С. Елпатьевск³й. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Росту онъ былъ высокаго, плечи широк³я, борода бѣлая, огромная, лысина во всю голову, а улыбка конфузливая, дѣтская, испуганно-заискивающая. И когда смѣялся, что случалось рѣдко,- закрывалъ ладонью огромный ротъ и тихо хихикалъ, словно всхлипывалъ.
У него была та странная болѣзнь, которая называется "боязнь пространства", когда человѣкъ боится большихъ площадей, толпы, высоты, яркаго солнца. Разъ я силой повелъ его на нашу большую, пустынную площадь. Пока мы шли улицей, онъ чувствовалъ себя сносно и храбрился, а когда дошли до угла, откуда открывается площадь, онъ весь затрясся и, крѣпко схвативши меня за рукавъ, въ ужасѣ шепталъ побѣлѣвшими губами:
- Не могу, господинъ докторъ, не могу... Просторно какъ... Уведите, Христа ради!
Я долженъ былъ увести его подъ руку, онъ шелъ весь дрожа, съ зажмуренными глазами, какъ-то странно втянувши голову въ плечи, и только, когда мы вошли въ темный, узк³й переулокъ, онъ открылъ глаза и съ своей жалкой, виноватой, заячьей улыбкой проговорилъ:
- Просторно больно, господинъ докторъ... Такъ просторно, такъ страшно...
И высоты боялся, даже небольшой высоты. Въ банкѣ былъ деньги получать, глянулъ изъ третьяго этажа внизъ на улицу и испугался,- пришлось посылать въ магазинъ за приказчикомъ, чтобы свелъ его съ лѣстницы. У старухи сестры,- крестная еще ему приходилась,- больше году не былъ и только потому, что жила она на краю города,- тамъ, гдѣ высокая гора круто обрывается къ рѣкѣ, и за рѣкой открывается безграничная даль луговъ и полей.
А когда все-таки пришлось ѣхать - старуха заболѣла воспален³емъ легкихъ и собралась помирать - и на бѣду его на обратномъ пути вышла изъ-за облаковъ полная луна и глянула на насъ огромная, бѣлоснѣжная даль,- онъ опять задрожалъ, какъ въ тотъ разъ на площади, и пришлось обхватить его руками, чтобы не упалъ съ саней. И всю дорогу дрожалъ, и изъ-за огромнаго воротника шубы, въ которую онъ ушелъ съ головой, слышался глухой, испуганный шопотъ:
- Спаси, Господи, и помилуй... Святъ, святъ Господь, Богъ Саваофъ.
Грозы боялся, шуму всякаго, криковъ толпы, боялся неба высокаго, солнца яркаго, не любилъ лѣта свѣтлаго, зимы бѣлоснѣжной, ослѣпительной. Зато осень любилъ, когда низк³я облака окутываютъ землю, поздно просыпается день, встаютъ ранн³я сумерки. Тогда онъ успокаивался.
Звали его Варсоноф³й Михайловичъ. Собственно онъ былъ "киперъ" - виноградными винами занимался съ малыхъ лѣтъ - изъ дворовыхъ онъ былъ - при дядѣ въ Москвѣ въ большихъ винныхъ подвалахъ школу проходилъ. И въ нашъ городъ, въ тотъ дальн³й глухой губернск³й городъ, сначала киперомъ пр³ѣхалъ и потомъ ужъ за распорядительность и честность неподкупную, довѣреннымъ сдѣланъ былъ въ главномъ нашемъ магазинѣ, гдѣ и служилъ больше тридцати лѣтъ.
И магазинъ Варсоноф³й Михайловичъ устроилъ по своему характеру, чтобы тихо было, спокойно, склоки бы не было. Полутемныя занавѣски до половины закрывали окна, безъ шуму отворялась дверь. Заведетъ молодой приказчикъ сапоги со скрипомъ,- велитъ снять; мальчишка-подручный чайникомъ громко звякнетъ, либо дверью шибко хлопнетъ,- онъ его за вихоръ или за ухо. Попался ему приказчикъ молодой, форсистый,- хозяинъ изъ Нижняго съ ярмарки привезъ,- въ клѣтчатыхъ брюкахъ, въ галстухѣ розовомъ, съ новымъ фасономъ обращен³я. Зашвыряетъ прилавокъ товарами, словами засыплетъ и при барыняхъ все глазами играетъ да зубы скалитъ, частые, бѣлые. Ловк³й парень былъ, дорогой для магазина,- и барыни чаще стали захаживать,- а не стерпѣлъ Варсоноф³й Михайловичъ,- выжилъ. Не стерпѣлъ брюкъ пестрыхъ, клѣтчатыхъ, брелоковъ звенящихъ, зубовъ бѣлыхъ, смѣющихся. Самъ киперъ строго себя одѣвалъ,- сюртукъ степенный, длинный, воротничекъ бѣлый, высок³й, подпиравш³й шею, широк³й, черный шелковый галстукъ, какъ въ старину носили.
