Елпатьевский Сергей Яковлевич - Едут

  

  

  

   С. Елпатьевск³й. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   У борта лодки, наклонившись надъ водой и опустивши руку въ рѣку, сидѣлъ невысокаго роста сутуловатый господинъ въ грубо сшитыхъ сапогахъ, въ оленьей порыжѣлой курткѣ, изъ-подъ которой виднѣлась рубашка синей толстой дабы, изъ мѣховой оленьей шапкѣ на головѣ. Съ свѣтло-русыми волосами, голубыми глазами и подвижнымъ, быстро мѣняющимся лицомъ, онъ выглядѣлъ совсѣмъ молодымъ, двадцатипятилѣтнимъ человѣкомъ. Онъ улыбался, время отъ времени поднималъ голову, и странно разсѣянный взглядъ его слѣдилъ за темными утесами, поросшими густымъ лѣсомъ кедровъ, пихтъ и лиственницъ. Холодная вода Ангары билась объ его пальцы, и на крутыхъ поворотахъ рука начинала дрожать; тогда онъ улыбался сильнѣе, и блуждающ³е глаза свѣтились страннымъ выражен³емъ. Онъ глубже и глубже опускалъ руку; лодка покачнулась.

   - Вася! - строгимъ недовольнымъ голосомъ заговорила сидѣвшая въ глубинѣ лодки, прислонившись къ подушкамъ, жена его.

   У нея было худое, усталое, съ застывшимъ выражен³емъ какого-то угрюмаго равнодуш³я, лицо. Съ посѣдѣвшими висками и сѣтью мелкихъ морщинокъ около глазъ, съ глубокой складкой, часто ложившейся на лобъ и придававшей лицу болѣзненное выражен³е, она казалась старше своего мужа.

   - Я тебя просила, Вася!

   Онъ неохотно вынулъ руку изъ воды, его лицо приняло виноватое и приниженное выражен³е.

   - Какъ она бѣ-ѣ-житъ...- волнуясь и слегка заикаясь, заговорилъ онъ.- Ты слышишь, какъ она журчитъ подъ лодкой? Вѣдь мы быстро ѣдемъ, Варя, не правда ли? И знаешь,- онъ улыбнулся дѣтской заискивающей улыбкой - мнѣ кажется, вода теплѣе становится. Право, теплѣе, ты попробуй!

   - Я вѣрю, Вася, вѣрю; посиди смирно.

   - Смотри, какъ парусъ надулся, какъ бѣгутъ берега! Видишь тотъ утесъ, что на мертвую голову похожъ, смотри, смотри, вонъ ужъ онъ гдѣ!- Онъ опять нагнулъ лодку, передвинулся къ гребцамъ, наклонившись смотрѣлъ изъ-за паруса на уходивш³й вдаль угрюмый утесъ и смѣялся. - Они уходятъ, Варя, горы уходятъ...

   Она съ тревогой смотрѣла на возбужденное лицо сильно жестикулировавшаго мужа и попрежнему строго выговорила:

   - Да, Вася, они уходятъ, уходятъ... - Она взяла его за руку и тихонько потянула къ себѣ. - Сядь со мной, посиди. Намъ нужно поговорить о будущемъ. Какъ ты хотѣлъ распорядиться съ домомъ?

   Она знала, какъ дѣйствовать на мужа. Онъ тотчасъ же пересѣлъ, крѣпко до боли стиснулъ ея руки и, зажмуривши глаза, торопясь и заикаясь, заговорилъ:

   - Ахъ, Варя! Ахъ, Варя! Это будетъ такой домъ, такой домъ... Старый я, конечно, сломаю. Онъ темный, онъ низк³й и онъ пахнетъ... прежними жизнями, старыми жизнями. Я тамъ выстрою, на горѣ, надъ прудомъ, помнишь, гдѣ такъ степь открывается... Онъ будетъ высок³й, окна я сдѣлаю огромныя, во всю стѣну, а потолокъ стеклянный? Я думаю, архитекторъ согласится сдѣлать стеклянный? - съ тревогой взглянулъ онъ на жену.

   - Я думаю, согласится.

   - Да, стеклянный... Чтобы ночью мѣсяцъ по комнатамъ ходилъ, чтобы звѣзды было видно. A я буду на скрипкѣ играть. Ночью такъ думается... Вотъ, тогда я симфон³ю окончу.

   Онъ подперъ голову руками и, словно всматриваясь въ даль сверкавшей на солнцѣ широкой излучины рѣки, заговорилъ тихо и медленно:

   - Мы посадимъ яблони. Лѣсъ я вырублю и старый садъ вырублю, чтобы кругомъ было видно, чтобы свѣтло было. Ты помнишь яблонь? Ты не забыла бѣленьк³е съ розовымъ цвѣточки, ты помнишь, какъ пахнетъ она? Сладко, сладко... онъ открылъ ротъ и глубоко вздохнулъ.- Ты не забыла? Мы посадимъ яблони?

   Она сидѣла съ тѣмъ же выражен³емъ холодной скуки на усталомъ лицѣ и, откликаясь какъ эхо, повторила тономъ мужа:

   - Да, мы посадимъ яблони.

   - Я только тополь оставлю, знаешь, тотъ тополь, что одинъ стоитъ въ степи... A предъ окнами жасминовъ насажу. Вечеромъ, когда тополь будетъ качаться, жасминъ будетъ пахнуть...

   Его зрачки расширились, и син³е глаза потемнѣли, углы рта опустились и лицо приняло напряженное выражен³е.

   - И соловей будетъ прилетать... Можетъ быть, тотъ самый, что тогда, тогда... Ахъ, какъ это давно было! Ты помнишь, тогда?

   Онъ потиралъ лобъ бѣлыми длинными пальцами и съ жалобнымъ выражен³емъ смотрѣлъ въ глаза жены.

   - Къ намъ будетъ прилетать соловей?

   - Будетъ прилетать...

   Жалобное выражен³е исчезло съ его лица, и влажные расширивш³еся глаза восторженно заблестѣли.

