Дорошевич Влас Михайлович - Встреча

  

  

   Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том VII. Рассказы. - М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906.

  

   Было поздно.

   Даже беспутный Монмартр заснул. Гарсоны в длинных белокурых париках, одетые ангелами, заперли "Cabaret du ciel". Над "кабачком смерти" погасили зелёный фонарь, превращавший проходящих мимо в мертвецов. Погасли красные огни "Moulin".

   Только в "Rat mort", "Cyrano", "Place Blanche" за спущенными шторами светился огонь. Оттуда слышались шум, смех, визг скрипки.

   В верхнем зале "Place Blanche" было шумно и тесно. Выли, ныли, стонали, визжали скрипки цыган. Смех, звон посуды, взвизгиванья. Пахло eau de Lulin, сигарами, кухней, потом, телом, вином. Женщины с усталыми лицами, их сутенёры - все, кто работает ночью.

   Я спросил себе шампанского "extra dry", а потому сидевшая вблизи женщина в ярком платье, огромной шляпе с колоссальными перьями обратилась ко мне с несколькими словами по-английски.

   Я ответил, что не англичанин.

   Тогда ко мне обратилась по-немецки толстая, огромная, старая немка, вероятно забытая пруссаками в 71-м году.

   Я сказал, что и не немец.

   - Он русский! - воскликнула сидевшая неподалёку француженка и обратилась ко мне по-русски: - Ты русский? Правда?

   - Ты говоришь по-русски?

   - Ого!

   И она "загнула" по-русски несколько таких фразочек, что я только рот разинул.

   - Правда хорошо?

   - Эк тебя обучили!

   - Я была гувернанткой.

   - Ну да, я была в России гувернанткой, - обратилась она к другим женщинам, - и воспитывала их детей!

   Все расхохотались.

   Это становилось интересным.

   - Хочешь присесть? Хочешь стакан вина?

   - Я бы что-нибудь съела! - сказала она небрежно, присаживаясь к столу. - Гарсон, что у вас есть?

   Но когда она читала карточку, руки её дрожали. Она была очень голодна.

   Это была женщина в ярком, очень дешёвом платье, которое в первую минуту казалось очень шикарным. В боа из перьев, которые в первый момент казались страусовыми. В огромной шляпе, которая на первый взгляд казалась совершенно новой.

   Гримировка вместо лица. Краски превращали этот череп, обтянутый кожей, в головку хорошенькой женщины. А ярко-красные губы, губы вампира, давали обещания, которых не могла сдержать эта усталая актриса.

   Жизнь дала такую роль - играть красивую, молодую, непременно свежую женщину.

   Сколько ей могло быть лет?

   Не всё ли мне равно, ведь я не собирался ею увлекаться.

   Она это заметила и строго сказала:

   - Quand mЙme, tu dois Йtre gentil avec ta petite femme mon coucou! Ты студент?

   - Нет, я не студент. Почему ты думаешь?

   - У нас студенты очень любят ходить, где есть много женщин, и сидеть вот так, как ты... Гамлетом!

   Она чувствовала лёгкое опьянение от еды, как чувствуют его очень проголодавшиеся люди.

   А принявшись теперь за шампанское, пьянела сильнее и сильнее.

   - Это презабавный народ - русские! - воскликнула она, показывая на меня и обращаясь к окружающим. - Они не хуже и не лучше других. Такие же свиньи, как и все. Но никто столько не раскаивается! Они всегда раскаиваются! Их любимое занятие. Напиваются пьяны и плачут, бьют себя в грудь, а потом других по голове. И самое любимое их слово - "подлец". "Я подлец, и ты подлец, и все мы подлецы!" Это у них обязательно. Без этого они не считают себя "порядочными людьми". Очень весело сидеть в такой компании!

   Все захохотали. Многие придвинулись ближе.

   - Разве это не правда? Никто столько не кается! Вы знаете, о чём они говорят с женщиной? Самый любимый вопрос: как ты дошла до этого... У них даже есть стихи такие любимые.