Тих³й городъ былъ, не суетливый, и покупатель не часто навертывался. Стоитъ старый киперъ за прилавкомъ, съ карандашемъ за ухомъ,- серьезный и важный и куда-то смотритъ сѣрыми строгими глазами и о чемъ-то думаетъ,- а о чемъ,- Богъ вѣсть. Безъ шуму отворится дверь, войдетъ покупатель и все-таки тихо въ магазинѣ,- пр³училъ киперъ къ своему обращен³ю.
- Вотъ, Варсоноф³й Михайловичъ,- скажетъ покупатель,- дочку выдаю, такъ какъ бы того...
Разспроситъ старый киперъ, за кого выдаютъ, кто будетъ посаженый отецъ, кто жениховъ крестный, как³е почетные гости,- вынетъ карандашъ изъ-за уха и начнетъ писать своимъ крупнымъ четкимъ почеркомъ. Всѣхъ зналъ,- кому на закуску сижокъ требуѳтся, кто анчоусы уважаетъ, кто больше на икру да на семгу налегаетъ...
Прочитаетъ записочку и видитъ покупатель, что все въ порядкѣ, въ лучшемъ видѣ,- развѣ малость какую убавитъ - прибавитъ. А про вина и разговоровъ не было. Самъ онъ не пилъ, но былъ тонк³й знатокъ винъ и потребителя.
- А вина ужъ... Вы лучше знаете, Варсоноф³й Михайловичъ!
Варсоноф³й Михайловичъ хорошо знаетъ и пишетъ сортиментъ, по человѣку да по событ³ю глядя. Кому Тенерифъ, да Лиссабонское, да Остындская мадера, а кому Аллашъ, Госотернъ "бѣлую лошадь" - такое было модное вино. А лучше всего зналъ старый киперъ господъ дворянъ - своихъ главныхъ покупателей. И не только кто что пьетъ, но и какъ пьетъ, что сначала, что въ срединѣ, что къ пьяному концу. Было пять-шесть лицъ въ губерн³и, которыя у него на особомъ счету были, и вина для нихъ онъ берегъ особыя,- обыкновенному человѣку не отпуститъ,- коньякъ въ 15 р. за бутылку, шампанское сухонькое добротное, а рейнвейнъ такой, что и въ Москвѣ поищешь,- парт³ю у разорившагося помѣщика купилъ. Предъ выборами предводитель по три часа въ магазинѣ сидѣлъ,- все совѣщался по закусочному да винному дѣлу. И губернаторъ захаживалъ.
Стоитъ старый киперъ, важный и серьезный, словно король какой и будто милость покупателямъ оказываетъ. А молодые приказчики слушаютъ да учатся,- всѣ лучш³е приказчики въ нашемъ городѣ по винной и бакалейной части изъ его школы вышли.
Въ будни человѣкъ, какъ человѣкъ, а передъ большими праздниками, въ особенности передъ Пасхой - мученикъ. Народу наберется много, шумъ пойдетъ по магазину, склока большая,- все наспѣхъ... Не быть - нельзя,- все прячется. Выйдетъ на минутку, поговоритъ съ тѣмъ, кто поважнѣе, и спрячется въ чуланчикъ за прилавкомъ. Отдохнетъ немного отъ людей и опять выйдетъ на полчасика. И все фуляровымъ платкомъ потную лысину обтираетъ, и весь день потихоньку дрожитъ, и все улыбается своей виноватой, жалкой и ласково и испуганно-заискивающей улыбкой.
Жилъ онъ недалеко отъ магазина, въ тупикѣ, куда никто не ѣздилъ, а была только пѣшеходная тропа по немощеной, заросшей травой уличкѣ. Маленьк³й домикъ двумя оконцами смотрѣлъ на улицу, а за домикомъ репейникъ росъ, крапива, бузина обломанная, а за бузиной тянулись полѣнницы дровъ лѣсного склада. Въ двухъ комнатахъ: одна кухонька, а въ другой полкомнаты занимала большая кровать съ пологомъ, на которой спала вся семья. Въ переднемъ углу - большой к³отъ съ иконами. Все стараго письма, лицъ не видно было, только бѣлки глазъ случайно вырисовывались, да бѣлѣли серебряные вѣнчики около ликовъ. Занавѣски всегда были спущены, а на ночь окна закрывались ставнями, по тамошнему обычаю, съ желѣзными болтами. Горѣла неугасимая лампада, и пахло тамъ всегда пирогами и деревяннымъ масломъ и жильемъ человѣческимъ.