   - Сколько цвѣтовъ у меня будетъ! Горошекъ сладк³й, ночная красавица, маку насажу, левкоевъ, резеды только тѣхъ, которые пахнутъ - да, вѣдь?

   - Будетъ прилетать...

   - Ты не слушаешь меня?- разсердился Васил³й Михайловичъ.

   Варвара Павловна вздрогнула и быстро заговорила:

   - Ты не сердись на меня, Вася. Я немножко задумалась своими мыслями. Ты говори, говори,- я буду слушать.

   - Я тебѣ астры насажу,- говорилъ сердитый голосъ,- холодныя, бездушныя, безсердечныя астры. Твои цвѣты, я знаю.

   Онъ скоро смягчился и снова заговорилъ довѣрчиво и ласково:

   - Я вѣдь въ сущности все люблю, Варя, все люблю... Ты помнишь, какъ это хорошо у Шелли:

  

             ..."были дороги мнѣ утро

         Росистое, душистый полдень, вечеръ

   Со свитой тучекъ, пурпуромъ одѣтыхъ,

   И полночи безмолвное дыханье,

   И осени въ лѣсу глух³е стоны"...

  

   Онъ на минуту задумался и снова продолжалъ:

  

   "И снѣжный плащъ, и льдистая корона

   Сѣдой зимы, и трепетъ сладострастный,

   И первое лобзан³е весны"...

  

   Глаза смотрѣли вдаль, онъ все говорилъ:

   - Я и астры люблю. Онѣ не безсердечныя, онѣ безстрастныя, вѣчныя... Знаешь, осенью, когда всѣ цвѣты умрутъ... Ты помнишь, у насъ въ саду, когда выпалъ первый снѣгъ и все покрылъ, и помнишь, двѣ бѣлыя астры, живыя и свѣж³я надъ сугробомъ стояли?..

   Все шли утесы холодные, каменные, увѣнчанные темной щетиной хвойныхъ деревьевъ.

   Огромныя, нагромоздивш³яся другъ на друга и не успѣвш³я растаять послѣ недавняго ледохода, син³я льдины въ дикомъ безпорядкѣ лежали на берегу, блестя на солнцѣ и капая холодными крупными каплями; тянулась безконечная гладь темной рѣки, и чуть виднѣлся вдали такой же скалистый берегъ, окаймленный такой же смутно-синѣющей полосой тающихъ льдинъ.

   Васил³й Михайловичъ вздрогнулъ и быстро заговорилъ:

   - Только Сибири не люблю. Утесовъ этихъ каменныхъ, деревьевъ страшныхъ, иглы этой смоляной...- Его голосъ дрогнулъ слезами, онъ прижался къ женѣ и истерически зарыдалъ.- Они не уходятъ... Все идутъ и идутъ. Я боюсь, боюсь. Мнѣ страшно... Господи, скоро ли!!!

   Она положила голову мужа къ себѣ на плечо, тихо гладила бѣлокурые волосы и приговаривала, какъ баюкаютъ дѣтей:

   - Скоро, скоро... Они уходятъ. Тамъ будутъ у насъ яблони и жасмины. Посадимъ резеду, и соловей прилетать будетъ.

   Онъ тихо вздрагивалъ, засыпая, откинувшись на подушки; слезы блестѣли на закрытыхъ вѣкахъ, и губы складывались въ блаженную улыбку, а ея лицо оставалось неподвижно-холодно и враждебно, и угрюмая складка глубже вырѣзалась на лбу. Она долго всматривалась въ затихшее, умиротворенное лицо мужа, и вдругъ ея пальцы хрустнули въ крѣпко сжатыхъ рукахъ, и изъ сцѣпленныхъ зубовъ вырвался полузадушенный стонъ. Она сползла съ подушекъ, и руки безсильно повисли, а закрытые, глубоко запавш³е глаза cъ темными кругами и сѣтью мелкихъ морщинокъ дѣлали лицо такимъ жалкимъ, больнымъ, измученнымъ.

   Она долго лежала, закрывши глаза и не двигаясь, и снова выражен³е холодной скуки и усталости ложилось на ея лицо.

   Прошлое также уходило отъ нея и, какъ эти холодные утесы, годъ за годомъ вставало передъ ней темное, печальное.

   Откуда это пошло?- въ сотый разъ долго и мучительно думала она. Какъ могло выйти, что она осталась одинока, и человѣкъ, котораго она беззавѣтно любила, сдѣлался ей чужой, сталъ вызывать чувство вражды, чуть не злобы?

   Она знала, что не права, чувствовала, что должна приласкать и поддержать своего разстроеннаго, еще не оправившагося отъ психической болѣзни мужа, и вмѣстѣ съ тѣмъ ей нужно было употреблять страшныя усил³я, чтобы говорить ему ласковыя слова, которыя такъ на него дѣйствуютъ и, очевидно, такъ нужны ему.

   Тамъ, въ Росс³и, въ оживленной сутолокѣ дня, въ шумной и напряженной дѣятельности, все такъ хорошо было... Хорошо было и здѣсь сначала, когда они отдыхали отъ долгаго путешеств³я, охваченные своеобразной красотой тайги и этой же рѣки, и этихъ же утесовъ. A потомъ началось...

   Они остались въ этомъ полутунгусскомъ селѣ, одинъ-на-одинъ, когда индивидуальныя черты, эти углы личности, выступаютъ особенно рѣзко и задѣваютъ особенно больно.

   Даже и не начиналось... Медленно и постепенно между ними вставало что-то несознанное, неуловимое, вырастала какая-то глухая стѣна, все болѣе и болѣе раздѣлявшая эти двѣ, такъ тѣсно связанныя, жизни.

   Ему такъ легко жилось, а ей такъ трудно... То, что вызывало въ ней сомнѣн³я, было такъ ясно и несомнѣнно для него, такъ легко шло мимо его вѣчно-жизнерадостной души, полной вѣры и чуждой сомнѣн³й. Что она глубоко ненавидѣла, то онъ такъ легко прощалъ, и чѣмъ онъ восторгался, было чуждо ей...