   И она продекламировала с пафосом:

   - "Как дошля ти до жисни такой?" Это всегда всякий говорит: "Ах, ты бедная, бедная!" А сам рукой.

   Настроение кругом становилось всё веселее и веселее.

   - Ah, ils sont drТles, les russes!

   - Я знаю отлично Россию! От самых лучших семейств... Ты знаешь, не кто-нибудь. Самые лучшие фамилии. Ты русский, ты должен знать.

   И она принялась сыпать громкими фамилиями.

   - И кончая домом...

   Она назвала и этот дом.

   - Меня взяли бонной в Россию из одного монастыря на avenue Malacoff. Оттуда куда-нибудь не пустят! Я росла у сестёр на avenue Malacoff, за высоким забором, в доме, стены которого отделаны изразцами с изображениями святых, и с садом с бледными, чахлыми деревьями, которые словно тоже были все женщинами и дали обет монашества. Такие они были унылые! Меня отдали в бонны к русской даме из отличнейшей фамилии. Отличнейшая фамилия и отличнейшие друзья, разорённое именье, - как это у них у всех, - и шесть человек детей! Ах, эти русские! Они совсем не знают воздержания! И шикари плодят нищих с замашками шикарей. Нигде нет столько аристократии, как в России, и даже в метрдотелях кафе шантанов встречаются люди с громчайшими фамилиями! Настоящее перепроизводство. Они расточители во всём. Когда у нас мало средств, мы живём один день в неделю, а шесть копим и отказываем себе во всём. А они хотят принимать, выезжать, блистать каждый день. И каждое новое платье madame стоило сотни заплаток на штанах и носках детей. Бельё мы чинили и ставили рубец на заплату, заплату на рубец, а madame по утрам рыдала, а вечером надевала новое платье и ехала. Monsieur по утрам рвал на себе волосы, а вечером угощал гостей двухрублёвыми сигарами. Это шесть франков.

   Все кругом воскликнули и с удивлением и с порицанием:

   - А-а! О-о!