Безшумно двигалась по двумъ комнатамъ жена кипера, съ лицомъ, которое, повидимому, никогда не было молодымъ, съ упорнымъ взглядомъ, съ крѣпко сжатыми губами. Мнѣ все казалось, что она когда-то обмолвилась словомъ и зареклась,- такъ я и не слыхалъ ея голоса. Мальчикъ у нихъ былъ,- тоненьк³й, щупленьк³й, личико бѣленькое, нѣжное, какъ у дѣвочки,- одинъ у нихъ былъ и родился, когда обоимъ было уже за пятьдесятъ. И росъ онъ, какъ герань въ подвалѣ,- съ льняными тоненькими волосиками, съ бѣлыми губами, съ глазами безъ жизни.
Разъ,- дѣло было въ Пасху,- я только что воротился изъ церкви и сѣлъ разговляться,- ко мнѣ прибѣжалъ служивш³й при магазинѣ мальчикъ.
- Дяденька помиратъ, Варсоноф³й Михайлычъ... Тетенька послала,- бѣги, гритъ, за докторомъ...
Пока мы бѣжали той пустынной безлюдной площадью, мальчикъ разсказалъ мнѣ, что съ старымъ киперомъ случилось худо во время утрени, что онъ все дрожалъ, но крѣпился, а когда священникъ съ амвона спросилъ: "Христосъ Воскресе!" и весь народъ въ церкви отвѣтилъ: "Воистину Воскресе!" и стали люди цѣловаться и обниматься,- на него и нашло. Испугался очень, заплакалъ и чуть не упалъ. Привезли домой, думали уснетъ, а онъ помирать сталъ...
- За попомъ послали...- заключилъ свой разсказъ мальчикъ.
Долго пришлось идти. Было удивительное весеннее утро и то пасхальное солнце, которое "играетъ" и которое ласково свѣтило даже въ томъ угрюмомъ тупикѣ на тотъ печальный домикъ съ закрытыми ставнями.
Горница была полна дыму ладона, единовѣрческ³й священникъ только что ушелъ,- семья придерживалась старины,- и они все молились. Предъ образами стояла суровая темная женщина съ крѣпко сжатыми губами и лицомъ, говорившимъ: не скажу!
Рядомъ стоялъ хиленьк³й мальчикъ, очевидно усталый, и бѣленькая головка покачивалась на тоненькой шеѣ, словно блѣдная, квелая вѣточка на хрупкомъ стволѣ. А старый киперъ стоялъ на колѣняхъ съ поднятымъ къ образамъ лицомъ и крѣпко прижатымъ ко лбу крестнымъ знамен³емъ... Крупныя капли пота выступали на лысинѣ, и слезы катились по мокрымъ щекамъ, по сѣдой бородѣ, и еще не прошедш³й испугъ и умилен³е стояли въ глазахъ.
Все молилъ Бога старый киперъ, чтобы Богъ пожалѣлъ его, укрѣпилъ его слабую волю, пугливое сердце,- чтобы не бояться ему мѣста просторнаго, дали далекой, творен³й Бож³ихъ - солнца блещущаго, неба высокаго и людей - дѣтей Бож³ихъ, не бояться бы словъ святыхъ, словъ божественныхъ...
Послѣ бурныхъ приступовъ испуга, онъ скрывался въ подвалъ. Такъ и въ этотъ разъ. Весной въ магазинѣ мало дѣла и старый киперъ цѣлые дни проводилъ въ подвалѣ, производя свои таинственныя манипуляц³и съ виномъ.
Какъ-то разъ я спустился къ нему. Онъ окликнулъ меня и подошелъ изъ дальняго угла съ фонаремъ въ рукѣ. Я не узналъ стараго кипера. Темная скуфейка покрывала голову, на плечи накинутъ былъ азямъ, казавш³йся какимъ-то плащемъ, морщины лица разгладились, изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей смотрѣли больш³е задумчивые сѣрые глаза, весь онъ выпрямился и, казалось, сталъ выше и стоялъ предо мной съ фонаремъ въ рукѣ, въ своей скуфейкѣ и плащѣ, какъ средневѣковый алхимикъ, только что оторвавш³йся отъ своихъ таинственныхъ изслѣдован³й...
Въ подвалѣ было сыро, темно и холодно. По обѣимъ сторонамъ узкаго и длиннаго подземелья тянулись рядами бочки съ винограднымъ виномъ, темныя, покрытыя паутиной... Глубокая тишина стояла въ воздухѣ. Я невольно понизилъ голосъ.
