Брусянин Василий Васильевич - Певучая гитара

ustify">   - Позвольте! Позвольте! - возражал Пётр Осипыч. - Я не защищаю, я высказываю своё мнение, так сказать, констатируя факт.

   - Как же это "не защищаю"... Вы говорите, что...

   - Вы говорите, что... - начал было и сосед Августа Андреича.

   - Я не защищаю!.. Не защищаю!.. - громко выкрикивал Пётр Осипыч, и я видел, какой злобой сверкали его глаза.

   Он махнул рукою и, встав, прошёлся по комнате.

   Благодаря тому, что голоса спорщиков повысились до крика и их заметно оживило возбуждение - разговор сделался общим.

   - Нет-с, позвольте-с!.. - в свою очередь громко воскликнул и Август Андреич и также приподнялся, преследуя Петра Осипыча.

   - Господа!.. Господа!.. - кричал племянник главного начальника, но его высокий тенорок был заглушён густым басом Августа Андреича, который размахивал руками, следуя за противником, расхаживавшим по комнате.

   - Господа! Игнатий Николаич! Рассудите! - взывал Август Андреич к авторитету Савина.

   Тот обвёл всех присутствующих внимательным взором и сказал что-то вполголоса племяннику главного начальника.

   Молодой человек презрительно усмехнулся, махнув в сторону спорщиков рукою.

   - Нет-с, это не наше дело! - по прежнему не унимался Август Андреич. - Мы - чиновники! Да-с!.. Мы дальше своего управления ничего не должны знать и не совать нос не в своё дело!..

   - Конечно, мы - чиновники! Конечно! - горячо подтверждал и Иван Тимофеич.

   Голоса смолкли. Пётр Осипыч, которому, очевидно, не понравился исход разговора с Августом Андреичем, замолчал первым и принялся пить пиво. Лицо его было взволновано, глаза всё ещё блестели, и даже руки немного дрожали. Август Андреич несколько раз прошёлся по комнате, пощипывая бородку и, с какой-то недовольной гримасой на лице, косясь в сторону Петра Осипыча.

   - А вот, если бы вас, Игнатий Николаич, попросить сыграть что-нибудь! - обратился хозяин к Савину минуту спустя.

   - Да! В самом деле, Игнатий Николаич! - поддержал хозяина и племянник главного начальника.

   Игнатий Николаич снова обвёл глазами присутствующих, как бы справляясь - все ли просят его сыграть, и потом гордо отклонил эту просьбу. Всех усиленнее просил гостя хозяин, и его усилия закончились успехом. Взяв гитару, Игнатий Николаич вытер платком руки, настроил инструмент как-то по своему и начал вальсом. Игра его, действительно, останавливала внимание. В комнате слышались тихие и нежные аккорды, то усиливавшиеся, то замиравшие в какой-то тихой грусти.

   Все мы, притаив дыхание и не шелохнувшись, слушали игру, и, казалось мне, - звуки покорили громкие и пьяные голоса, до того нарушавшие тишину нашей всегда мирной и безмолвной квартиры, и примирили спорщиков. Иван Тимофеич стоял сзади стула, на котором сидел Игнатий Николаич, и я видел его печальное лицо с грустным выражением в глазах. На лицах гостей также было новое выражение: казалось, все вдруг задумались о чём-то, и всем им припомнилось что-то грустное, как будто далёкое и забытое и потревоженное теперь тихими и печальными аккордами... Звуки замолкли. Игнатий Николаич откинулся к спинке стула, улыбнулся и заиграл новый мотив, и выражение на лицах слушателей разом сменилось. Улыбаясь и размахивая в такт рукою, племянник главного начальника подпевал под аккомпанемент гитары:

  

   Чтобы всем угодить, -

   Веселей надо быть...

  

   Темп аккомпанемента участился, и несколько голосов разом повторили:

  

   Чтобы всем угодить, -

   Веселей надо быть...

  

   Разразился общий хохот, и звуки гитары смолкли. Игнатий Николаевич вновь закурил потухшую папироску и с улыбкой во всё лицо заиграл новый мотив. Нестройный хор пьяных людей тянул:

  

   Дай на тебя мне посмотреть,

   Поцеловать и умереть...

   Я обожа-а-ю, я обожа-а-ю...

