С. Елпатьевск³й. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Ивану Павловичу скучно. День былъ - какъ день, какъ всѣ дни Ивана Павловича. Ничего особеннаго не случилось въ палатѣ, ничѣмъ не грозили изъ Петербурга, не поступало изъ другихъ палатъ коварныхъ, язвительныхъ бумагъ,- наоборотъ, онъ самъ только что написалъ въ помѣщавшуюся противъ его палаты такую же желтую каменную палату тонко-коварную и уничтожающе-язвительную бумагу, одну изъ тѣхъ, на которыя онъ былъ признаннымъ мастеромъ и которыя всегда приводили его въ отличное расположен³е духа. Онъ только что снялъ свой мундиръ и надѣлъ легоньк³й пиджачекъ, сидѣлъ съ разстегнутою грудью на террасѣ своего, отодвинутаго отъ улицы въ садъ, маленькаго особнячка, который онъ называлъ Островомъ Соглас³я. Все было какъ всегда,- его дожидался обѣдъ,- на бѣлоснѣжной скатерти стояли маленьк³й графинчикъ съ охлажденной на снѣгу водкой, отчего стекло потѣло; въ серебряной мисочкѣ сѣроватая глыбка свѣжей икры съ кусочкомъ льда въ серединѣ и были уже разставлены на столѣ многочисленные ингред³енты знаменитой въ городѣ ботвиньи Ивана Павловича. И тѣмъ не менѣе не было того, что бывало всегда, того особеннаго ощущен³я освобожден³я отъ мундира и палаты, тишины и покоя, которое онъ всегда испытывалъ на террасѣ своего особнячка. Не было соглас³я въ душѣ его, и было ему скучно.
Бывало скучно Ивану Павловичу и раньше, и въ послѣдн³е годы все чаще и чаще, но то была виновата печень,- такъ онъ думалъ, такъ докторъ подтверждалъ. Нужно было только влить въ себя извѣстное количество бутылокъ карлсбада, походить по два часа въ день, да отказаться отъ клубныхъ ужиновъ, чтобы равновѣс³е организма Ивана Павловича возстановлялось, и чтобы онъ снова приходилъ въ то ровное и бодрое настроен³е здороваго, радующагося жизни человѣка, благодаря которому онъ назывался въ городѣ украшен³емъ общества. Онъ только что окончилъ курсъ карсблада, старательно продѣлалъ все положенное и тѣмъ не менѣе ему было скучно. Иванъ Павловичъ выпилъ рюмку холодной водки и не повторилъ, балыкъ былъ прѣсный, а икра соленая, въ ботвиньѣ было мало соли и слишкомъ много сахару, и дура Домна забыла подать раковыя шейки.
Было жарко и душно. Было жарко и душно въ пыльныхъ безлюдныхъ улицахъ города, по которымъ шелъ изъ присутств³я Иванъ Павловичъ, было жарко и душно запыленнымъ тополямъ, цвѣтамъ съ поникшими головками, высохшей травѣ передъ террасой. Былъ вѣтеръ. И вѣтеръ не приносилъ прохлады, отъ него дѣлалось еще жарче и душнѣе, и деревья вздрагивали отъ порывовъ его и шумѣли сухимъ мертвымъ шелестомъ свернувшихся пожелтѣвшихъ листьевъ. Небо было ясное и чистое, и неизвѣстно, откуда брался вѣтеръ, и неизвѣстно, зачѣмъ онъ дулъ. Спутанный ворохъ какой-то высохшей травы и оторванныхъ сучьевъ докатился изъ глубины сада до калитки и глухо шумѣлъ жесткимъ тревожнымъ шелестомъ.
Иванъ Павловичъ думалъ, что сегодня жарко и душно, что въ палатѣ ремонтъ и пахло краской, что Ольга Петровна уѣхала изъ города къ сестрѣ и не къ кому ходить ему пить кофе, что уѣхалъ куда-то въ лѣсъ, на какое-то дурацкое озеро, гдѣ окуни хорошо клюютъ, Анемподистъ, и нельзя теперь устраивать обычный винтъ въ клубѣ. Мысли у него были скучныя, спутанныя и сердитыя. Злился онъ на Ольгу Петровну, на длиннаго Анемподиста съ унылыми усами - и отчество у него было такое же длинное и нелѣпое и потому въ городѣ не успѣвали выговорить, и всѣ звали Анемподистъ - злился, что изощренная язвительная бумага, предназначенная Анемподисту, попадетъ не къ нему, а къ его помощнику, что не придетъ онъ, какъ всегда, въ восемь часовъ въ клубъ къ раскрытому зеленому столу. И все представлялся ему Анемподистъ тамъ, на томъ дурацкомъ озерѣ, упорно смотрящ³й на поплавокъ и окруженный сыновьями, мальчишками, такими же нелѣпыми, длинными и такими же унылыми...