   Тяжело стучалъ молотокъ но крышкѣ гроба ея маленькаго сына, и комья мерзлой глины съ сухимъ жестокимъ звукомъ падали въ могилу... Мужъ такъ горько плакалъ и такъ легко утѣшился. Онъ выписалъ свою скрипку, которую забросилъ во времена студенчества, и цѣлыми днями игралъ печальныя мелод³и.

   Его горе было такъ красиво... Онъ обсадилъ могилку сына бѣленькими березками, стройную лиственницу посадилъ въ головахъ, а могильный холмъ покрылъ незабудками, жарками, желтыми лил³ями, розовыми дикими п³онами, сибирскими цвѣтами, которые онъ съ корнемъ приносилъ изъ тайги и луговъ.

   Всяк³й день ходилъ на кладбище и подолгу оставался тамъ, а когда пришла весна - она помнитъ - онъ вернулся съ кладбища и, растроганный, съ дрожащими на глазахъ слезами говорилъ:

   - Березки распустились, Варя, и незабудки расцвѣли, и знаешь, Варя, голубеньк³я онѣ, словно изъ нихъ смотрятъ Витины глазки...

   Въ ея горѣ не было ни цвѣтовъ, ни красивыхъ звуковъ. Раненое сердце медленно сочилось кровью, безъ жалобъ, безъ вздоховъ, безъ слезъ, безъ музыки. Ея горе вѣчно стояло у изголовья и стучало въ ея сердце, какъ молотокъ о гробовые гвозди, и опа никуда не могла уйти отъ искаженнаго ужасомъ маленькаго личика, съ мучительнымъ напряжен³емъ глотавшаго воздухъ.

   Когда мужъ опускалъ смычекъ и, умиротворенный, затихш³й, смотрѣлъ на нее печальными глазами, она не могла подавить въ себѣ чувства, близкаго къ ненависти. "Поигралъ и забылъ",- чуть не со злобой думала она.

   Въ концѣ концовъ ей сдѣлалось противно все то, что она прежде такъ любила въ мужѣ,- эту неистребимую вѣру и эти порывы, его мягкость и доброту, вѣчную ясность души и то поэтическое настроен³е, которое проникало всего его. Въ особенности послѣднее. Ей опротивѣла красота его горя. Она знала, что мужъ искрененъ, но ей были противны самый культъ красоты горя, это любованье горемъ, ее раздражали и березки, и цвѣты, и всѣ эти красивыя музыкальныя грусти, эти поэтическ³я жалобы безъ словъ, элег³я Эрнста, баллада Венявскаго, колыбельная пѣсня Неруда... Даже и тогда, когда по ея просьбѣ онъ пересталъ играть дома и уходилъ со скрипкой въ тайгу, ей казалось, что и оттуда эти звуки неотступно преслѣдуютъ ее.

   Она и теперь закрыла глаза и нѣкоторое время, казалось, прислушивалась.

   A потомъ такъ быстро случилось. Какъ буря прошла... Мужъ заболѣлъ тифомъ... Долг³е дни безпамятства, буйнаго бреда... безконечныя безсонныя ночи, одиночество и безпомощность; ухаживать кромѣ нея было некому, и ближайшая больница и докторъ были за семьсотъ верстъ. Потомъ онъ очнулся лишеннымъ разума человѣкомъ, и волостной фельдшеръ отвезъ его за тысячу верстъ въ сумасшедш³й домъ ближайшаго губернскаго города, а она осталась одна съ умирающимъ ребенкомъ на рукахъ.

   Снова хрустнули пальцы на рукахъ, и съ исказившагося лица смотрѣли дик³е непонимающ³е глаза.

   Ея Гриша, ея послѣдняя радость...

   У него были мягк³е, какъ пухъ, волосы и ручки теплыя, нѣжныя, какъ бархатъ, такъ крѣпко обнимали ея шею, и милый голосокъ говорилъ: ты не люди,- ты мама...

   Какъ кричалъ онъ... Двѣнадцать дней, двѣнадцать ночей непрерывнаго крика, а глаза все расширялись и дѣлались огромными, кожа обтягивалась по костямъ, около рта образовались глубок³я морщины, губы складывались въ странную улыбку, а ужасные огромные глаза смотрѣли упорнымъ, жестокимъ взглядомъ...

   Снова стучалъ молотокъ по крышкѣ гроба. Къ тѣмъ же березкамъ унесли его. Снѣгъ шелъ въ тотъ день...

   Она вцѣпилась зубами въ подушку и долго лежала, время отъ времени вздрагивая своимъ худымъ тѣломъ.

   Син³й парусъ надулся. Тянулъ холодный вѣтеръ и гналъ тяжелыя, мутныя, съ бѣлыми гребнями, волны. Сѣрыя тучи ползли по вершинамъ утесовъ и длинными языками спускались въ поросш³я темнымъ лѣсомъ ущелья. Туманъ вставалъ надъ огромной рѣкой. Вытянувши шеи, съ печальными криками летѣла черезъ рѣку огромная стая дикихъ гусей, холодными крупными слезами истекали льдины на берегу.

   - Они уходятъ, Варя! Уходятъ!- торжествовалъ проснувш³йся Васил³й Михайловичъ.

   Варвара Павловна сидѣла, прислонившись къ чемодану, съ прежнимъ выражен³емъ усталости и холодной скуки на лицѣ.

   Воспоминан³я все тянутся, сумрачныя, тоскливыя, неотвязныя...

   Черезъ полгода вернулся мужъ съ этимъ безумнымъ смѣхомъ на губахъ, съ этимъ разсѣяннымъ, блуждающимъ взглядомъ и проснувшейся неукротимой, кричащей тоской по родинѣ, вернулся чужимъ для нея.

   Этотъ чужой человѣкъ неотступно стоялъ передъ ней, требовалъ ея вниман³я, заботы, отвѣта...