   - Нищета, разорение, покрытые сверху шёлком, который взяли в кредит, и кружевами, которые достали чуть не мошенническим образом. Настоящие азиаты, дикари, у которых шатры покрыты дорогими коврами и которые спят в этих шатрах на голой земле в луже грязи. А, в них много Азии! Вся нищета была на мне. Шесть человек детей! Одевать, раздевать, умывать, причёсывать, гулять с ними, играть, каждую минуту приводить в порядок, а по вечерам ещё штопать чулки и класть заплаты. Русские воспитались на крепостном праве, и никто так не умеет устраивать крепостного права, как они. Служащего нет, - его сейчас же делают крепостным. Он и не заметит! У нас есть и работа, очень тяжёлая, но есть и отдых. У русских отдыха нет, это называется "ничего не делать". - "Mademoiselle, вы ничего не делаете - сделайте то-то". И вы не можете ответить: "Как я ничего не делаю? Я отдыхаю". Это примут за шутку. Сегодня вы штопаете чулки детям просто из жалости, завтра - из любезности, после завтра madame уже кричит: "Mademoiselle, что ж это у детей не заштопаны чулки!" Им нельзя оказать любезности, - через два дня это станет вашей обязанностью. Сегодня - любезность, завтра - привычка, после завтра - обязанность. И в конце концов на вас навалят столько обязанностей, что вы никогда не будете принадлежать себе. Вас сделают крепостной. О, этот народ крепостного права! Мне приходилось работать по 18 часов в сутки. Штопанье детского, даже починки для madame! Благодарю покорно. J'en ai plein le dos! В один прекрасный день я переколотила всех детей, всех этих маленьких нищих, которые - они ведь голубой крови! - кидали мне в лицо своё бельё: "Я пожалуюсь maman, вы опять дали мне рваную рубашку!" Да других-то и не было, будущие обитатели острогов! Я наговорила дерзостей madame. Чтобы сделать больше неприятностей в доме, я навизжала, что monsieur хочет что-то со мной сделать. В хорошеньком положенье я оставляла дом! Все ревели, все катались в истерике, все хватались за головы. Кушайте! И часа больше не осталась, - ушла! А, эти места "бонны в доме"! Я их знаю! Я их переменила восемь в течение года! Места! Где хозяин дома не может вас видеть без того, чтобы у него не задрожали углы губ и в глазах не запрыгали черти! Где старший сын является вдруг в вашу комнату в 11 часов вечера, садится к вам на кровать и спрашивает: "Mademoiselle, как перевести по-французски эту фразу?" А у самого голос дрожит! Места, где стареющая, блекнущая, ссыхающаяся или расползающаяся, как желе, madame смотрит на вас злыми глазами и старается вас кольнуть побольнее, по-женски. Где молодая девушка не может надеть бантика. Где каждый ваш бантик оказывается "верхом безобразия". "Что это вы за гадость ещё нацепили? Фи! Снимите! Вам это не идёт! Как это, - удивляюсь: француженка, и совсем, совсем не умеете одеваться!" Ваши духи, о маленьком флаконе которых вы так мечтали и которые, наконец, купили, - всегда отбивают аппетит у madame, оказываются отвратительными, заставляют её морщить нос: "Чем это вы? Что это такое?" Дома, где на вас смотрят, как на склянку с ядом, которого, боятся, не хлебнул бы муж или сын. И вы знаете, русские ещё требуют, чтобы гувернантки, бонны любили дом, где