  

   Под пение и хохот я незаметно для многих поднялся и вышел к себе. Из-за тонкой перегородки, отделявшей мою комнату от зала, голоса слышались явственно. Все дружно тянули: "Я обожа-а-ю, я обожа-а-ю!.." Раздался новый взрыв хохота, и я слышал голос Ивана Тимофеича, властвующий над всеми голосами.

   В паузы, когда смолкала гитара, я слышал беспорядочный говор, звон рюмок и стаканов, а потом новые и новые взрывы хохота. Полчаса спустя Игнатий Николаевич поднялся и громко заявил, что уходит, после чего поднялся говор ещё беспорядочнее. Многие просили его оставаться, ссылаясь на то, что рано, и что веселье только что началось. Кто-то даже предложил Игнатию Николаичу засесть в "винт", но это предложение окончательно смутило Ивана Тимофеича, и он принялся извиняться, что, не предусмотрев, не запасся картами...

   После этого долго слышались приветствия, шорох ног и отрывочные фразы. Из разговора оставшихся я легко заключил, что ушли Савин, племянник главного начальника и Пётр Осипыч. Старик Август Андреич говорил кому-то громко и негодующе:

   - Он что из себя корчит-то!.. Служит без году неделя, а тоже в спор со старыми служащими...

   - Ну, да что там - Бог с ним! - старался примирить Августа Андреича хозяин.

   - "Бог с ним"! - передразнил Ивана Тимофеича возмущённый старик. - Он думает, что университетский значок надел, так и ни весть какая птица! Надумал служить, так все эти шальные-то мысли вон, а то, пожалуй, как бы и худо не вышло!.. Мы - чиновники... Да-а...

   - За чиновников тост, господа... Ну!.. - воскликнул телеграфист, при этом он почему-то выругался.

   Все задвигали стульями, слышался звон рюмок и стаканов, а потом раздалось громкое "ура!" Вскоре после этого выпили тосты ещё за разных лиц, и, наконец, Август Андреич зычно провозгласил:

   - За нашего начальника управления... У-ра!..

   Я потушил лампу, укутал голову одеялом и старался заснуть, но это мне не удавалось - шум, хохот и говор мешали. Раза два Иван Тимофеич стучался в дверь моей комнаты и окликал меня, но я не подавал голоса, и он уходил.

   Разговор снова коснулся только что ушедших гостей. Иван Тимофеич восхищался игрою Игнатия Николаича, и его в этом отношении поддерживали остальные, но как только заговорили об Игнатии Николаевиче, как о чиновнике и человеке - почти все нашли его сердитым, требовательным и даже суровым. Иван Тимофеич не соглашался с этим приговором и старался опровергнуть неверно сложившееся мнение тем, что Савин, будучи таким важным чиновником, снизошёл до того, что не отказался от участия в его скромном торжестве.

   - Ну, вы ещё не знаете его, - возражал Август Андреич. - Раскусите-ка этот орех, так, пожалуй, и загорчит во рту. Я третий год под его началом служу и уж хорошо это знаю. Я вон на службе-то состарился, а он - в дети мне годится!.. Все они так, "образованные-то"...

   Голосом Август Андреич старался как-то особенно подчеркнуть это последнее слово.

   - И чего они в правду лезут! Вот и у нас, в телеграфном ведомстве, пошли эти студенты! Целый институт открыли, напускали их, так что и нет ходу тебе, маленькому человеку!..

   - А у нас сколько теперь этих образованных-то!.. Господи!..

   Это говорил уже тот молодой чиновник, который вместе с Августом Андреичем доказывал неправоту воззрений Петра Осипыча.

   - Вот тоже и Пётр Осипыч...

   - Ну, ничего, скоро из него дурь-то выбьют!.. Замолчит...

   Голос Августа Андреича звучал крайне недружелюбно. Перебив молодого чиновника, он говорил:

   - Я и в толк не могу взять - для чего их берут на службу!.. Разве наш брат, старый чиновник, плох? Мы науки-то не ведали, да зато уж служба-то наша вернее... Мысли-то разные у нас не водятся... Пустили вот козлов в огороды!..

   Осуждая так "университетских", Август Андреич как бы припоминал, что на этот счёт у него имеется и другое мнение, которое он и резюмировал так:

   - Что ж! Пусть их!.. Выбьют из них всю эту дурь-то!.. Выбьют!..

   - А главное-то, господа: они отбивают у нас места! - высказался и Иван Тимофеич.

   О племяннике главного начальника никто отрицательно не отозвался, и только Август Андреич заметил, что "этот гусь далеко улетит".