Въ сосѣднемъ саду порывисто вздыхали деревья и замолкали, и снова вздыхали. И вѣтеръ былъ бездушный и безсмысленный, неизвѣстно, откуда онъ брался и зачѣмъ дулъ, и жуткая тревога стояла въ воздухѣ, и неизвѣстно почему Ивану Павловичу было скучно, - тревога и печаль стояли въ его душѣ.
Онъ былъ большой и сильный. У него, было бѣлое здоровое упругое тѣло, начинавш³я сѣдѣть скобелевск³я баки, и смѣялся онъ громкимъ, радостнымъ смѣхомъ здороваго, веселаго человѣка. Онъ былъ холостъ и одинокъ, гордился титуломъ президента клуба безнадежныхъ холостяковъ, любилъ говорить, что онъ крѣпость - въ плѣнъ беретъ, но самъ не сдается. Это не мѣшало ему быть признаннымъ цѣнителемъ женской красоты и признаннымъ другомъ дамъ. Вмѣстѣ съ избранными дамами города онъ покровительствовалъ животнымъ и былъ президентомъ "Общества разведен³я кохинхинскихъ куръ", гдѣ совсѣмъ не было куръ, а были однѣ дамы, почему ядовитый Анемподистъ и называлъ его "Обществомъ разведен³я кохинхинскихъ дамъ".
По воскресеньямъ Иванъ Павловичъ ходилъ пить кофе къ Ольгѣ Петровнѣ, и, если въ будн³е дни не являлся къ положеннымъ восьми часамъ въ клубъ, его обычные партнеры знали, что онъ у Ольги Петровны, и начинали искать четвертаго.
Въ городѣ передавали знаменитую остроту Ивана Павловича:
- Я очень люблю маленькихъ дѣтей... Только когда они плачутъ...
- Почему?
- Потому что ихъ тогда уносятъ.
Когда-то онъ былъ маленькимъ ребенкомъ, плачущимъ ребенкомъ,- тамъ "у степу", гдѣ стоялъ домикъ подъ соломенной крышей, окруженный унылыми ракитами, гдѣ натыкалъ онъ себѣ голыя ноги объ острое жнивье, дрогъ въ ночномъ и все плакалъ и плакалъ. Тамъ блеяли ягнята подъ лавками и цѣлыя ночи со стономъ качались зыбки съ дѣтьми, которыя болѣли и умирали и снова родились для того, чтобы болѣть и умирать. Тамъ были слезы, смѣнявш³яся бранью, и брань - слезами. Мясо тамъ было праздникомъ и мѣдный пятакъ большими деньгами, и материнск³я платья и отцовск³е полукафтанья перелицовывались и перекраивались въ костюмы дѣтей.
Оттуда онъ вынесъ ненависть къ низкимъ и темнымъ душнымъ комнатамъ, къ дѣтскимъ пеленкамъ, къ печали, слезамъ и убожеству маленькой жизни, тамъ у него сложилась его теор³я, по которой онъ жилъ и которую часто развивалъ своимъ знакомымъ. Задача жизни - имѣть чистое и хорошее, не рваное бѣлье, бѣлоснѣжную скатерть, красивыя, свѣтлыя и высок³я комнаты; цѣль жизни человѣка, какъ выражался Иванъ Павловичъ, "прослѣдовать" жизнь корректно и опрятно, безъ скандаловъ, безъ брани и слезъ, безъ дыръ и терн³й, понимая послѣднее въ расширительномъ смыслѣ, т. е. избѣгая самому и не втирая терн³й въ тѣло другихъ, по возможности беря отъ жизни все красивое и сладкое и избѣгая всего темнаго и горькаго. Въ свое время отдать дань юности, въ свое время взять отъ жизни статскаго совѣтника и четыре тысячи жалованья, прослѣдовать покойную сѣдую жизнь, и въ свое время уйти по возможности попозже и по возможности культурно и комфортабельно.