служат, детей, хозяев, вещи, - кажется, самые стены! Как же! "Что это за гувернантка, что это за бонна! Она знает только своё дело, а любви к дому у неё никакой нет!" Хуже такой аттестации у них ничего нет. Любви! Да я не знаю, до какого нравственного падения надо дойти, чтобы ещё любить ту руку, которая вас бьёт по щекам. Если в ней есть хоть чуточка нравственной порядочности, хоть капелька человеческого достоинства, если это не безнадёжно нравственно падшее существо, - она должна ненавидеть хозяев, их дом, их детей. Это всё, что остаётся её человеческому достоинству. И единственное нравственное удовлетворение получает человек, служащий в русских домах, только тогда, когда он уходит! Тут-то напеть им, как следует! Ах, я это ужасно любила. Быть может даже, я чаще меняла места потому, что никак не могла дождаться этого удовольствия! Словом, переменив девять мест, я нашла, что место "бонны в доме" совсем не по мне, и стала публиковать в газете, что ищу "demi-place". Я хотела хоть засыпать и просыпаться у себя. Хоть минуту быть "дома", одной, не видеть противных мне рож. "Всё же я меньше буду их ненавидеть". Мне становилось страшно, до чего я начинала ненавидеть русских детей, из которых выйдут такие же вот, как их отцы! Les demi-places! Сколько я их переменила. Бегать из одного конца города в другой: там "гулять с детьми" 2 часа в день - 8 рублей в месяц, здесь "играть с детьми" три часа в день - 7 рублей в месяц. В конце концов квартирная хозяйка, которая не даёт даже всего, что обязана, потому что ей всегда не в срок заплачено, и со страхом, с отчаянием разглядыванье своих ботинок по вечерам. Они лопаются! Ложиться спать с голодным желудком и плакать, глядя в маленькое зеркальце: щёки желтеют, лицо худеет, стареет, вокруг глаз тёмные круги. Или место с завтраком и обедом, с самыми худшими кусками за завтраком и обедом. Весь день с детьми, - и 15-20 рублей в месяц. Только-только заплатить за квартиру и прачке. А от вас требуют, чтобы вы были даже "мило" одеты: "У нас бывают люди!" На что толкают эти порядочные люди молодую девушку, которая имела несчастье попасть в их дом? Каким трудом должна заниматься девушка с 9 часов вечера до 10 утра, чтоб быть "одетой"? Разве они не толкают, как толкает меня теперь мой Поль, и не говорят: "Достань! Я не могу показываться с тобой в плохом костюме!" Да, но в таком случае оставьте мне мои рабочие часы! А то говорят: "Mademoiselle, у нас сегодня гости, вы поможете по хозяйству. Останьтесь вечером. Вы разольёте гостям чай!" И ещё вздыхают, добрые люди: "Ах, бедной девушке всё-таки развлеченье! Посмотрит, как танцуют". А эти гости! Вот ещё типы! Люди, которые подбегают к вам, берут чай и поворачивают спины всегда прежде, чем сказать: "merci". Сначала отвернётся, а потом уж вспомнит сказать. Нет ничего хуже "вежливости" русских. А здесь они не просят, а умоляют кучера: "Je vous en prie, monsieur le cocher, s'il vous plait". А там! Дома они хамы, а потому за границей обжираются вежливостью. Это для них диковинное блюдо. И заметьте, mesdames, чем больше ползает у ваших ног здесь русский, тем, значит, он там, дома, важнее, грубее, наглее, любит накричать, разнести, - "рррас-пюшать", как они говорят.