   Когда смолкал говор - гости пили, а потом опять слышались голоса, смех и звон гитары. Скоро я заснул тревожным сном и долго сквозь сон слышал говор, смех и тихие струнные звуки...

   Так весело закончившийся единственный торжественный день в жизни Ивана Тимофеича оказался вещим в худшем для него смысле. Я уже никогда больше не видел его таким весёлым и довольным. Он казался мне таким же, каким был раньше до получения чина. Я заинтересовался его судьбою и несколько раз пытался узнать от него, что случилось в его жизни, но он уклонялся от прямых ответов. Очевидно, он и сам от себя скрывал своё разочарование, а что он был разочарован - в этом я не сомневался. В этом отношении результаты моих наблюдений совпадали с наблюдениями Евлампии Егоровны, и я ещё больше убеждался в правоте моих предположений.

   - Да, что-то неладное с ним творится, - говорила она, искренно сожалея Ивана Тимофеича. - Когда чин-то получил - скакал и плясал, а теперь опять - нос на квинту!.. Верно, какая-нибудь неудача по службе. Мне-то он ничего не говорит, а только я вижу, что невесело у него на душе.

   Немного помолчав, Евлампия Егоровна понизила голос и таинственно сообщила:

   - Опять за старое принялся! Как ночь - так и пьёт! Ляжет в постель и пьёт... Знаю уж я его привычки-то: по утру как встанет - так в кухню к раковине и целый стакан холодной воды разом! А уж это всегда у него так было - нутро-то горит! А ведь недели две этого совсем не было и был человеком. Опять же и характером переменился: теперь иной раз и огрызнётся, а раньше-то тихий был человек, бренчит себе на гитаре и счастлив!..

   Евлампия Егоровна серьёзно посмотрела мне в глаза и добавила:

   - Поговорите вы с ним, может, он вам и скажет... Человек-то ведь больно хороший!.. Тихий!.. Опять же вон и к службе стал невнимателен. Намедни два дня из дома не выходил и числился больным... Болезнь-то, разумеется, не спросит, угодна ли она человеку, да только болезнь-то его другого рода, за неё, пожалуй, и на службе не похвалят! Каждую ночь почти по бутылке осушает. Теперь уж и ко мне стал обращаться. Сам в постели лежит, на службу не ходит, а меня призывает и Христом-Богом молит: "Сходите, Евлампия Егоровна, в казёнку, без водки мне не поправиться". Что ж с ним поделаешь - сходишь...

   Я пообещал Евлампии Егоровне поговорить с Иваном Тимофеичем и при каждом удобном случае старался исполнить обещание, но мне нескоро удалось открыть тайну настроений чиновника. Ко мне он стал заходить реже, говорил мало и не всегда сопровождал меня в театр. Однажды, впрочем, он сам пригласил меня пойти в цирк. Сначала я отклонял это намерение и склонял Ивана Тимофеича пойти в театр, но он настоял, и я уступил.

   В цирке мы с ним сидели где-то высоко. Иван Тимофеич громко выражал своё восхищение, видя красивых лошадей, дивился отваге и смелости акробатов и неудержимым смехом отзывался на глупые выходки клоунов. Когда после представления мы вышли на улицу - он снова стал угрюмым и молчаливым. По пути к дому мы заходили с ним в ресторан на Невском, побывали в кофейной, и среди шумной разнохарактерной толпы Иван Тимофеич снова повеселел. Мне рассказывал он о том, как весело проходят вечера в загородных ресторанах, искренно сожалея, что нет денег, чтобы поехать туда. После часу ночи, когда кофейная закрылась, мы с ним снова очутились на улице, и, как и прежде, он опять стал хмурым и молчаливым.

   На другой день, часов в одиннадцать вечера, он вошёл ко мне в комнату не постучавшись. Признаться, я был немного изумлён этим визитом, так как думал, что его нет дома. Вошёл он ко мне, слегка покачиваясь, и с мутным выражением в сощуренных глазах. Лицо его было помято и бледно, волосы на голове беспорядочно перепутаны. Одет он был в ветхий пиджак, из-за которого виднелась ночная сорочка с расстёгнутым воротом. В таком костюме он никогда не переступал порога моей комнаты, и, вообще - я никогда не видел его в таком виде.

   - Здравствуйте! - негромко проговорил он, крепко пожал мою руку и потом потряс её. - Вы уже меня извините - я прямо с постели... Занимаетесь?..