Былъ одинъ моментъ, когда его теор³я готова была погибнуть, когда онъ совсѣмъ было собрался промѣнять то, что онъ считалъ красотой и радостью жизни, на маленьк³я сѣреньк³я будни. Это было тогда въ Петербургѣ, когда онъ оканчивалъ университетъ. Къ нему шла милая дѣвушка съ ясными глазами и нѣжной улыбкой и говорила: "возьми меня!" Онъ не взялъ, чтобы не тяжело было идти, не взялъ потому, что испугался маленькой сѣренькой жизни, потому, что не хотѣлъ идти въ низеньк³я комнаты къ дѣтскимъ пеленкамъ, къ печали, слезамъ и брани маленькой сѣренькой жизни. Онъ пошелъ одинъ, хотя ему было и трудно уйти, и долго въ длинныя ночи одиночества онъ просыпался съ бьющимся сердцемъ отъ сновидѣн³й: все не покидало его милое личико дѣвушки съ ясными глазами и нѣжной улыбкой. Черезъ пятнадцать лѣтъ онъ увидѣлъ ее, полную, суетливую и озабоченную. Отъ материнскихъ слезъ померкли прекрасные ясные глаза и маленькая жизнь сѣрой пылью легла на милое личико. Полная, озабоченная женщина пришла просить устроить ея мужа въ палатѣ, говорила длинныя, скучныя слова о дровахъ, о квартирѣ, о мальчикѣ въ коклюшѣ, и улыбалась она,- старалась бѣдная улыбнуться,- той старой, нѣжной улыбкой, которой улыбалась ему пятнадцать лѣтъ назадъ.
Съ тѣхъ поръ покинули его сновидѣн³я, и жизнь стала проста и ясна, и программа жизни не подвергалась больше сомнѣн³ямъ. Онъ мало отдалъ юности: ему некогда было, пока онъ бѣгалъ по урокамъ; но онъ взялъ отъ жизни то, что хотѣлъ взять: былъ статск³й совѣтникъ, получалъ четыре тысячи жалованья.
У него былъ солидный маленьк³й особнячокъ, липовая аллейка въ саду, цвѣтничокъ передъ домомъ. Въ домѣ было красиво, уютно и тихо, мебель была дорогая, солидная и покойная, двери не скрипѣли и стулья не шатались. Горничныя были хорошо одѣты, миловидныя и учтивыя, и ходили по комнатѣ безшумными шагами; кухарки были "за повара", а рѣдк³е интимные ужины, которые онъ давалъ членамъ клуба безнадежныхъ холостяковъ и дамамъ, признававшимъ этотъ институтъ, пользовались въ городѣ заслуженной извѣстностью. Горничныя врали и воровали бѣлье и серебряныя ложки, кухарки представляли фантастическ³е счета, но Иванъ Павловичъ любилъ тишину и покой, говорилъ, что это "обычное право" и "прибавочная стоимость", и, когда кухарка развивала передъ нимъ убѣдительную аргументац³ю, по случаю внезапнаго повышен³я стоимости рыбы на рынкѣ, онъ смотрѣлъ въ убѣжденное лицо кухарки и благосклонно говорилъ: - Хорошо... Очень хорошо.
Когда нормы обычнаго права и прибавочной стоимости рѣзко нарушались, тогда знаменитыя въ городѣ скобелевск³я баки негодующе дрожали, выпуклые глаза Ивана Павловича наливались кровью и метали молн³и, и раскаты гнѣвнаго баритона носились въ маленькомъ особнячкѣ. Тогда происходила смѣна министерства и появлялось новое министерство съ законными нормами обычнаго права и прибавочной стоимости.
И снова дѣлалось тихо, свѣтло и красиво въ маленькомъ особнячкѣ, снова опрятно и корректно слѣдовалъ по путямъ жизни Иванъ Павловичъ. Больше половины пути было уже пройдено, и хотя онъ не собирался уходить, но Карлсбадъ и сѣдую жизнь уже началъ.
Тогда произошло, какъ выражался Иванъ Павловичъ, батыево нашеств³е на его жизнь Домны. Вошла она совершенно случайно, послѣ смѣны одного изъ министерствъ. Въ концѣ концовъ, Ивану Павловичу надоѣлъ принципъ раздѣлен³я властей, котораго онъ держался въ своемъ хозяйствѣ,- надоѣли вѣчныя войны дворниковъ съ горничными и кухарками, сопровождавш³яся криками и подбитыми глазами. Въ особенности, надоѣли горничныя,- именно тѣ лощеныя, учтивыя и франтоватыя горничныя, которыя приходили наниматься къ нему, почему-то все молодыя и миловидныя и почему-то всегда встрѣчали его, когда онъ ночью возвращался изъ клуба, въ особенно подчеркнутомъ дезабилье, съ цвѣточкомъ или свѣтленькой ленточкой въ волосахъ.