   - Ils sont trХs, trХs polis, les polissons russes, avec les p'tites femmes! - раздались восклицания кругом. - Ah, c'est vrai!

   И сидевшие кругом женщины принялись вспоминать важных и солидных русских и рассказывать про различные "интимности", в которые те пускались.

   Становилось немножко тошно.

   - Ах, свинья! Ах, свинья! - восклицали женщины с хохотом.

   А моя рассказчица задумалась, как будто вспоминая что-то трудное, наконец, очевидно, вспомнила во всех подробностях, расхохоталась на весь зал и воскликнула:

   - Ну, настоящие свиньи!

   И продолжала, когда хохот и воспоминания утихли:

   - А те гости, которые разговаривают с mademoiselle, разливающей чай: "Такая хорошенькая, и вдруг в гувернантках! Почему вы не пойдёте в оперетку? Вы, должно быть, прелестно сложены! Вы рождены совсем не для того!" Нечего сказать, хорошие вещи говорятся в этих, так называемых, "порядочных домах". И это все: и старые и молодые. Из поколения в поколение растёт, умирает, валится, гниёт и снова вырастает та же мерзость! И я ненавидела этих детей, из которых растёт всё то же, всё тоже. Эти молодые побеги крапивы и бурьяна. "Будем искать места компаньонки или лектрисы!" сказала я себе. А вы знаете, что значит искать место компаньонки или лектрисы в России! Право, они какие-то там помешанные! Они только об одном и думают! В тот же день, как вы печатаете такое объявление, вы получаете 20 писем. Я была честная девушка, и от предложений, которые мне делались, я бежала, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги, боясь, что меня вот-вот схватят. Наконец, старик. Старик, не встающий с кресла. Разбитый параличом, умирающий, одинокий, тоскующий один в своём кресле, всеми забытый, - один пред лицом подступающей смерти. "Вы мне, старику, будете читать, дитя моё, - сказал он, - и время не будет тянуться так ужасно". И в первый же день дал мне книгу, читая которую покраснел бы пожарный: "Прочтите мне вслух!" О, эти русские! У них на три четверти татарская кровь течёт в жилах. Плохо даже нарисованной женской ноги они не могут видеть без того, чтоб в их татарской крови не проснулось инстинктов. Тогда как мы ко многому такому относимся просто с весёлым смехом. Но я чувствовала смущение, когда читала вслух такие вещи. "Чего ж вы краснеете? Чего вы краснеете? - останавливал меня старик. - А, вы понимаете, в чём дело?" Это его забавляло, это ему доставляло удовольствие. Он иногда прерывал меня на таких местах, где слёзы душили мне горло, и я чувствовала, что всё во мне оскорблено. "А вы знаете, дитя моё, что это?" И он принимался объяснять пространно, подробно, - и когда я выскакивала почти в испуге, он тянулся достать мою руку: "Что с вами, дитя моё? Что с вами?... Что?.. Что?.. Что?.." И никогда он не был больше похож на мертвеца, мне казалось, что он разлагается в эти минуты. Никогда он не был так близок к смерти. Я боялась, вот-вот захлебнётся слюнями, вот-вот задохнётся, у него разорвётся сердце. Я чувствовала ужас, слышала трупный запах. Я не помню, как выбежала во время одного такого припадка. Я закричала горничной: "Он умирает! Он умирает!" Я бежала с лестницы, словно меня догонял покойник. "Место у дамы! Место у дамы!" мечтала я. И попала к почтеннейшей даме, отличнейшей фамилии, одинокой, старой, патронессе, спиритке, состоявшей в каких-то необыкновенно благочестивых обществах. У неё в доме было так тихо, что даже залетавшая случайно муха, и та переставала жужжать, испуганная тишиной. Иногда в огромных комнатах что-то стукало, где-нибудь скрипел или трескался как зеркало натёртый паркет, - и старуха говорила тихо и прислушиваясь: "Это духи". Мне хотелось в такие минуты кричать от страха. Она заставляла меня читать ей благочестивые книги, требовала, чтобы я ходила вся в чёрном, делала выговоры: "Что это у вас глаза как блестят сегодня, дитя моё? Что это вы краснее, чем всегда?" - и целыми часами увещевала меня: "Молитесь, умоляйте Господа, за грехи умоляйте". Умолять милого, доброго Бога, Который с улыбкой смотрит на нас, маленьких людей, как мы здесь карабкаемся, - и берёт нас к Себе, когда мы устаём, - умолять Его мне, когда я знаю, что и грехов-то у меня нет, - какое кощунство! Мне было противно это лицемерие, которое заставляет во всём видеть только мерзость и гадость, которое заставляет подозревать гнусные грехи и преступления в честной девушке, видеть гнусность в румянце, грехи в блеске юных глаз. Я бросила эту мерзкую, с грязным воображением старуху. Пусть спасается одна! Вот бы её поженить с предыдущим стариком! И я, право, не знаю, как это случилось. Ханжество ли меня толкнуло в другую сторону, старик ли своими грязными разговорами пробудил во мне дремавшую чувственность, возраст ли требовал, - но только я сама не помню, как отвечала поцелуем на поцелуй пожилого вдовца, моего нового хозяина, поцелуем на поцелуй, когда мне хотелось в эту минуту искусать его противное, налившееся кровью лицо. Это был вдовец, к которому я поступила гувернанткою дочери. Я забеременела. Он нанял мне маленькую квартирку и ездил каждый день. "Это интересно!" говорил он. Ах, татары! Вы говорите, что французы испорчены. Но это маленькие шалости в сравнении с татарским необузданным развратом, который живёт у вас в крови. Когда я родила, мне дали 100 рублей и сказали, чтобы я убиралась, куда угодно. "Ну, нет, так с матерями не поступают!" сказала я, подкараулила моего вдовца и плеснула ему в лицо серной кислотой, В лицо не попала, немножко обожгла шею и воротничок, - но и за это мне предложили убраться из города!

   - Mais non! Qu'est ce qu'elle parle!

   - Она болтает глупости. Как? Мать? - закричали кругом.

   Они слушали со смехом, как обольщали честную девушку, но когда дело зашло о поступке над матерью, у них вырвался крик, крик из сердца.