   - Нет, читаю.

   - То-то... Будет вам - отдохните, всего дела не переделаешь... Она, проклятая работа, вот где у нас у всех! - и он показал рукою на собственную спину.

   - Я вот лежал, лежал... Не спится что-то и голова тяжела.

   Иван Тимофеич пристально посмотрел мне в лицо, как бы задаваясь вопросом - верю ли я его словам? и, очевидно, убедившись в этом - продолжал:

   - Не хотите ли вы рюмочку водки выпить? С устатку-то хорошо!..

   - Я не устал...

   - Ну, так - для веселья!..

   - Да мне не скучно, Иван Тимофеич.

   - Не скучно! Ну, это хорошо! А вот у меня что-то под ложечкой ноет, сосёт что-то там... Сердце сосёт, душу выворачивает, а от чего - понять не могу. Выпью вот - и полегче станет! А потом опять засосёт, заможжит всё нутро! На службе сидишь, работаешь, а нутро ноет... Что-то такое сердце моё сосёт...

   - Вам бы у доктора побывать, - советую я.

   Он поднял на меня глаза и, как будто не расслышав моих слов, продолжал:

   - А, может быть, по рюмочке выпьем? А?.. У меня водка хорошая, столовая, и кильки есть!..

   Я снова отказался.

   - Ну, если не хотите, то и не надо!.. Может быть, гитару принести?..

   Я попросил гостя принести гитару, что он быстро и исполнил. Возвращаясь, он прожёвывал что-то и, усевшись на стул, сообщил мне, что выпил ещё рюмку.

   - Слышали, как Игнатий Николаич играет? А?.. Вот хорошо играет!.. Так у него всё выходит!..

   Иван Тимофеич настроил гитару и заиграл тот самый вальс, которым когда-то удивлял нас всех Савин. Сыграв какую-то весёлую польку, Иван Тимофеич перестроил инструмент по новому и заиграл свою любимую "Ноченьку" из Демона. Повторив один и тот же мотив несколько раз, он проговорил:

   - Что-то сегодня не налаживается моя игра.

   - Соснуть бы вам, а то посмотрите, какое у вас бледное лицо, - посоветовал я ему.

   - Не спится! - отвечал он, и в голосе его послышалось отчаяние.

   Он разом оборвал какой-то печальный аккорд, отложил гитару в сторону и, встав, прошёлся по комнате.

   - На службе у меня нечто неладное! - начал он, усевшись на стул. - Думал я - вот дадут чин и вздохну, а вышло не так! Начальник мой новый поедом меня ест! Совсем беда! И неотёсанный-то я, и безграмотный-то, и то, и сё. "Вам, - говорит, - не в управлении служить, а где-нибудь в провинции, в волостном правлении". Это мне-то в волостное правление! После стольких лет службы! А? Как это вам понравится? Да ещё упрекает меня за то, что чин мне дали; по его мнению, видите ли, я не стою этого! "Разослать, - говорит, - всех вас по провинции, а на ваше место мы здесь образованных найдём". Всё нам "университетских" в нос тычет, а "вы, - говорит, - шушера безграмотная!.." Что ж, и в провинции служить можно, и там будут жалованье платить, да только что же из этого выйдет? Разве там по службе выдвинешься... Где же! Так и умрёшь с маленьким чином!

   Последние слова Иван Тимофеич произнёс каким-то упавшим, вялым голосом, с тоской в глазах посмотрел на меня, встал и, молча распрощавшись, вышел.

   Как-то через несколько дней я вернулся домой после 12 часов ночи. Дверь открыла мне Евлампия Егоровна, встретив меня со свечою в руках.

   - Господи! Слава Богу, что вы пришли! - встретила она меня с беспокойством в голосе и шёпотом добавила. - Не знаю, что с ним делается: бушует, кричит, ругается! Встретился тут вот с жильцом, со студентом-то, и разбранился... Ничего ему Фёдор Николаич и не сказал, а так вот увидел и давай бранить!.. Тот ушёл, рассердился... "Завтра, - говорит, - уеду от вас!" А я разве виновата? Он ведь буянит, шелапут, пьяница!