Потому онъ и взялъ ходившую въ городѣ по кухаркамъ Домну, жену его дворника, взялъ, не смотря на то, что она была "дылда" и "лошадь", и было у ней застывшее деревянное, никогда не улыбавшееся лицо и острыя лопатки, все двигавш³яся и дѣлавш³я ее похожей на почтовую лошадь, и что вся она - длинная, костистая и молчаливая - не подходила къ красивому и уютному домику Ивана Павловича. Гораздо труднѣе было бы сказать, почему она осталась и укрѣпилась въ маленькомъ особнячкѣ. Это было воистину батыево нашеств³е. Три дня пыль и громъ стояли въ домѣ. Иванъ Павловичъ убѣгалъ изъ дому и готовъ былъ разразиться гнѣвными баритонными нотами; но необыкновенное количество пыли и паутины, собранное Домной изъ-за сдвинутыхъ съ мѣста шкафовъ и комодовъ и перевернутой мебели, заставляло его страдать, но терпѣть. Потомъ начались ежедневные подробные доклады о "семиткѣ", переплаченной за морковь, и о гривенникѣ, перерасходованномъ на карасей. Иванъ Павловичъ по пробовалъ въ первый же разъ примѣнить старую систему и благосклонно качалъ головой и говорилъ:
- Хорошо... Очень хорошо.
Но Домна принесла счеты и сказала:
- Думаться будетъ, баринъ! Нѣтъ, ужъ вы положите на счеты.
И была въ ея лицѣ и фигурѣ такая несокрушимость и непреоборимость, что Иванъ Павловичъ глубоко вздыхалъ и злился, но отодвигалъ палатск³я бумаги, бралъ счеты и клалъ гривенники, семитки и копейки.
Была она "лошадь", "дылда", "дура феноменальная", "дебоширка", "бенгальская тигра", и числилось за ней еще много гнѣвныхъ и яркихъ опредѣлен³й Ивана Павловича, но она осталась даже и тогда, когда онъ прогналъ излѣнившагося и избаловавшагося Домнинаго мужа, и даже - какъ-то незамѣтно вышло - осталась одна за горничную и кухарку. Иногда случались экстравагантныя дебоширства. Какъ-то весной Иванъ Павловичъ уѣхалъ на три дня на охоту и, когда возвратился, зеленая лужайка передъ домомъ, на которой онъ все собирался возрастить мавританск³й лугъ, оказалась раскопанной, были уже обдѣланы грядки и на грядкахъ посажены огурцы, редиска, капуста и прочая снѣдь. Тогда выпуклые глаза налились кровью и метали молн³и, Иванъ Павловичъ наступалъ на Домну и гнѣвный баритонъ гремѣлъ:
- Кто тебѣ позволилъ? Я тебя спрашиваю, обломъ ты, кто тебѣ позволилъ? Получай разсчетъ! Чтобы духу твоего не было.
А Домна стояла передъ нимъ несокрушимая и непреоборимая и говорила:
- Чего она зря, земля-то, лежитъ! По крайности своя морковь будетъ, капуста, рѣдька. Опять же огурецъ...
Онъ ждалъ, когда Домна придетъ за разсчетомъ, а она - когда ей дадутъ разсчетъ, и какъ-то такъ случилось, что прошла давность, и Домна продолжала служить. Въ другой разъ передъ Рождествомъ, не смотря на категорическое запрещен³е ненавистной Ивану Павловичу передъпраздничной уборки, она все-таки снова перевернула домъ вверхъ дномъ и при этомъ стерла съ печки нарисованный углемъ заѣзжимъ художникомъ портретъ длиннаго Анемподиста въ видѣ Мефистофеля на скалѣ,- рисунокъ, извѣстный всему городу и составлявш³й предметъ гордости Ивана Павловича. И опять на сверкан³я его глазъ, на грозные оклики Домна съ прежней несокрушимостью отвѣчала:
- Чай, Рождество Христово... Всѣ люди, какъ люди - къ празднику убираются, а вы, баринъ, такую пакость въ домѣ развели,- пылище, паутина... Да еще нечистая сила на печкѣ сидитъ!