   - Ну, да! Ну, да! Мне предложили убраться из города! Чего вы кричите, mesdames! Предложили, потому что это был солидный, известный в городе человек, пользовавшийся общим уважением! Потому что оказалось, что я шантажистка! Что я желаю сорвать денег на неизвестно от кого прижитого ребёнка! Мне предложили убраться из города, - да ещё пояснили, что мне делают благодеяние. Могли бы отдать под суд. Я требовала суда. Мне отвечали; "Ещё бы, вам этого-то и нужно! Вы скандалом и грозите!" В конце концов, меня убеждали, что мне делают доброе дело. Во всех странах делаются несправедливости, но нигде при этом столько не смеются, сколько у вас! Я должна была ехать в другой город и там попала в "дом", потому что хозяин дома заплатил за меня долг в гостинице. Кажется, сам хозяин гостиницы мне всё это и устроил, - конечно, не лично, - о, это вполне респектабельный господин! Пользующийся большим уважением! Но через своих служащих, - ведь не терять же ему квартирные деньги. Если будешь терять квартирные деньги, потеряешь в конце концов и респектабельность и уважение! Если прежде я знала только, как вы делаете гадости, то на новом месте я видела достаточно, как вы каетесь. Странное место для покаяний, - но это так! Трактир, кабак позорный дом, это места, куда вы ездите больше "для души", чем для тела. Вы напиваетесь, в пьяном виде делаетесь Гамлетами, рыдаете, бьёте себя кулаками в грудь и каетесь. Удивительная страна покаяний! Вам нужно залезть в грязь по уши и реветь. Вы называете это "совестью", я называю алкоголизмом. В конце концов этот дом, а в особенности эти кающиеся пьяные, у которых жесты удивительно расходились со словами, мне ужасно надоели. Мне надоело рассказывать три раза в вечер, как дошла я до жизни такой, - и когда один кающийся художник предложил мне пойти к нему, я пошла с наслаждением. Это был славный малый и большой пьяница. Шлаков. Вы не слыхали о таком художнике?

   - Нет.

   - О нём никто не слыхал. В этом и было его несчастье. Неудачник, рисовал он прескверно, а потому считал себя жертвой интриг. Он работал в каком-то иллюстрированном журнале, где над его рисунками издевались. Поэтому он всегда, когда получал деньги, напивался пьян. Художников он всех считал "подлецами", начиная с Рафаэля. С Рафаэлем у него были личности. Стоило упомянуть при нём о Рафаэле, как он выходил из себя, шипел, хрипел, стучал кулаком по столу: "Рафаэлишка! Подлец! Подлипало! Безмозглая дрянь! Бездарность! Шарлатан! Папе племянником приходился, потому и карьеру сделал". В пьяном виде он был величествен. Садился развалясь, приказывал зажечь перед ним свечи, а мне на коленях стоять и в ноги кланяться. "Ты с кем, дрянь, живёшь? - кричал. - Со Шлаковым живёшь! Да знаешь ли ты, тварь, что Шлакову памятники будут ставить? Шлаковские рисунки будут дороже всех их холстов стоить! Шлаков карандашный набросок сделает, - искусство! И ты с ним живёшь! Ты с ним живёшь! А? Откуда тебя Шлаков вытащил? Из грязи тебя Шлаков вытащил! Бессмертье тебе дарует. О тебе, как о Фарнаринке подлой Рафаэлевской, пока мир стоит, вспоминать будут! Со Шлаковым именем ты связана, тварь! Кланяйся, дрянь, Шлакову в ноги! Целуй мои руки! Обливай их слезами благодарности! Велик Шлаков! Что эта рука делает?" А я должна отвечать: "Рисует!" - "А что с ней за это сделать нужно?" А я должна отвечать: "Целовать её надо!" А он говорит: "Врёшь, дура! Отрубить эту руку нужно, чтоб не рисовала. Потому что никто не понимает. Непонятен им Шлаков!" Да меня кулаком по голове, а сам в слёзы. Так и терпела, - есть нужно. Пока Шлакова раз домой с разбитой головой из пивной не принесли. Через два дня и помер.

   - Mais comment donc! - раздались недовольные голоса. - Да за что же его?

