Иван Алексеевич Бунин
Идут с севера тучи и закрывают запад, который еще дает неверный свет деревенской грязной улице. В избе почти темно.
Баба разводит огонь на загнетке: набила в чугун яиц, хо-чет делать яичницу. В другом чугуне, щербатом, она принес-ла из лавки два фунта гречневой крупы. Она поставила его на нары, и ребятишки, один за другим, заголяясь, сошмыгнули с печки, сели вокруг чугуна, горстями, торопливо едят сырую крупу, закидывая назад головы, и от жадности де-рутся.
На лавке возле стола, облокотясь на подоконник, сидит мелкопоместный барин, в глубоких калошах, в теплой под-девке и каракулевой шапке. Ему двадцать лет, он очень ве-лик, худ и узкогруд. Глаза у него чахоточные, темные; рот большой, белая тонкая шея, со впадинами за ушами, закута-на розовым гарусным платком жены. Он недавно женился на дочери винокура, но уже соскучился с женой и ходит по вечерам к соседу, к Никифору: заставляет его рассказывать сказки и были, плохо слушает, но дарит за работу то гривен-ник, то двугривенный.
Никифор - мужик еще молодой, но сумрачный. Как по-пал он в сказочники, ему самому непонятно. Началось с шутки: рассказал однажды какой-то пустяк, а барину по-нравилось, - смеясь, он дал на полбутылки и, зайдя на дру-гой день, потребовал нового рассказа. Пришлось вспоми-нать всякую чепуху, порою выдумывать что попало, порою брать на себя всякую небылицу. Притворяться балагуром, сказочником неловко, но неловко и сознаться, что нечего рассказывать. Да и как упустить заработок? Все-таки не всегда засыпают голодными ребятишки, закусишь и сам иной раз, купишь табаку, соли, мучицы, а не то, как вот нынче, крупы, яиц.
Никифор сидит за столом, насупясь. Надо рассказывать, а ничего не придумаешь. Держа в зубах трубку, вытянув верхнюю губу, глядя в землю, он до зеленой пыли растирает на ладони над кисетом корешки, выгадывая время. Барин ждет спокойно, но ждет. Хворост под чугуном разгорается, но свет держится только возле печки; уже не видно визжа-щих ребятишек, смутно и лицо барина. Однако Никифор не поднимает глаз, боясь выдать свое раздражение. Рассказы-вать нечего, но раздражение помогает. Притворяясь думаю-щим, он медленно, невыразительно начинает:
- Старые права были хитрый... Вот так-то поехал один мужик за дровами в лес, дело было, конечно, зимой, самый холод ужасный, и встречается с барином... У мужика, ко-нечно, лошадь плохая, и барин попался злой. Ну, встречает-ся с ним, кричит: "Сворачивай с дороги..." Снег был глубо-кий, мужик с дороги не сворачивает, говорит: "Куда ж мне сворачивать? вы, говорит, на тройке, а я на одной, да еще с возом..." Барин вскакивает, сшиб его с ног долой, давай ку-тузкой гладить... Отгладил раз, мужик отвечает: "За вами, говорит, должок". Барин глядит, что такое он буровит, ду-рак, мол, опять его кутузкой... И он его четыре раза порол, этот самый барин... Потом бросил его пороть и говорит на кучера: "Ну, он, верно, дурак, ну его к черту, сворачивай..." Поехал, значит, своей дорогой, а мужик своей. Приезжает домой, "нy, говорит, девка, вряд жив буду; избил барин, вся тело синяя..." Мужик этот шесть недель отлежал от сильно-го удара...