- Съ ними спокойно?- спросилъ я.
Онъ нахмурилъ брови и не сразу отвѣтилъ.
- Какъ когда... Вотъ теперь - только поглядывай...- онъ помолчалъ и тихо выговорилъ:- Шепчутъ...
- Шепчутъ?
- Шепчутъ...
Онъ взялъ меня за руку и повелъ въ дальн³й уголъ, гдѣ лежала огромная бочка, новѣе другихъ.
- Прислушайте-ка...
Я приложилъ ухо. Въ бочкѣ шелъ странный шопотъ,- въ родѣ того, который я слыхалъ весной въ большихъ сугробахъ послѣ теплаго дождя. Словно тысячи капелекъ проснулись и бьются другъ о друга, и о чемъ-то сговариваются, и куда-то спѣшатъ...
- Что же это такое?- вырвалось у меня.
Онъ наклонился надо мной и таинственно въ полголоса выговорилъ:
- Вспоминаютъ...
- Вспоминаютъ?
- Прошлыя времена, свое мѣсто... Какъ на волѣ росли...- Онъ говорилъ медленно и раздумчиво, все тѣмъ же таинственнымъ полушопотомъ.
- Всѣ кипера знаютъ,- разъ въ годъ... Когда тамъ виноградъ зацвѣтетъ. И вспоминаютъ... Ну, и шепчутъ, и бурлятъ... Теплота въ нихъ проявляется. Слышите, воздухъ тяжелый въ подвалѣ? Газъ отъ нихъ идетъ... Дышутъ...
Сѣрые глаза смотрѣли на меня спокойно и задумчиво, смутно мерцалъ фонарь, огромная уродливая тѣнь вытянулась до средины потолка.
Я еще разъ приложилъ ухо къ бочкѣ. Теперь шопотъ показался мнѣ инымъ,- словно кто-то грезитъ во снѣ. Странное настроен³е охватывало меня. Длинное подземелье, полное тьмы и тишины, эта удивительная легенда, которую я слышалъ первый разъ, фантастическая фигура старика, казавшагося огромнымъ въ мигающемъ свѣтѣ фонаря, эти дышущ³я и грезящ³я бочки...
Я сѣлъ на валявш³йся обрубокъ дерева и сталъ разсказывать моему собесѣднику о тѣхъ мѣстахъ, гдѣ цвѣтетъ виноградъ, гдѣ родились эти капельки и о чемъ грезятъ они. Говорилъ о вздымающихся къ небу утесахъ, о бурныхъ потокахъ, несущихся съ горъ, о горячемъ солнцѣ, о голубой молн³и, освѣщающей бѣлыя скалы, зеленыя сосны, о безпредѣльномъ морѣ, которое вѣчно катитъ бурливыя волны и все шумитъ, все шепчетъ и грезитъ...
Я забылъ, кому говорилъ. Огромное тѣло припало къ бочкѣ и тряслось отъ всхлипыван³й и испуганный голосъ шепталъ:
- Не могу я слушать, господинъ докторъ... и что это вы! Море-то, море-то... Страшно-то какъ...
Я насилу успокоилъ его. Мы разговорились о тайнахъ киперскаго искусства, о старыхъ бочкахъ испанскихъ винъ, которыя молчатъ и ни о чемъ не шепчутъ. Постепенно онъ успокоился и снова пошелъ бродить по огромному подвалу.
Длинная фигура медленно и безшумно движется между двумя рядами бочекъ, время отъ времени останавливается и припадаетъ ухомъ. Странныя полосы свѣта ползутъ по покрытому плѣсенью и паутиной потолку. Словно тюремный стражъ съ потайнымъ фонаремъ въ рукахъ прислушивается къ камерамъ, гдѣ сидятъ заключенные.
- Варсоноф³й Михайловичъ!- почти закричалъ я.
Страннымъ гуломъ отозвался мой голосъ въ безмолвномъ подвалѣ. Старикъ подошелъ ко мнѣ и поднялъ фонарь надъ своимъ лицомъ:
- Что же вы съ ними дѣлаете?
Онъ наклонился надо мной и, закрывая рукой огромный беззубый ротъ, засмѣялся своимъ всхлипывающимъ смѣхомъ и таинственно шепнулъ:
- Сѣрой окуриваемъ... Не любятъ они...
- Ну и тогда?
Страшный, огромный ротъ еще разъ затрясся,- хихикая-всхлипывая.
- Тогда они молчатъ...
Онъ высоко поднялъ фонарь надъ головой и стоялъ предо мной задумчивый, спокойный и важный. Въ подвалѣ было темно, сыро и холодно.