   Онъ заставлялъ ее слушать то, что онъ называлъ своей симфон³ей.- "Ты слышишь, это яблоня пахнетъ!" - говорилъ онъ, прижавши скрипку къ подбородку и смотря на нее безумными восторженными глазами. Она должна была слушать, какъ яблоня пахнетъ, какъ тополь шумитъ, какъ солнце стоитъ надъ степью. Если она отвѣчала невпопадъ, онъ то сердился, то плакалъ, а потомъ опять шли безконечные разговоры о яблонѣ, соловьѣ, о степи и восторженныя мечты о родинѣ.

   A она оставалась одна, одинокая, въ этомъ огромномъ полутунгусскомъ селѣ, среди утесовъ и тайги и безумной симфон³и мужа.

   Передъ ней проходили долг³е и тоскливые дни, страшныя безсонныя ночи, когда одиночество во всемъ ужасѣ вставало передъ ней, и ей хотѣлось кричать, чтобы нарушить мертвую тишину, а впереди, тамъ, куда съ такой безумной радостью рвался ея мужъ, выплыввали так³е же полные одиночества, темные годы, разрушенныя мечты, раздавленная жизнь и рядомъ съ ней - этотъ чужой ей человѣкъ, которому она нужна, отъ котораго она не можетъ, не имѣетъ права уйти...

   Син³й парусъ надувается. Шесть долгихъ дней, шесть прозрачныхъ, холодныхъ, бѣлыхъ ночей. Мѣняются гребцы, мѣняются лодки. Огромной пеленою въ десять-пятнадцать верстъ ширины развертывается угрюмая рѣка и, какъ птица съ синими крыльями, ныряетъ по волнамъ лодка. Временами утесы сдвигаются, съ ревомъ и пѣной бьется вода о встающ³е со дна громадные камни, какъ стрѣла, летитъ мимо нихъ порогомъ лодка,- тогда бѣлокурый человѣкъ съ синими блестящими глазами порывается встать въ лодкѣ, размахиваетъ своей шапкой и громко кричитъ:

   - Они уходятъ, Варя, уходятъ!..

  

  

   Взволнованно и неувѣренно, сбиваясь съ тона, зазвенѣлъ колокольчикъ, глухо застучали камни шоссе подъ колесами тарантаса, лѣнивой рысью побѣжали телеграфные столбы, придорожные пихты и кедры; медленно плыли вдали, окутанныя синей дымкой майскаго утра, темныя горы и закрытыя туманомъ ущелья... Въ тарантасѣ тихо. Возбужденный и радостный Васил³й Михайловичъ время отъ времени перегибается черезъ перекладину экипажа, критически осматривая дорогу, сѣрой лентой убѣгавшую впередъ между двумя рядами темныхъ деревьевъ, осматривая мохнатыхъ лошаденокъ и сбрую на нихъ и сидѣвшую на козлахъ фигуру ямщика, словно оцѣнивая, туда ли, куда слѣдуетъ, вьется дорога, бѣгутъ ли лошади, надеженъ ли ямщикъ.

   Дальше и дальше. Сѣрая дорога все также вьется впереди и бѣжитъ, куда слѣдуетъ; встряхивая гривами, ровной рысью бѣгутъ мохнатыя лошаденки, увѣренно-радостно посвистываетъ ямщикъ; гряда бѣлыхъ облаковъ, какъ-то удивительно чистыхъ и прозрачныхъ, протянулась въ глубокой высотѣ горячаго неба и тихо плыветъ все впередъ, впередъ и впередъ... A колокольчикъ мѣрно покачивается подъ дугой и громко и увѣренно кричитъ по тайгѣ: ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ...

   - Самого его с³ятельство графа Свистунова изъ Херсона-города важивалъ... - слышится голосъ ямщика.- Подкачу, только что крыльца не сворочу,- звѣри, а не кони. Выйдетъ его с³ятельство.- Ну,- скажетъ,- молодецъ мерзавецъ! Чай, кони-то краденые?- Краденые,- говорю,- ваше с³ятельство! На водку меньше трехъ цѣлковыхъ - ни Боже мой!

   Какъ перепутанные придорожные кусты, безпорядочно и безсвязно проносятся мысли въ головѣ Васил³я Михайловича.

   "Графъ Свистуновъ!" - съ уважен³емъ думаетъ онъ... Сколько столбовъ осталось вонъ до того утеса,- прикидываетъ онъ въ головѣ.- Что жъ, что краденые, если хорошо везутъ!

   - Коники вы, коники! - снова слышится голосъ ямщика.- Привезли вы меня, коники, въ страны холодныя, въ палестины здѣшн³я. Эхъ, баринъ милый,- оборачивается ямщикъ къ сѣдоку,- увижу коня настоящаго - душа не терпитъ. Бывало, на своей сторонѣ, на ярмаркѣ, гдѣ увидишь... Поведетъ это онъ на меня глазомъ, да начнетъ этакимъ манеромъ ногами перебирать, а у меня сердце дергаетъ, круги въ глазахъ пойдутъ, не стерплю - украду! Сколько бою принялъ, а украду, милый баринъ, украду... Эхъ вы, голуби, соколики мои!- пронзительный свистъ, какъ дик³й вопль, пронесся по тайгѣ.

   Вздрогнули и рванулись лошади, вздрогнули и понеслись телеграфные столбы и деревья, черной пастью глянулъ провалъ глубокаго оврага, зеленой лентой метнулась рѣчка, и колокольчикъ не звенитъ, а пригнувшись къ дугѣ залился и кричитъ, и поетъ: "ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ"...

   Оленья шапка свалилась въ тарантасъ, бѣлокурые волосы мечутся по вѣтру, син³е расширивш³еся глаза блестятъ на поблѣднѣвшемъ лицѣ, и взволнованный голосъ глухо шепчетъ: "надбавь!"

   - Над-бавь!- кричитъ ямщикъ.- И-pa-pa-pa! - несется по тайгѣ.- И-ра-ра-ра!- отвѣчаетъ тайга.

