, по этим загорелым, здоровым смеющимся лицам, и будешь верить, что в Батуме только свежие, сильные люди.

   В этот же час, какой-то иной, не гуляющий у пляжа, Батум засыпает по глухим переулкам, по темным чуланчикам, по безоконным сараишкам, по клетушкам-комнаткам, где свалено за день в угол лохмотье, где под долгий голый стол заброшен мешок табаку, а к стенке прислонено деревянное корыто - иного убранства нет. Сюда идут спать усталые муши, здесь ночуют газетчики-мальчишки, здесь живут грошевики-торговцы, с рук продающие полфунта табаку; здесь собираются кучно горластые, крикливые детишки, что за день прудят базары, на плечах таскают бутыли воды, громко и резко кричат:

   - Соок-су, холодный вода!.. Холод вада - соок-су!

   И продают воду по копейке стакан.

   Сюда собираются оборвыши, нищие дети, с широкими печальными глазами- они вас за день встречают и провожают на улицах, следуют за вами неотступно и настойчиво, приклеиваются липко, назойливо - как умеют приклеиваться ребятишки только здесь, под этим солнцем: в Батуме, в Баку, в Эривани, в Тифлисе...

   Все покроет южная глухая ночь, и вылудит все под сказку бледный лунный полумрак.

   Остынув таинственны и странны, и одинаково прекрасны в сонном трауре ночи - каменные дома центральных улиц и разрушенные хибарки глухих окраин. Тишь над городом - южная. Сны над городом - восточные. Благоуханна и сыта дарами - тихо в горы уходит безмолвная ночь, шурша вуальными шалями, оставляя в асфальтах улиц ароматный влажный след.

  

   Восток просыпается рано - рано встает и юг.

   Чуть вздрогнуло солнце за сонной далью - уж звонкой россыпью раскатились улицы-переулки Батума.

   Визжат засовчики мелких лавчонок - магазины откроют позже,- хлопают ставни, хлопают двери, греются с посвистом крошки жаровни, где шашлычники с песней мурлычной, крутя вертел на огне, как грешники бесы в господнем аду, станут пропаливать мясо в шашлык; торговцы снуют торопливо-заботно у своих магазинов-лавчонок; осматривают, ошаривают, гладят их с отеческой лаской; по базарным площадям - у лотков, у палаток своя суета предбазарная. Скоро улицами вроссыпь кинутся, словно спущенные с цепи, голосистые мальчишки - звонкие вестники нового дня.

   - Газит, газит! "Масковски Правда"! "Заря Ва-сток"! Турецки, русски, армянски, грузински... га-зи-и-ит!

   И тут хоть намертво спи - подымут.

   Подымается выше солнце, по светлым беспыльным улицам ширится, никнет зной - его, как ранний дар с голубого неба, глотают зеленые жадные сады Батума, и вместо зноя плывет золотая теплынь.

   Пробуждается порт. В порту на рейде маячат пароходы: свои и чужие, из дальних стран.

   Скоро жизнь из порта свяжется с уличной жизнью, и целый день, до сумерек вечера - станут грузить, увозить и привозить товары, встречать, провожать пароходы...

   По глухо вымощенным улицам заухают тяжкие грузовики, и пригнется, застонет под ними земля; легкокрылые авто помчат работников к советским корпусам.

   В учрежденьях советских гул загудит, как в пчельнике дружном на первый приветный луч: турки и русские, аджарцы и гурийцы, армяне и грузины, евреи и абхазцы. От этой мятежной конницы языков, говоров, наречий вдруг тебе и жутко и радостно крепкой, ядреной радостью.

   Со стен лукаво щурятся и дружески смеются раскосые восточные глаза Ильича... на широком картонном полотнище - портреты членов Аджарского Совнаркома, вождей аджарского народа.

   Красными сочными буквами - лозунги: "Крепче держи знамя советской власти!" "Чем крепче хозяйство, тем легче жизнь!" "Больше хозяйских забот, молочнее будет скот!" И слева и справа, со всех сторон, огнями загораются нужные большие слова про жизнь-борьбу. Вон лозунги ячейки МОПР; дальше о клубной работе; о том, что нельзя выбивать редчайших горных туров; о том, как избежать и как бороться с бичом - малярией; о том, как опасна, вредна хозяйству народному самовольная рубка лесов...