   - А за то, что подошёл к чужому столу. У них, у русских, это так. Я в своих скитаниях и в загородном ресторане у них певицей была и их нравы знаю. У них особое право - "право своего стола" - есть. Подходит человек к чужому столу, его сейчас за это начинают бить по голове бутылками. "Зачем к чужому столу подходишь? Мы сидим у своего стола". И все с этим согласны: "Совершенно верно, они сидели у своего стола, а он подошёл к чужому столу, - его и надо бутылками по голове!" Ils sont drТles, les russes, - savez vous. С удовольствием бы к ним проехалась, чтоб посмеяться. Мой Шлаков сидел в пивной пьяный А за соседним столом какая-то компания сидела, пиво пила и иллюстрированные журналы смотрела. Шлаков и не вытерпел. Подошёл: "Господа! Что вы делаете? Остановитесь, ради Бога! Что вы смотрите! Вы вот что смотрите! Вот это рисунок. Это - Шлаков". А они его за это по голове бутылками били, пока кровь не пошла. Череп в трёх местах был проломлен. Так Шлаков и умер. Mazette! Осталась я босиком среди улицы. Тут было всё! Наконец охватила меня тоска по Парижу. В Париж! В Париж! Я купца обокрала и в Париж.

   Все захохотали.

   - Как купца? А в тюрьму?

   - От тюрьмы меня голый человек спас. Жила я в меблированных комнатах. О, были меблированные комнаты! Моё почтенье! Женщины, сутенёры, - и через стенку от меня голый человек жил. Просто молодой человек. Не мог найти себе места. И до того издержался, что ему выйти не в чем было. Так дома и сидел и всё арию Мефистофеля о золотом тельце пел. За это его "голым человеком" и звали. Стенка была тоненькая, всё слышно. Привезла я к себе купца пьяного, да пока он вздремнул, денег из бумажника и вынула. Но русский купец, когда пьян, он всё-таки чувствует, если до его бумажника дотрагиваются. Хотя бы бумажник лежал в другом конце комнаты. Деньги я успела спрятать, но купец вскочил. "Ты что это? Воровать?" И начал меня купец мучить. Схватил меня за руки: "За полицией я, - говорит, - не пошлю, потому что это мне не идёт. Я человек семейный и солидный. А своими средствами я допытаюсь". Крутит мне руки, так что у меня глаза под лоб вылезают: "Говори, где деньги!" А я молчу, - "помучит, - думаю, - а я всё-таки в Париж уеду, ведь не убьёт же!" А он сильней. Пытка такая, что ужас. Закусила губы, чтоб не крикнуть, - войдут в чём дело - узнают и деньги отнимут. А купец говорит: "Вот как! Хорошо же!" Держит меня за выкрученные руки и начал меня между лопатками изо всех сил бить: "Этого, - говорит, - дивертисмента никто не выдерживает". Да тут, слава Богу, голый человек, - он всегда дома был, - вступился. Как в стенку забарабанит: "Что там, - говорит, - за безобразия творятся? Вот сейчас, панталоны надену, - приду!" Купец и испугался: "Вот как, - говорит, - у вас тут целое гнездо разбойничье! Не знал, куда попал". Да поскорее вон, да поскорее вон. А купец был миллионер, и украла я у него сто рублей, и он перед этим со мной же триста пропил! Я голого человека благодарить потом пошла. Мы даже и знакомы не были. Предложила ему 25 рублей, но он отстранил. "Вы, - говорит, - с ума сошли! Жамэ! А вот вечерком когда зайдите. Благодарен буду!" Встречаются и между ними настоящие джентльмены без определённых занятий! Забавная страна!

   Она "хлопнула" последний бокал шампанского и сказала:

   - Вот вам и гувернантка из России!

   Сквозь спущенные шторы в зал ресторана пробивался белесоватый утренний свет.

   Пока длился рассказ, гарсоны меняли бутылки. Кругом было все сильно выпивши.

   - Состареюсь и поеду к русским в гувернантки! - с грустью воскликнула пожилая женщина в колоссальной шляпе. - Всё лучше, чем в St-Lazare!

   - Дура! ты думаешь?

   - Ma pauvre marmi-i-i-te-e... - надрывался на эстраде певец из "Quat'z'arts".

  

  

   Эта встреча вспомнилась мне на днях в одном обществе, где говорили о московских двух эстонках, одной бонне и одной компаньонке, задумавших убийство с целью грабежа.

   - Не хотели трудиться! - в один голос восклицали дамы в отличных платьях.

   А гувернантка в углу разливала чай для гостей.