   Распластавшись въ воздухѣ, словно не касаясь земли; летятъ пристяжки, чуть покачиваясь несется обросш³й шерстью, какъ овца, обезумѣвш³й иноходецъ и злобно кусаетъ за шеи отстающихъ пристяжекъ и въ дикой ярости не ржетъ, а какъ безумный звѣрь воетъ и реветъ.

   - Р-р-рѣжутъ!- весь перегнувшись къ лошадямъ, изступленно кричитъ ямщикъ.

   - Р-р-рѣжутъ!- такъ же изступленно кричитъ ему сѣдокъ.

   Какъ зайцы пригнули уши къ шеѣ пристяжки, дикимъ ревомъ заревѣлъ иноходецъ, въ безумной свалкѣ заметалась тайга... Тамъ впереди, внизу, гдѣ виднѣется крутой поворотъ дороги, глянула темная страшная пасть глубокой пропасти,- все ближе и ближе... Дико шарахнулась тройка въ сторону къ нависшей надъ пропастью скалѣ, на мгновен³е, на коротк³й, какъ переходъ отъ жизни къ смерти, мигъ повисло колесо надъ пропастью... Тарантасъ дрогнулъ и качнулся... Глухимъ гуломъ гудитъ дорога, громкимъ вздохомъ прогремѣлъ мостъ, какъ вспугнутыя птицы взнеслась тройка въ гору; рвется вѣтеръ и свиститъ въ уши; колокольчикъ припалъ къ дугѣ и съ жалкимъ ужасомъ выговариваетъ: "а-а-а".

   Думы думаются, думы плывутъ...

   На днѣ экипажа, вытянувшись, съ закрытыми глазами, лежитъ худая и блѣдная усталая женщина. Что-то мечется кругомъ, что-то несется мимо нея, что-то гудитъ и кричитъ и звенитъ, но все это неясными тѣнями, смутнымъ шумомъ доносится въ глубину экипажа. Время отъ времени она открываетъ глаза и долго всматривается въ небо, гдѣ тихо плыветъ все впередъ и впередъ бѣлая гряда перистыхъ облаковъ.

   Думы думаются и медленной вереницей тихо плывутъ давн³я лица, давн³я рѣчи, далекое прошлое, дѣтск³я грезы...

   Тихое, спокойное, ясное прошлое...

   Въ четыре - обѣдъ, она изъ гимназ³и, дядя изъ канцеляр³и. Обѣдъ вдвоемъ все въ той же квартирѣ на Васильевскомъ Островѣ, въ которой они жили, какъ только она помнитъ себя. Все та же Арина, приставшая къ семьѣ, какъ принадлежность мебели... Нѣсколько словъ о гимназ³и, о послѣдней книжкѣ журнала, о новой брошюрѣ, а потомъ своя комната и книга, книга, книга и книга и безконечные часы, проведенные надъ ней въ этой своей комнатѣ, безконечныя думы, передуманныя тамъ. Иногда заходилъ дядя, воспитавш³й ее съ дѣтства, старый холостякъ, служивш³й чиновникомъ и писавш³й статьи по спец³альнымъ вопросамъ въ журналахъ, садился на маленькую кушетку у ея стола и развивалъ свою любимую теор³ю о распутствѣ мысли и объ отсутств³и внутренней дисциплины, составляющихъ, по его мнѣн³ю, главное зло Росс³и.

   Она не была повинна ни въ томъ, ни въ другомъ. И у себя, и въ тѣхъ двухъ-трехъ домахъ, гдѣ она бывала, она встрѣчала тотъ же дѣловой суховатый тонъ, то же размѣренное время, ту же дисциплину, о которой такъ много хлопоталъ дядя. Этой дисциплины было много въ самомъ Петербургѣ, въ его "лин³яхъ" и "проспектахъ", въ темноватыхъ тонахъ однообразно вытянутыхъ, безъ красокъ и рельефовъ, голыхъ каменныхъ домовъ, въ вѣчныхъ сумеркахъ, сѣрой тучей окутывавшихъ холодно величественный и дѣловито-дисциплинированный городъ "безъ почвы, безъ климата, безъ явлен³й природы", какъ любилъ называть его Васил³й Михайловичъ.

   Она выростала одна, сдержанная и замкнутая, какъ всѣ одиноко растущ³я дѣти, немного скептичная, безъ кричащихъ порывовъ довольная своимъ одиночествомъ, вырабатывавшая свою дисциплину.

   Гимназ³я кончилась, начались курсы. Рамки жизни раздвигались, вставали вопросы болѣе крупные, болѣе отвѣтственные, кругомъ были новые люди; а интимная жизнь ея текла по старому руслу, такая же ясная, размѣренная.

   Тогда-то въ ея обстановку, въ интимную жизнь ворвалось это бѣлокурое безум³е съ синими глазами, съ пѣсней на губахъ, съ мечтой во взглядѣ, съ порывами и восторгами, съ огромнымъ запасомъ вѣры, съ шумной экспансивностью юга. На правахъ какого-то троюроднаго племянника ея дяди онъ чувствовалъ себя совершенно свободно, какъ у себя дома,- приходилъ, когда вздумается, сидѣлъ подолгу, пѣлъ, игралъ на рояли. Вначалѣ ее раздражали его метанья и порывы, растрепанность артистической натуры, какъ раздражала его манера вѣчно задѣвать стулья, ронять стаканы, разливать чай и супъ по скатерти; но вмѣстѣ съ тѣмъ съ его появлен³емъ въ застоявшуюся атмосферу квартиры на Васильевскомъ Островѣ ворвалось что-то новое, неизвѣстное ей, самъ югъ, какъ рисовался онъ ей, съ его красками и цвѣтами, солнцемъ и пѣснями,- что-то свѣтлое, горячее...

   Онъ такъ быстро рѣшалъ тѣ вопросы, къ которымъ она подходила съ сомнѣн³емъ и тревогой, которые она долго вынашивала въ своей душѣ...