Иванъ Павловичъ непоколебимо положилъ прогнать Домну сейчасъ же послѣ праздниковъ, но опять какъ-то вышло, что Домна осталась. И какъ ни ругался Иванъ Павловичъ, какъ ни приказывалъ строго-настрого не касаться письменнаго стола,- столъ былъ всегда убранъ по тому особенному порядку, который несокрушимо сидѣлъ въ головѣ Домны: больш³я книги съ большими, маленьк³я съ маленькими, больш³я бумаги отдѣльной стопочкой, а маленьк³я - отдѣльной.
Потомъ, устроивши по своему разумѣн³ю домъ и садъ, Домна принялась за самого Ивана Павловича, и всѣ продырявленные носки оказались заштопанными, и, не смотря на гнѣвъ Ивана Павловича, чувствовавшаго съ дѣтскихъ лѣтъ ненависть къ заплатанному платью и заштопаннымъ носкамъ, не смотря на бросан³е ихъ въ лицо Домны, въ концѣ концовъ онъ покорился и началъ ходить въ заштопанныхъ носкахъ. И вообще, сталъ покоряться. Осенью, когда было сиверко, Домна подавала уходившему на службу Ивану Павловичу осеннее пальто, вмѣсто "демисезона", который онъ, франтовства ради, желалъ надѣть, и подставляла ботики вмѣсто калошъ, и, если лицо Ивана Павловича начинало краснѣть д скобелевск³я баки тряслись, она говорила спокойно и убѣжденно:
- Нельзя, баринъ! Вонъ какой вѣтеръ свищетъ! Да я и портному велѣла завтра придти,- рукавъ въ немъ распоролся, въ легкомъ-то.
Иванъ Павловичъ съ ругательствами натягивалъ осеннее пальто и всовывалъ ноги въ ботики и, когда встрѣчалъ на улицѣ одну изъ дамъ, тяготѣвшихъ къ клубу безнадежныхъ холостяковъ, конфузливо смѣялся и, разводя руками, говорилъ:
- Представьте, дура-то моя,- демисезонъ распорола! Вотъ и приходится ходить въ осеннемъ...
И сталъ часто разсказывать знакомымъ про Домну. Ея неистовое нашеств³е на мирный и тих³й маленьк³й особнячекъ было такъ необыкновенно и такъ переполнило жизнь Ивана Павловича, что онъ не могъ не дѣлиться съ друзьями, и въ восемь часовъ вечера, вскрывая карты для винта, сообщалъ своимъ партнерамъ про новый фортель, выкинутый дылдой и феноменальной дурой. Вслѣдств³е этого Домна сдѣлалась въ нѣкоторомъ родѣ знаменитостью въ городѣ, и отдѣльныя выражен³я ея вошли въ обиходъ клуба и города. Въ особенности понравилось: "безъ никоторой надобности", и съ тѣхъ поръ, когда зарвавш³йся игрокъ безъ должныхъ рессурсовъ объявлялъ шлемъ и ремизился, партнеръ говорилъ ему:
- Ну, это вы, Анемподистъ Поликарповичъ, безъ никоторой надобности!
Разъ Иванъ Павловичъ, тоже вскрывая карты, заговорилъ:
- Нѣтъ, представьте, моя-то дура...
Но "феноменальная" не прибавилъ и сталъ очень быстро мѣшать карты и торопливо разсказалъ достопримѣчательный случай изъ своей палаты.
А дѣло было вотъ въ чемъ. Иванъ Павловичъ возвратился съ охоты-пикника больной, въ жару. Всю ночь метался онъ на постели, все горѣлъ передъ нимъ жарк³й огромный до неба костеръ, все лаяли собаки и трубилъ рогъ, и все хотѣлъ онъ сказать, чтобы потушили костеръ, чтобы не лаяли собаки и не трубилъ рогъ. Тогда къ нему наклонилась голова и ласковый голосъ сказалъ удивительное слово:
- Баринокъ!.. Баринокъ вы мой хорош³й! Дайте-ка я васъ оботру водицей съ уксусомъ... Въ больницѣ служила, знаю...