   Вся горская жизнь, весь труд человеческий смотрит живыми умными глазами со стен советских корпусов... Присядь, незаметный, в углу и послушай молву людскую, сумей ее понять; говор идет все по тем же дорожкам: про стада, про сады-огороды, про кукурузные поля; кто-то серьезный и строгий лицом стрижет и чешет молодую кредитную кооперацию, кто-то в пушной седой бороде учит, как по полям мышьяком надо травить вредителей, как управляться с дранью в своем хозяйском деле, как на шпагат ловчей и быстрей нанизывать табачные листья...

   Женщина, умная, смуглая, как лыко, ищет заступный, родной женотдел, чтоб поведать ему, как по горным углам, на табачных плантациях, где обилен и дешев женский труд, как ширится там голодная проституция, как оскаленной пастью обнажились угрозы зловонной, гнойной венерической мерзости... Куда пойти? Прежде всех и раньше всех - к себе, в женотдел: туда принесет она нерасплесканную обиду и острую боль свою, там начистоту расскажет она про женскую долю. Жизнь - многообразная, суровая, густая, как горные смолы, собралась она здесь, при совете, налилась до краев, а потом, как насытит и насытится сама,- шумным, торжествующим потоком понесется в горах и ущельях Аджаристана, спадая живою влагой в нищие поселки горцев.

  

   Батум - богатый город. В Батуме по главным улицам жизнь такая же пестрая, шумная, как везде по большим городам. Только манер иной - свой, особенный, южный. Шум - всегда гнездит у торговли. А торговля идет - нейдет, будто она и не главная тут, а подсыпка, шебарша между делом: легко катит навеселе. И вовсе уже особая, ни с чем не схожая полоса в торговле - контрабанда. В Батуме, говорили знатоки, ремеслом этим кормятся... десять тысяч душ! Идите улицами, базарами, площадями батумскими - вас словят, вас станут на каждом шагу окликать какие-то шустрые, ловкие, быстро снующие тени,- людей как будто совсем и нет. Они сторожат у харчевни-столовой, в вагонах железных дорог, по гостиницам, вползают в номер, торчат у всех и всегда на пути, в перекрестках улиц, у витрин магазинных, шнырят-ныряют, как мыши, склизнут, как тати во тьме, шуршат вам на ухо вкрадчивым, хитрым, святым шепотком:

   - Контрабанда есть... оч-чень дешево: чулки, шелка, джерсе...

   И лишь залучили в сети,- повлекут за собой, завинтят, заюлят переулочками: плут впереди как вожатый, вы - в сотне шагов позади. Входите в комнату контрабандиста; тут отменный советский порядок, на стенах Ленин... все чин чином. И висят не какие-нибудь по грошу портретишки - первой статьи дорогие работы, в дорогих и тяжелых рамах. Вас встречают учтиво, разговоры ведут дружелюбно, обзывают не иначе как "уважаемый товарищ", а про себя, жулье, небрежно и будто случайно: "Мы, дескать, советские работники"... ух, и дошлый же, тертый народ! Вас оставят чуть-чуть обождать; хозяин, знаете ль, должен сбегать к какому-то Аршаку, Мадани, Хренопуло, там он "займет" товары, которые любы вам: сам спец "не торгует", он вовсе не контрабандист, он делает только по дружбе вам одолженье, не хочет "своему товарищу" отказать. Через пять минут, сверкая вокруг воровато зрачками, бежит: за пазухой, в пухлых карманах, в голенищах сапог чего-чего не натискано! Дверь запирают оглядчиво, добро рядами кладут по столу, ласково гладят-гладят-гладят, сладенько чмокают, хвалят, жужжат, как шмели.

   Когда "не сошлись" вы в цене - уж поведут обратно другими дворами, по иным переулкам, чтобы спутать с пути и след замести. И все священное действо плутни ползет тишком, шепотком...