   Ей вдругъ съ поразительной яркостью вспомнилась одна сцена тамъ на дачѣ, гдѣ Васил³й Михайловичъ гостилъ у нихъ нѣсколько дней. Она поспорила, кто первый добѣжитъ до рѣки. По знакомой тропинкѣ она добѣжала раньше и торжествующая стояла въ лодкѣ, отпихнувшись отъ берега, когда наверху крутого обрывистаго берега показался ея спутникъ. Ей казалось, что она какъ сейчасъ видитъ, какъ онъ съ разбѣгу, въ чемъ былъ, бросился въ рѣку и поплылъ къ ней...

   Все вспоминается...

   Она любила ходить съ нимъ въ оперу,- онъ лучше ея понималъ музыку и умѣлъ объяснять ей. Послѣ - чай у нея на Васильевскомъ... Изъ полуосвѣщенной гостиной доносились въ столовую только что слышанные мотивы, то, что понравилось ей въ театрѣ. Она - поклонница классической музыки - всегда ссорилась за то, что Васил³й Михайловичъ ничего не игралъ правильно и всюду вносилъ личное настроен³е, но вмѣстѣ съ тѣмъ именно это, его своеобразная манера играть, и нравилось ей. Ясно вспомнился тотъ вечеръ, послѣ Фауста... "Посидите немножко"... остановилъ онъ ее, когда она пришла звать къ чаю. Она присѣла и заслушалась.

   Развѣ она помнитъ, что онъ игралъ? Она понимала тогда... Время отъ времени онъ поворачивалъ къ ней строгое, какого она не видала прежде, лицо съ потемнѣвшими глазами и смотрѣлъ на нее... Она кивала головой, его лицо свѣтлѣло, и онъ снова игралъ. Пришелъ дядя также звать къ чаю и также остался въ углу съ книгой въ рукахъ... А звуки носились въ полуосвѣщенной, затихшей комнатѣ, зовущ³е, ждущ³е. Она такъ понимала, что говорилъ рояль...

   Когда они прощались въ передней, онъ задержалъ ея руку въ своей и заглянулъ ей въ глаза долгимъ спрашивающимъ взглядомъ, но ничего не сказалъ...

   Онъ сказалъ потомъ, и она сказала... Такъ быстро случилось. Дисциплина не спасла ее,- она также съ разбѣгу, безъ оглядки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Тамъ пошаливаютъ...- убѣждаетъ станц³онный смотритель.- Ночь темна, дорога худая.

   - Эхъ, смотритель! Ночь свѣтла какъ заря, а дорога... ведетъ домой. Съ Богомъ, ребята!

   Три мужика, державш³е подъ уздцы полуобъѣзженныхъ лошадей, бросаются въ сторону, въ карьеръ срываются лошади.

   Дальше ямщикъ, пой колокольчикъ свои пѣсни!

   И колокольчикъ снова поетъ, что пропала угрюмая рѣка, ушли назадъ син³я горы, что путники ѣдутъ домой, что-то дурное осталось позади, а впереди выростаетъ свѣтлое, родное...

  

  

   Тайга воетъ, рѣка реветъ, льдины лѣзутъ на берега и кандальный звонъ, лязгъ цѣпей... Больше ничего,- люди молчатъ, птицы молчатъ.

   Красокъ никакихъ... Только струнный оркестръ, скрипки въ унисонъ, а в³олончель соло. Что тутъ в³олончель пѣть будетъ! Васил³й Михайловичъ вздрогнулъ. Жалобы и угрозы, угрозы и жалобы...

   День и ночь, цѣлую недѣлю стучитъ колесами пароходъ,- все та же сѣрая мутная пелена еще льющейся Оби, безконечные низк³е острова, безчисленные проливы, безбрежная даль...

   - Ты ничего не прибавишь въ первую часть?- говоритъ Васил³й Михайловичъ, облокотясь о бортъ парохода, своей женѣ, кутавшейся въ темный платокъ и, какъ онъ, цѣлыми днями не уходившей съ палубы. Онъ разсказываетъ свою симфон³ю, которую онъ напишетъ, воротившись въ Росс³ю.

   - Какую-нибудь теплую ноту, что-нибудь примиряющее?

   Она плотнѣе, съ головой, укуталась въ платокъ и глухо отвѣчала:

   - Ничего.

   - Я тоже думаю, что это будетъ невѣрное настроен³е.- Онъ задумывается и медленно, подыскивая слова, говоритъ:

   - Мнѣ даже хотѣлось бы чѣмъ-нибудь выразить безпомощность, тоску одиночества,- вставить какую-нибудь мелод³ю. Что-нибудь въ родѣ плача ребенка, затерявшагося въ тайгѣ. Понимаешь,- какъ это было бы хорошо!

   Она вздрогнула и быстро отвѣтила:

   - Не надо, не надо...

   - Ты думаешь,- не надо? Можетъ быть... Я подумаю. Теперь слушай, вторая часть...

   Разсказчикъ воодушевляется, пальцы бьютъ по борту, словно то были клавиши рояля.

   - Смѣхъ врывается... Веселый смѣхъ, ликующ³е радостные звуки. Народу много, дѣтей,- въ особенности дѣтей,- такъ вѣдь никто не смѣется. Флейта входитъ... Смѣхъ растетъ, ширится, становится громче, цимбалы звенятъ, трубы трубятъ, барабаны бьютъ, колокола звонятъ. Въ родѣ марша,- восторгъ такой... A то все уходитъ,- тайга и цѣпи, и становится свѣтло, ярко, ослѣпительно. И кругомъ все смѣхъ, смѣхъ...

   Онъ жестикулировалъ руками, говорилъ громко и возбужденно, но скоро затихъ и упавшимъ голосомъ выговорилъ:

   - Третья часть все не выходитъ... Косари идутъ на работу и поютъ, жаворонокъ имъ вторитъ, а что они поютъ, не знаю.- Онъ помолчалъ и повторилъ:- Не знаю.

   Васил³й Михайловичъ долго ходилъ кругомъ парохода, опустивши голову.