Онъ не могъ сопротивляться, и Домна раздѣла его и вытерла водицей съ уксусомъ, напоила горячей малиной и подоткнула со всѣхъ сторонъ одѣяло. И не трубилъ рогъ, замолчали собаки, потухъ костеръ, и какъ всегда, когда онъ былъ боленъ, ему сдѣлалось жалко себя, какъ ребенка,- маленькаго, одинокаго, покинутаго ребенка, и соленыя слезы текли изъ глазъ. Всю ночь, когда онъ высовывалъ голову изъ-подъ одѣяла, онъ видѣлъ, - на его письменномъ столѣ горѣла красная лампадка, принесенная изъ того домика подъ соломенной крышей. и у бѣлой печки сидѣла, какъ большая собака, Домна съ качающейся сонной головой и стерегла его. И когда Иванъ Павловичъ шевелился, она просыпалась и не Домнинымъ голосомъ, голосомъ изъ того домика подъ соломенной крышей, говорила ему:
- Испить, что ли?..
И поила его теплой малиной, обтирала потъ съ его лица и опять сидѣла у печки, какъ собака, стерегла его и качала сонной головой.
Въ свое время "сады" Домны выросли и уродилась всякая снѣдь, - редиска и огурецъ, и рѣдька, и капуста. Иванъ Павловичъ продолжалъ свое оппозиц³онное отношен³е и, когда былъ кто-нибудь на балконѣ, нарочно при Домнѣ говорилъ:
- Представьте, совсѣмъ ужъ собрался мавританск³й лугъ вотъ тутъ развести... И сѣмена хотѣлъ ужъ выписывать... А она вонъ что натворила!..
Но по утрамъ, когда Домна уходила на базаръ, Иванъ Павловичъ въ туфляхъ и въ легонькомъ пиджакѣ спускался къ садамъ и тщательно осматривалъ, что случилось за день: какъ поднялся горохъ, что капуста, наливается ли брюква, которую онъ такъ любилъ въ дѣтствѣ и почему-то не встрѣчалъ послѣ въ жизни, и въ особенности интересовался подсолнечникомъ, выросшимъ даже безъ вѣдома Домны у самаго балкона, поворачивалъ къ себѣ и смотрѣлъ на него. Лицо у подсолнечника было круглое, глупое и с³яющее. Иванъ Павловичъ все улыбался, вытаскивалъ редиску и майскую рѣдьку, шелъ въ кухню, самъ мылъ и предъ отходомъ въ палату кушалъ и все улыбался: и редиска, и майская рѣдька были необыкновенно вкусныя. Потомъ Иванъ Павловичъ сталъ посылать Ольгѣ Петровнѣ свою редиску и свой салатъ, потомъ позвалъ на завтракъ безнадежныхъ холостяковъ: на закуску была редиска и рѣдька, тертая и ломтиками въ сметанѣ. Гости ѣли за завтракомъ необыкновенно вкусно приготовленную брюкву и одобряли. Въ тотъ день подсолнечникъ выросъ выше балюстрады балкона и оборотился къ Ивану Павловичу: и лицо у него было огромное, круглое и с³яющее. Домна помнитъ: Иванъ Павловичъ выпилъ и повторилъ, былъ очень веселъ, одобрялъ ея брюкву и проч³я блюда и все смѣялся. И гости повторяли и смѣялись.
Бываютъ осенн³е вечера особенно длинные и особенно темные, когда у людей болитъ сердце и разыгрывается печень, когда въ маленькихъ особнячкахъ становится особенно тихо, особенно пустынно. Тогда Иванъ Павловичъ поднимался изъ-за письменнаго стола отъ своихъ палатскихъ бумагъ и шелъ въ маленькую комнату Домны. Лицо его было серьезно и строго. Медлительно и точно отдавалъ онъ приказан³я Домнѣ, чтобы дворникъ принесъ для камина самыя маленьк³я и самыя сух³я березовыя полѣнца; а глаза его долго и пристально смотрѣли на строг³й порядокъ и суровую чистоту Домнинаго жилья, на красную лампадку у образа Заступницы, на божественныя картинки на стѣнѣ - Николу Милостиваго, Серг³я Радонежскаго, Серафима Саровскаго и попавшаго между ними, очевидно, вырѣзаннаго изъ иллюстрац³и, одного изъ извѣстныхъ русскихъ писателей.