   Контрабандное дело - опасно и скользко, как глиняный мокрый скат: можно червонцами вспучить мошну, можно за клеть угодить, можно посеять и голову в горных походах - раз не приходит на раз. Сеть контрабандная тонко, сложно вита - истоки ее в пограничной турецкой полосе. Там гнезда крупных скупщиков. Они готовят партии тончайших дорогих товаров, пакуют их в мешки и гонят караван горами, глухими тропками, которые знакомы только мастерам таинственных походов. Оптовики товаров не везут: их миссия окончена тогда, когда в мешках с рук на руки сбывается товар. Везут груженые мешки горцы - они на этот случай носят при себе не только боевой кинжал - за поясом чернеет дуло пистолета, за плечом дрожит винтовка. В горах советская стража,- она сторожит контрабанду. И часто ночью там совершаются жуткие драмы: контрабандисты народ отчаянный и ловкий, даром в руки не даются. Обмануть недремлющую стражу, хитро и смело провести через трудный путь свой тайный караван - эта опасная игра увлекает контрабандиста, дает ему острое наслажденье, как всякий азартный матч. И вот - караван пришел под Батум - здесь встречают его ловкачи-скупщики, укрыватели, сбытчики, они уж заботиться станут о том, чтобы вся контрабанда попала в липкие лапки тучам мелкой торговой мошкары, что вьется, жужжит по городу. Бывает и так (на первый взгляд совсем потеха!): тот. кто привез товар, сам выдает себя властям, по закону берет полцены советской - мирится на малом доходе. И снова едет, играет жизнью, снова везет и снова сбывает, пока не получит крепкий удар. Когда уж несносно мучит легкая выгода и нет сил отразить соблазн - выдают один другого: продажный народишко, жаден на грош, за деньги друг дружке режут походя глотку. Рассказывал как-то мне Муджа - дедка-рыбак, будто артель турецких дельцов отправила раз горами большой караван дорогих товаров и вручила все дело одному из своих, именем Бен-Оглы. Он был старый контрабандист. Но он был и старый плут - это знала артель и за Бен-Оглы дослала свой верный глаз. Оглы товар провез без лиха, сбыл его дорого и быстро, а сам себе смастерил документ, будто товар у Оглы отобрала казна. Поехал он, сытый обманом, к своим в артель. Но зоркий глаз следопыта все уследил в игре Бен-Оглы и ранее донес в артель плутам про коварство старого плута Оглы. Седобородые, хитрые, гнев в глубину вогнав, встретили горестно и виду не дали, что знают тайну. А потом повязали веревками накрест, увели побелевшего Бена в горы, скрепили туго с кобыльным хвостом, завязали дикой кобылице глаза и гнали горами к пропасти, хлестали бичами, кололи Оглы - пока не спугнули потную кобылицу в бездонный обрыв.

   Мне рассказывал про жизнь контрабандную старый Муджа, когда мы вдвоем с ним были в море.

   - Как был и я помоложе,- говорил Муджа,- сам я займался тем делом, да слепнуть стал, отстал... А бедовая она, эта жизнь: так и гляди, что пулю словишь... Мы раньше морем больше ходили, здесь работу вели,- и Муджа обвел кругом костлявой тощей рукою.- А теперь по морю строг стал дозор - горами больше наш брат идет... Э-эх, житье!

   И не поймешь - отчего так глубоко и грустно он вздохнул, старина: то ль жаль ему стало, что слеп и теперь не с руки вести опасную старую жизнь, то ли обида брала, что в море пропала совсем контрабанда,- горами, в сухую пошла...

   Старик сидел, сухой и прямой, за длинными веслами легкого ялика, глядел бесстрастно мутными, подслеповатыми глазами в море и молчал.

   А море - тихое, гладкое, словно остывшая зеленая лава. Качались на якоре медленно и скучно две огромные серые фелюги. Где-то далеко-далеко, за многие версты, по ровени волн черной точкой, как в поднебесье птица, обозначился пароход. Чайки ныряли над морем, гладкой грудью касаясь светлой волны. Город с моря казался мал и тих. Мы сидели молча - я и Муджа, каждый думал свое, каждый по-своему понимал и любил, что было кругом.

  

  

   Афон теперь по-туземному зовется Псырцха, но жители все еще кличут по старой памяти Псырцху Афоном. Звать - как ни зови - это только полдела, а живое, настоящее дело в том, что нет больше в Афоне притона святошеского, а на месте притона - огромный цветущий совхоз.

   Это уж да, это уж бесспорное дело!

   Когда-то на эти места, к монастырским "святыням", со всех сторон и плыли, и шли, и съезжались богомольцы, несли с собою и малые и немалые дары, крепили могущество Афона. Жили в Афоне сотни монахов, кормились щедрым подаянием. Правду сказать - нижайшее монашество и работало вдосталь: сливки спивали только "святые верхи".

   Так десятки лет цвел-расцветал Афон. Вырос из жертв богомольческих белый красавец храм: с моря далеко маячит он взору, как белый голубь, запутанный в темных тенетах лесов. И так он построен искусно, что виден открыто и явственно разом со всех сторон - играет на солнце, как нежная дорогая игрушка, что взору на отдых вырезал мудрый строитель в дебрях глухой горы. Богомольцев сходились сотни,- они размещались внизу, у моря - там стоит осанистый белый корпус. И каждый пришелец мог жить и кормиться бесплатных четыре дня - на пятый ему говорили добром, на шестой приходил полицейский чин и встряхивал молельщику забывчивую память.