   ...- Главное дѣло въ контрастѣ. Въ родѣ пробужден³я веселаго язычества послѣ средневѣковщины. И торжество смѣха. Люблю я язычество,- оно такое свѣтлое и широкое и въ немъ такъ много веселья и радости. A то все мученичество. Гдѣ мученичество, тамъ и мучительство.

   - Гдѣ мучительство, тамъ и мученичество...- поправляетъ Варвара Павловна, но онъ нетерпѣливо отмахивается рукой и продолжаетъ говорить:

   - Не все ли равно! Всегда вмѣстѣ, а я не хочу ни того, ни другого.- Онъ помолчалъ.- Ни цѣпей, ни слезъ...

   ...- У насъ смѣху мало, мы смѣяться не умѣемъ. Вѣдь смѣхъ и есть настоящее общественное чувство, одинъ смѣхъ, а горе всегда эгоистическое, антиобщественное настроен³е, уродство, мучительство...

   Варвара Павловна оборотилась и внимательно всматривалась въ лицо мужа. Она выглядѣла спокойнѣе и лучше, и ея лицо не казалось такимъ больнымъ и измученнымъ. Послѣ безумной скачки, звону и криковъ ее успокаивалъ мѣрный ровный стукъ пароходныхъ колесъ и ей даже нравилась развертывавшаяся передъ ней однообразная картина безъ рѣзкихъ выступовъ, безъ угловъ - эта сѣренькая, пустынная даль.

   ...- Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Мы сходимся только хоронить мертвыхъ... Зачѣмъ дѣлить горе, да и развѣ можно дѣлить его? Вѣдь всяк³й горюетъ по-своему, да и одному легче переносить. A если я совсѣмъ не хочу горевать, зачѣмъ ты меня тащишь? Это насил³е, это эгоизмъ, это безнравственно въ общественномъ смыслѣ. Потомъ... - Васил³й Михайловичъ все возбуждался.- Отъ горя умираютъ, а отъ радости оживаютъ, и радуются люди всѣ одинаково,- смѣются. Смѣхъ и есть настоящее общественное, человѣческое настроен³е. Пришла радость, отворяй ворота, пиръ устраивай, зови весь м³ръ. A горе держи про себя.

   - Горе... какъ ты сказалъ? - переспросила Варвара Павловна.

   - Горе про себя, а радость для всѣхъ.

   ...- Кажется въ Дрезденѣ картина такая... - Онъ раздражался и говорилъ сердитымъ голосомъ.- Лежитъ живой человѣкъ съ распоротымъ животомъ, а рядомъ стоятъ люди и на вертящ³йся валъ наматываютъ кишки его. Фу, мерзость... Ненавижу я это... Средневѣковщину, вашу достоевщину... Кажется у васъ однихъ, великороссовъ, люди запирались, въ сараи и поджигали себя со всѣхъ концовъ.

   Васил³й Михайловичъ снова затихъ, долго смотрѣлъ затуманенными глазами въ безбрежную даль рѣки и растроганнымъ голосомъ тихо говорилъ:

   - Вѣдь жизнь и безъ того горька, Варя! У кого нѣтъ своихъ думъ. Помнишь?

  

         "Чомъ васъ в³теръ не розв³явъ,

             Якъ въ пол³ былину,

         Чомъ васъ лихо не приспало

             Якъ тую дытину?

         "Поливали слезы, чомъ не затопили?

  

   - Мало ли тѣхъ, кто журится, нудитъ св³томъ, у кого лихо на сердцѣ! Будетъ, будетъ...- заволновался онъ.- Смѣху нужно, радости, веселья.

   - Ну, и пусть смѣется, кто можетъ...- Голосъ Варвары Павловны звучалъ рѣзко и сухо, а глаза смотрѣли холодно и презрительно.- Ну, конечно... Риѳмованное горе, подсахаренныя слезы... Какой у васъ Достоевск³й? Развѣ лихо - горе, развѣ журьба ваша - тоска? Маленьк³я слова у васъ, маленьк³я горя... Понимаете ли вы, что такое настоящее горе, знаете ли вы, что такое тоска,- понимаешь ли ты, что такое тоска, тоска?- выкрикивала она.

   - Что ты говоришь? что ты говоришь?

   Она опомнилась. Лицо мужа сморщилось, какъ отъ физической боли и разсерженнымъ и жалующимся голосомъ, въ которомъ слышались слезы, онъ повторялъ:

   - Зачѣмъ ты говоришь это? Что такое тоска? Зачѣмъ тоска? Не хочу я тоски. Не хочу я тоски...

   - Ты прости меня, Вася...- говорила Варвара Павловна въ каютѣ.- Я не знаю, какъ сорвалось у меня. Мнѣ взгрустнулось, я все забыть не могу... Вѣдь ты правъ,- горе про себя, а радость для всѣхъ. У васъ здоровѣе чувство, вѣдь вы рац³оналисты... И ласки у васъ больше, и теплѣе и мягче... Ахъ, если бы я смѣяться могла...

   Ея глаза смотрѣли ласково и голосъ звучалъ мягко и искренно.

  

  

   - Вѣдь мы въ Росс³и, Варя, въ Росс³и! Ты понимаешь это? Говорятъ, въ тройкѣ поэз³я,- поѣздъ, вотъ поэз³я! Ты чувствуешь, какъ мы несемся? Вспомни, какъ мы ѣхали,- лодка, лошади, пароходъ, и теперь поѣздъ. Все шибче, шибче... Смотри, какъ мы несемся!

   Васил³й Михайловичъ всталъ и долго смотрѣлъ въ открытое окно вагона, какъ убѣгаетъ назадъ длинная изогнутая лин³я рельсъ, какъ несутся мимо ели и пихты, смутно рисуются вдали, прорѣзавш³я горизонтъ, волнистыя лин³и сопокъ. Ему сдѣлалось смѣшно, что еще недавно онъ боялся этихъ горъ и этихъ темныхъ деревьевъ.