Разгорался каминъ и, перегибаясь на потолкѣ длинной темной тѣнью, стояла у стѣны Домна, никогда не пѣвшая пѣсни, не улыбавшаяся, и говорила все о томъ же, о чемъ думала денно и нощно, отчего не пѣла и не улыбалась,- о барской землѣ, безъ которой имъ дыхнуть нельзя, съ которой все никакъ не могутъ раздѣлиться наслѣдники покойнаго барина и которую - не миновать - продавать наслѣдникамъ. Трещали березовыя полѣнья въ каминѣ, говорили они о жиломъ мѣстѣ, о теплѣ и уютѣ комнаты, говорили, что нѣтъ одинокихъ унылыхъ осеннихъ вечеровъ. Иванъ Павловичъ въ десятый разъ повторялъ Домнѣ порядокъ покупки земли черезъ крестьянск³й банкъ и снова погружался въ свои бумаги. Домна все стояла у стѣны, каминъ все грѣлъ и ворчалъ, и Домна говорила про Ваньку, девятилѣтняго мальчишку, бѣгавшаго тамъ "въ полѣ", говорила, что онъ поступилъ въ школу и шибко пошелъ по наукамъ. Потомъ Иванъ Павловичъ узнавалъ, что Ваньку совсѣмъ было забодалъ быкъ, и - гонялъ онъ въ ночное - свихнулъ себѣ ногу, и главная причина, что Ванька озорной и всюду лѣзетъ. Иванъ Павловичъ все былъ погруженъ въ свои палатск³я бумаги и рисовалъ на поляхъ кудластаго босоногаго мальчишку съ озорными глазами.
Все проносился вѣтеръ надъ садомъ и вздыхали деревья. Казалось, становилось еще жарче, душнѣе, казалось, раскаленное солнце совсѣмъ не хотѣло уходить съ неба, и изнеможенное небо дрожало отъ охватившаго его зноя.
Иванъ Павловичъ все сидѣлъ на балконѣ за обѣденнымъ столомъ и вяло и скучно тыкалъ вилкой въ стоявшее предъ нимъ блюдо.
Онъ думалъ, что гдѣ-то тамъ въ лѣсу удитъ рыбу съ сыновьями Анемподистъ, что Ольга Петровна теперь у сестры и, все равно, только ругается съ сестрой, и, все равно, всѣ узнаютъ, что она вставила себѣ новую челюсть. И думалъ еще, что въ городѣ пусто и покинуто, и что у него пустая и покинутая сѣдая жизнь. Глаза у него были мутные и непонимающ³е, лицо одрябло, щеки отвисли, и мысли у него были душныя, спутанныя и сердитыя. На балконѣ стояла Домна,- глаза у нея были сух³е и горяч³е и лицо сѣрое, словно запыленное, она смотрѣла на огромное раскаленное солнце и дрожащее отъ зноя небо, вздыхала глухо и тяжело, какъ вздыхали деревья, и говорила:
- Ой, бѣда! Ой, Владычица Небесная! Помоги, Заступница!..
- Какая бѣда? Какая Заступница? - Иванъ Павловичъ не понималъ, что говоритъ Домна, и что говоритъ онъ самъ, и въ душѣ его было душно и жарко.
- Тамъ же въ полѣ... Высушитъ зерно, какъ варомъ сваритъ вѣтеръ этотъ... Будутъ опять люди безъ хлѣба...
Онъ смотрѣлъ на Домну мутными непонимающими глазами, и ненависть поднималась въ его душѣ.
Ему сдѣлалась ненавистна длинная неуклюжая фигура и острыя лопатки, какъ у почтовой лошади, ненавистна деревенская звѣриная жадность къ землѣ, сдѣлалась ненавистна бабья жалость, о которой никто не проситъ и которой окутываютъ его жизнь, - ему хотѣлось сказать что-то злое и ненавистное, но было жарко и душно, и было скучно Ивану Павловичу.
И опять вилка ковыряла въ тарелкѣ, и мутные глаза устало смотрѣли предъ собой, поверхъ засохшаго подсолнечника и завядшихъ садовъ, на деревья съ свернувшимися, словно варомъ сваренными листьями, на раскаленное солнце и дрожащее отъ зноя небо.
- Баринъ, а баринъ!
Домна держала въ рукѣ письмо, и у нея было покорное и ждущее лицо.
- Прочитайте, баринъ... Мой-то дуракъ когда еще придетъ... Да и только хвастаетъ, что грамоту знаетъ: два дня письмо разбираетъ...
Письмо было обыкновенное деревенское, написанное разгонистымъ широкимъ писарскимъ почеркомъ. Иванъ Павловичъ началъ читать его, и потому ли, что было жарко и душно, или потому, что давно не читалъ деревенскихъ писемъ, его голосъ дрожалъ, и онъ волновался.