   В коридор из двери в комнату Ивана Тимофеича падала полоса света. Слышались звуки гитары. Я прошёл к себе, зажёг лампу и не успел ещё раздеться, как дверь в мою комнату широко распахнулась, и пьяный и растрёпанный Иван Тимофеич стоял на пороге. Он был в вицмундире и в расстёгнутом жилете. Увидя меня, он бросился вперёд и громко закричал:

   - А-а-а! Вот мой друг-то... А!.. Здравствуйте!..

   Он навалился на меня всем телом, вцепился в мои руки и намеревался расцеловаться со мною. От него пахло перегорелой водкой, глаза дико блуждали, и на ногах он держался нетвёрдо.

   - Пойдём водку пить, друг!.. Ну! Пойдём! Целая бутылка у меня, непочатая!.. Яблоки есть, селёдка!.. - грубо приглашал он, не выпуская моих рук.

   Я старался отстранить его и успокоить.

   - Пойдём! А!.. Ради Бога!.. Милый, дорогой мой друг!.. Пойдём!..

   Он покачнулся, отступил от меня шага на два и, уставившись на меня злобными глазами, выкликал:

   - А, может, и ты тоже как вон... этот студентишко!.. А?.. Я ему в морду хотел!.. Прямо в морду!.. Проклятое животное!.. Ходу от них нет! В морду их!..

   Засучив рукава вицмундира, он размахивал руками, протягивая их к моему лицу и по-прежнему грубо кричал:

   - Не хочешь?.. А?.. Со мной не хочешь якшаться?.. А?.. Я и тебе в морду дам!..

   Я молчал. Покачиваясь, он всё ещё размахивал руками и в упор смотрел на меня.

   - Пойдёшь, что ли?

   - Нет.

   - Нет?.. Ну, и чёрт с тобой!..

   Он сильно покачнулся в сторону, едва удержавшись на ногах и, подойдя к двери, добавил:

   - Верно, все вы прохвосты!.. Право, прохвосты!.. Поганцы!..

   Он со страшной силой ударил кулаком в дверь, и она, громыхнув, широко распахнулась. Ругаясь, Иван Тимофеич прошёл к себе в комнату, залпом выпил рюмку водки, схватил со стола гитару и уселся на кровать. Теперь брань его слышалась под аккомпанемент гитары. Я притворил к себе дверь.

   - Затворяйся! Затворяйся!.. Прохвост! Гадина! - ругался он.

   Звуки гитары окончательно смолкли, а через минуту снова слышался печальный и тревожный мотив. Глухим голосом Иван Тимофеич пел: "Но-о-ченька!.. тё-о-м-ная!.. Скоро ль пройдёт она?.."

   Вдруг аккорды гитары оборвались, и в комнате Ивана Тимофеича послышался резкий звон и треск.

   - Сволочь! Прохвосты! - дико закричал он на всю квартиру, и я слышал, как он грохнулся на пол.

   Я бросился в коридор. Евлампия Егоровна с рыданиями суетилась в комнате Ивана Тимофеича, озарённой одинокой лампадой. Стащив с плеч шаль, она старалась прикрыть ею лампу, валявшуюся на полу с горящим фитилём. Тут же у кровати лежал Иван Тимофеич в страшной истерике. Я бросился в кухню, схватил с плиты свечу и, запасясь водой, тотчас же вернулся обратно.

   С большим трудом я поднял Ивана Тимофеича с пола, уложил на кровать и старался влить воду ему в рот. Через несколько секунд рыдания его и хохот смолкли. Грудь его высоко поднималась, глаза были полуоткрыты, на губах виднелась пена. Я расстегнул его жилет, сорочку и орошал водою его грудь, шею и лицо. Скоро дыхание его стало тихое как у спящего, и только губы ещё вздрагивали.

   - Как ещё он пожару не сделал! Господи! - вздыхала Евлампия Егоровна; в её руках дрожала горящая свеча.

   Я предложил ей уйти, пообещав остаться возле Ивана Тимофеича. Она глубоко вздохнула и ушла.

   Комната потонула в сумраке. Я прислушивался к дыханию Ивана Тимофеича и смотрел на его исхудалое лицо. Я повёл глазами по полу, чтобы осмотреть последствия катастрофы. Бледно-красный спокойный свет лампады ровной полосой ложился на половицы. У ножки стола лежал пьедестал от лампы и осколки абажура...

   У окна валялась разбитая певучая гитара...

  

   Источник: Брусянин В. В. Ни живые - ни мёртвые. - СПб.: Типо-литография "Герольд", 1904. - С. 3

  

   Оригинал здесь: Викитека.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, март 2012 г.