   Те, которых кормили бесплатно, грошишки свои растрясывали иным путем: на свечки, лампадки, молебны, акафисты, на целованье икон, на сборы - поборы монашеские.

   И потом, когда уходили, им на память вручался адрес афонский - по этой торной тропе надо было и впредь не лениться слать свои гроши, чтобы воистину связь держать духовную со святым местом.

   Главная сила Афона была не в грошах богомольческих - эти гроши лишь на ходу, по привычке сдирались, было зазорно монаху с путника мзду не принять: так и докрасна кровью сытый паук навсегда за стыд для себя почтет живою оставить, нетронутой легкую мошку, дрожащую робко в липких его паутинах. Главная сила Афона была в щедрых дарах богачей-толстосумов, им после чадных ночей по "Стрельням" любо было бесследно пропасть, затеряться на краткий срок в бесшумных и кротких и ласковых тихостью жизни покоях Афона. Они приезжали сюда в покаянных слезах, они проводили здесь ночи и дни, как безвинные агнцы, которых во имя чьих-то чужих и черных грехов ведут на закланье: вставали во тьме, пред зарей, и покорные, трудные клали поклоны, потом монастырскую службу стояли с начала до конца - безмолвные, смирные духом. И так отбывали господнюю барщину днями, неделями, а там, зарядившись, уезжали к столичным особнякам и, будто из клетей спущенные звери, яростно кидались утолить голодное терпенье.

   Эти каяльщики были щедрой сумой, которая сытно питала ненасытную афонскую мошну.

   И вот - вдруг и все перевернулось: на месте святейшего притона буйно расцвел совхоз. Сотни рабочих дружно взялись за работу по маслинным садам, в виноградниках, в мастерских. У рабочих вырос свой местком, у месткома - большая веселая работа. В совхозе абхазские большевики, в совхозе ребята-комсомольцы,- их знают далеко в горах, к ним за нуждой идут, за советом, за помощью горцы. В совхозе клуб, и вечерами - посмотри, сколько сидит там народу, липнет к библиотеке или на открытой террасе, за большим столом, за газетами.

   Афонский совхоз - культурный центр на широкую горную округу. В Афоне своя отличная мельница, у Афона своя электростанция; совхоз афонский как маленькое царство в советской абхазской стране. Монашью рать распустили по белу свету. Многие осели тут же, по ближним местам, занялись кто чем, иные, говорят, морем уехали на древний Афон, десятка три живет при совхозе, заняты делом, как и все, а сорок человек укрылись от мира в лесную чащу, на дикую Псху-реку, что где-то горами протекает за восемь десятков верст от Афона.

   Слышно, там они построили домишки и молятся, постятся в одиночестве, питаясь скудным огородным добром и тем, что достанут в горных поселках, что разбросаны в побережьях Псхи.

  

   Был вечер, когда мы приехали в Афон. На морском берегу длинный белый корпус - номера приезжающих (здесь-то и жили ходоки, приходившие в монастырь на богомолье). Подобрали вещишки - вошли в номерной коридор. По коридору медленно и косолапо двигался монах - его можно было опознать издалека по соломенной несуразной и широченнейшей шляпе, по кислому, постному выражению оскопленного лица. Подошел, встал боком, словно осердясь, и спросил, глядя в сторону, будто и не нам говорил, стене:

   - Номер, што ли?

   - Номер, отец...

   Он скрипуче перевернулся на подошвах и пошел, не сказав ни слова; мы догадались, что надо идти вслед. Монах достал из глубокого кармана тяжелую связку ключей, приоткрыл дверь пустой комнатки, только что насвеже выбеленной, и молвил:

   - Тут!

   Мы переулыбнулись, глянули внутрь - там чернела голая железная кровать: ни матраца на ней, ни белья, ни подушек, а в комнатке ни стула, ни табуретки.

   - Отец?

   - Чего?

   - А матрац-то где?

   - Какой матрац?

   - То есть как же это? Спать то на чем будем?

   - На кровати,- пояснил монах и невозмутимо почесал под шляпой грязную голову.

   Но у нас, усталых с пути, нервы были не так покойны, как у этого святого привратника.

   - Брось шутки, дядя, шутить! Даешь матрац!

   - Жалуйтесь! - шикнул монашек смиренно.- Уполномоченному надо, а я что: нет и нет...

   - Так номер тогда зачем сдавать?

   - Жалуйтесь! - повторил он еще тише и заковылял косолапо назад по коридору.

   Гостиницей заведует "отец" Авенир - косолапого монаха зовут Полиевктом. Авенир - высоченный дебелый мужчина, до седых волос сохранивший свежесть свою и красоту. Мы к нему.