Что дальше, Никифор не знает и, выгадывая время, насы-пает трубку. Затем продолжает:
- Выздоровел, конечно, а он был плотник, и сбирается в дорогу. Положил в мешок рубанок, аршин, топор... А ба-рина этого была фамилия Шутов. Шел, шел, приходит, спра-шивает, где такой-то барин проживает... Всходит на двор. Лакей выходит, говорит: "Вы плотник?" Говорит, плотник. "Вас, говорит, барин требует". Приходит к барину. "Вы, го-ворит, из рязанцев?" Мужик отвечает: "Так точно". "Вы, го-ворит, откуда?" - "Я, говорит, Танбовской губернии, Ря-занского уезда". - "Вот мне нужно дом сделать". Ну, конеч-но, договорились ценой, - за двести рублей. Написали между собой расписку, дал пятьдесят рублей задатку... А у него был лес свой, у барина у этого... "Ну, говорит на бари-на, как бы ним съездить посмотреть лес этот.... Велели за-прячь, сели, поехали. Приезжают. Мужик этот самый и го-ворит кучеру: "Ты, говорит, ступай на опушку, а мы тут бу-дем стоять". Кучер отправляется, а мужик подходит сейчас к дереву, расколол ее топором, затесал клин и загнал в тре-щину...
Тут Никифор нагибается к трубке и поспешно закурива-ет, стараясь не глядеть на барина, растянувшего рот в лас-ковую, наивную улыбку. Табачная пыль в трубке горит си-ним огоньком. Никифор тушит его пальцем, пускает дым и кашляет.
- Ну, раздвоил мужик эту дереву и давай нюхать в се-редке. Барин спрашивает у мужика: "Что это ты, братец, нюхаешь? " - "А вот что нюхаю, узнаю, какой лес, сух ли будет". - "Да твой нос не чувствительный, дай-ка я поню-хаю". А мужику того и надо, вытолкнул клин, нос-то баринов и прихватило как следует. А у этого мужика тоже плетка была треххвостовая; он поскорей ему брюки долой и давай этой плеткой полосовать... Он его до того драл, что барин кричал, а то и кричать перестал... "Ну, говорит, еще два раза за тобой". Сел на лошадь - и час добрый. Кучер приходит - лошадей, саней нету, а барин у дереве носом забит, и тело вся изрублена до живого мяса...
- Очень глупо, - говорит барин, улыбаясь, и косится на загнетку, откуда тянет шипящей в сале яичницей...
Теперь пламя под чугуном совсем красно, в избе совсем темно. Дети, доев сырую крупу до зернышка, слушают отца. А он небрежно отвечает барину:
- Старики чего не наплетут... Конечно, сказка.
- Как так? - спрашивает он, поднимая лицо и в упор глядя сквозь темноту на барина. - Вы не дослушали, а гово-рите, сами не знаете что. Он его не одной плеткой, а еще и аршином железным перекрестил как следует... Он ему, го-ворят, все руки, ноги переломал, до того бил. Барыня заяви-лась, а он убитый лежит... "Ну, говорит, теперь похвитались..." Выскочил в окно и прямо через сад, - потуда и ви-дели... Там "ах, ах", "лови, лови", а его уж и след простыл. Грубым тоном сказав последние слова, Никифор смолка-ет. Молчит от неловкости за него и барин. Никифор это чув-ствует и пытается убожество своей выдумки оправдать нра-воучением:
- Да и верно, - говорит он, глядя в сторону, - Не наказывай зря. Вы вот еще молоды, а я этих побасок мальчишкой конца-краю нету сколько наслушался. Значит, в старину-то тоже не мед был...
- Разумеется, не мед, - отвечает барин, поглядывая в окошечко и напевая. - Разумеется, не мед, - вздыхает он. - А дождь-то опять, кажись, пошел... Черт знает что такое! Скажи, на твое настроение очень действует такая по-года или тебе все равно?
- Как же так все равно? - говорит Никифор. - Конеч-но, жалко. Да у меня-то еще милость: и строенья-то всего одна изба... А, конечно, и та преет, протекает... Железная крыша, и та ржавеет, не то что солома...
Барин, легонько усмехнувшись, медленно надевает шап-ку, медленно застегивается. В избе темь, - следовало бы дать хоть гривенник на керосин. Но нынче давать особенно неловко.
Думая о дурацкой сказке, он бредет в темноте под мел-ким дождем к своей жалкой усадьбе, мимо ограды старень-кой церкви. За оградой, слабо освещая могилы, горит фо-нарь: церковь недавно обокрали. И говорят, что Никифор пропивал в шинке на большой дороге мелкие складни.
Анакапри. 12 марта. 1913