   - Ну-ка лови! Чорта лысаго...- Онъ громко разсмѣялся. Пассажиры вздрогнули, но Васил³й Михайловичъ оглядѣлся кругомъ съ такой веселой благожелательной улыбкой, что мног³е также улыбнулись.- Ты слышишь, Варя, какъ рельсы поютъ?- говорилъ онъ, укладываясь на жесткую лавочку третьекласснаго вагона.- "Тутъ я, тутъ я, ѣдемъ, ѣдемъ"...- Онъ закрылъ глаза и улыбаясь прислушивался. A рельсы пѣли удивительно.. Вотъ совершенно явственно поетъ Ноденъ свою ар³ю въ Трубадурѣ... - Васи³л³й Михайловичъ открываетъ ротъ и тихо, слышнымъ только ему самому, голосомъ подпѣваетъ. A вотъ,- "разскажите вы ей" даже еще лучше слышно. И ничего не стоитъ услыхать все, что хочешь, только нужно прислушаться. Ар³я изъ Пророка... Даже не одну музыку - голоса всяк³е, сцены. Вотъ Ермолова зоветъ народъ въ "Овечьемъ Источникѣ".

   Онъ вытягивается во всю длину лавки, поправляетъ подушку и снова закрываетъ глаза. Вагонъ тихо покачивается. Такъ удобнѣе слушать. Цѣлыя оперы... Раздается звонокъ, это антрактъ. Опять звонокъ, взвивается занавѣсъ и снова идетъ дѣйств³е... Ему хочется посмотрѣть, какъ бѣгутъ деревья, какъ смотрятъ горы, но голова никакъ не можетъ отдѣлиться отъ подушки и антрактъ ужасно длиненъ, колокольчикъ все звенитъ и стучатъ по дорогѣ копыта лошадей, и онъ никакъ не можетъ вслушаться, что поютъ рельсы,- только откуда-то издалека, замирая, доносится: "тутъ я, тутъ я, ѣдемъ, ѣдемъ, тутъ, тутъ"...

   Пароходъ пришелъ въ Тюмень за нѣсколько часовъ до отхода поѣзда. Васил³й Михайловичъ обнаружилъ необыкновенную дѣятельность. Онъ сбѣгалъ въ городъ, остригся, купилъ себѣ сѣрую шляпу и сѣрое лѣтнее пальто и вернулся рѣшительнымъ франтомъ. На вокзалѣ онъ не имѣлъ ни минуты покоя и его все восхищало - удушливый дымъ каменнаго угля, несш³йся отъ паровозовъ, звонки, бѣготня артельщиковъ, суетливая хлопотливость пассажировъ. Имѣлъ интимный разговоръ съ буфетчикомъ насчетъ движен³я публики, съ удовольств³емъ узналъ,. что съ навигац³ей публики всегда бываетъ "куда больше", и охотно сообщилъ, что и онъ пр³ѣхалъ бы раньше, да все рѣка Ангара не пускала. Послѣ отправился бродить по разбѣгавшимся во всѣ стороны рельсамъ, гдѣ сновали попыхивавш³е дымкомъ паровозы, разыскалъ тотъ, который долженъ везти ихъ поѣздъ,- новеньк³й блестящ³й паровозъ; поссорился было съ кочегаромъ насчетъ здѣшнихъ мѣстъ и харьковскихъ, но потомъ помирился, когда тотъ призналъ, что тамошн³я мѣста лучше здѣшнихъ, и разстался совершеннымъ пр³ятелемъ, когда кочегаръ далъ слово хорошенько подкормить коня и везти какъ слѣдуетъ. Уходя, Васил³й Михайловичъ даже похлопалъ рукой блестящ³й бокъ стального коня.

   Онъ спалъ глубокимъ крѣпкимъ сномъ, какъ не спалъ за все время дороги. Въ Екатеринбургѣ, гдѣ приходилось мѣнять поѣздъ, его разбудили съ большимъ трудомъ; сонный и ничего не понимающ³й перешелъ онъ въ новый вагонъ, легъ на первую попавшуюся лавочку и тотчасъ же снова уснулъ какъ убитый.

   Проснулся онъ поздно ночью, когда въ вагонѣ горѣли свѣчи, проснулся отъ дѣтскаго рлача, раздававшагося въ томъ углу, гдѣ сидѣла жена его.

   - Ку-у-клу Мишка за окошко бросилъ... - хныкалъ кто-то.

   - Какую куклу?

   - Съ гла-азами... Лежить - спитъ, поставишь - смотритъ... крестна дала, Окуневска барыня...

   Васил³й Михайловичъ поднялся и началъ всматриваться въ еле освѣщенный уголъ. Уткнувши голову въ колѣни жены, стояла дѣвочка лѣтъ семи-восьми и плакала, а надъ ней наклонилась Варвара Павловна и утѣшала дѣвочку, тихо разглаживая бѣлесоватые спутанные волосы.

   - Вотъ подожди, пр³ѣдемъ въ Казань, я тебѣ куплю куклу еще лучше.

   - A есть въ томъ городу так³я-то куклы! - сомнѣвается дѣвочка.- Съ глазами?

   Она подняла голову, на минуту закрыла глаза и снова открыла.

   - Этакъ?

   - Такъ, такъ...- успокаиваетъ Варвара Павловна.

   - Я ее, тетенька, въ укладку спрячу,- говоритъ утѣшившаяся дѣвочка. А тятькѣ скажу, чтобы онъ Мишку за волосья оттаскалъ. Пущай не озорничаетъ...

   Дѣвочка вскарабкалась на. лавочку рядомъ съ Варварой Павловной и скоро заснула.

   Васил³й Михайловичъ проснулся съ какимъ-то страннымъ ощущен³емъ. Внутри было пусто и холодно, сердце тревожно билось, голова слегка кружилась. Что-то словно оборвалось; онъ съ удивлен³емъ оглядывался на спящ³й вагонъ, и плачъ дѣвочки странно волновалъ его. Онъ сжалъ руками голову и долго и напряженно