..."въ полѣ рожь вымокла, а овсы люди одобряютъ и сказываютъ въ цѣнѣ будутъ"... "И какъ скажете, - хлѣбъ убирать - два ли скирда ставить, али овесъ сверху, какъ Игнат³й Никитичъ приказывалъ?"
Иванъ Павловичъ разсердился и отложилъ письмо.
- Вотъ дуракъ! Развѣ можно хлѣбъ ломать?
- А я про што говорю!.. - подтвердила Домна, - дуракъ и есть!
..."И дѣтки ваши, зятечекъ мой любезный, Игнат³й Никитичъ, и дочка моя милая, Домна Петровна, живы и здоровы и пока сыты,- хлѣбъ есть. Только сыночекъ вашъ Ванюшка ночью въ лѣсу корову искалъ и глазъ себѣ проткнулъ, лѣкарь земск³й думалъ: пропадетъ глазъ"...
Иванъ Павловичъ бросилъ письмо, и лицо его сдѣлалось краснымъ, и началъ онъ кричать на Домну:
- Бросили на старуху ребятишекъ, какъ щенятъ какихъ! Только чтобы брюхо толстое было... Землю укупить, - передразнилъ онъ. - Пока землю-то укупите, окривѣютъ ребятишки-то...
Лицо у Домны было покорное и печальное, и говорила она голосомъ тягучимъ и медлительнымъ:
- Родимый баринъ! Для кого же? Для нихъ же и живемъ, для робятъ... Все думаешь: благословитъ Господь укупить землю - будетъ имъ жить на чемъ... Можетъ, спасибо скажутъ, вспомянутъ... Старость придетъ - пр³ютятъ...
Иванъ Павловичъ не слушалъ ее и кричалъ. Онъ нашелъ злыя ненавистныя слова и говорилъ про свое. Она тоже не слушала его и тоже говорила про свое.
- Собака и та въ конуру свою лѣзетъ... У всякаго свое родное есть, родное то всякому мило... Кабы не дѣти - жила бы я тутъ, безъ никоторой надобности, ни къ чему, ни ты никому, ни тебѣ никто...- И вдругъ она заревѣла и завопила грубо и дико, какъ вопятъ деревенск³я бабы:
- Иванушка! Кровушка моя! Кровиночка ты моя болѣзная! День-то идетъ - про тебя идетъ... Ночь-то придетъ, у подушечки стоишь!..
И тотчасъ же глаза ея высохли и сдѣлались горяч³е и злобные; она подошла близко къ Ивану Павловичу и смотрѣла ему въ лицо и говорила грубымъ хриплымъ, полнымъ ненависти, голосомъ:
- Развѣ я не понимаю? Развѣ я не знаю? Мой-то дуракъ лизнулъ сладкаго - теперь изъ городу не утащишь... Къ Лушкѣ полковничьей ластится... Больно сладко по чужимъ-то людямъ жить...- кричала она. - Таскалась бы я по чужимъ дворамъ, какъ собака приблудная...
Оба они были красные, не слушали другъ друга и кричали злобными голосами и смотрѣли другъ на друга ненавидящими глазами.
- Ты молчи! Я тебѣ говорю, молчи!- кричалъ Иванъ Павловичъ.- Ты постой! Я тебѣ скажу...
Но Иванъ Павловичъ ничего не сказалъ, только стукнулъ кулакомъ по столу... Нижняя челюсть тряслась у него и, шумно отодвинувши кресло, онъ убѣжалъ съ балкона въ свою спальню. Онъ долго стоялъ у комода, безсмысленно колотилъ по комоду пальцами, лицо его было гнѣвное и злобное, и нижняя челюсть все тряслась; а потомъ упалъ на постель и заплакалъ. Плакалъ онъ долго и трудно и все тѣснѣе приникалъ къ подушкѣ, все боялся, чтобы его не услышалъ кто, чтобы не вырвалось крика и рыдан³я. Временами онъ поднималъ голову съ краснымъ опухшимъ лицомъ и съ омоченными слезами скобелевскими баками и прислушивался, не идетъ ли кто-нибудь.
Но никто не слышалъ Ивана Павловича и никто не шелъ къ Ивану Павловичу, только деревья вздыхали протяжно и тяжко, и глухо и смутно шелестѣлъ у калитки спутанный ворохъ завядшей травы и оторванныхъ сучьевъ.