Cвечи на елке догорали и потухали... Особенно долго почему-то догорала одна свечка, бледно-розовая, а дети кричали:
- Мама! Мама!.. Смотри, розовая свечка не хочет тухнуть!!!
Анна Николаевна улыбнулась с печалью на глазах и подумала: "Да, деточки мои, и у меня в душе розовая свечечка не хочет тухнуть!.."
Она хотела сказать то же самое детям, но воздержалась: разве же они поймут то, что у нее на душе?..
Обуглившийся фитиль розовой свечки перегнулся, упал на еловую ветку и потух... Анна Николаевна вздохнула, и сердце ее сжалось от какой-то внутренней непонятной боли.
Старшая дочь Анны Николаевны Наденька тоже вздохнула, придвинулась к матери, обвила ее шею руками и тихим, робким голосом прошептала:
- Мамочка, ты говорила, что папа приедет, когда зажгут елку, а он не приехал...
К Анне Николаевне и Наденьке подошел и Сережа, светлокудрый мальчуган с серыми глазами. Он пристально и испытующе посмотрел матери в глаза и ждал ответа.
- Милочки мои, вероятно, папе нельзя было, вот он и не приехал...
И краска стыда залила щеки матери: она лгала, но надо было лгать, надо было и от детей скрывать точные сведения об отце.
- А когда же он приедет? - капризным голосом допытывался Сережа, и на глазах его навернулись слезы.
- Скоро, милые, он приедет... скоро... Идите спать... пора... Няня расскажет вам сказочку, а завтра мы поедем на елку к Юре и Юле... помните таких маленьких деточек...
Анна Николаевна долго еще говорила об Юре и Юле, вспоминала о минувшем лете на даче в Финляндии, говорила о море и о горячем песке, по которому все они ходили босыми ногами...
Она отвлекла внимание детей от жгучего, страшного вопроса об отце, и те успокоились, покорно выпили по кружке молока и ушли с няней в детскую.
Анна Николаевна поцеловала детей в постели, прикрыла их одеялами, а старая няня уселась у детских кроваток и тихим и ласковым голосом начала сказку - красивую фантастическую выдумку, не похожую на жизнь с ее серыми, бледными днями и темными, непогожими ночами.
Анна Николаевна и сама готова слушать эту сказку-выдумку, чтобы забыть о жизни, но простое старческое лицо няни смутило ее. В самом деле, разве же может эта простая женщина успокоить ее своей сказкой?
Она осторожно притворила дверь в детскую и тихо прошла через столовую в кабинет мужа.
Недавно здесь горели на елке свечи, яркими бликами играя по позолоте елочных украшений. В комнате было светло и весело. Няня играла на гармонике "казачка", а Наденька и Сережа плясали. Она сидела в большом кресле у стола мужа и читала газету.
Пестрый газетный листок с пестрыми фактами жизни не овладел ее вниманием. Она всматривалась в темное окно, видела перед собою стол таким, каким он был и в рождественский вечер прошлого года, когда ее муж был еще дома.
Тогда был такой же славный вечер. Елка стояла посреди кабинета, и на ней так же, как и сегодня, весело горели свечи. Отец сам украшал елку, и на лице его светилась радость. В тот вечер прошлого года няня стояла у двери с скрещенными на груди руками, а в ее глазах светилась радость. Отец сам играл на гармонике, а Наденька и Сережа плясали... Отчего им всем было тогда весело?..
Весело горели свечи, и лился веселый плясовой мотив... Весельем светились глаза, а все это было таким редким гостем в их жизни последних лет.
Потом они с мужем ездили на журфикс [Журфикс - прием гостей в определенный, установленный заранее день недели (фр. - jour fixe).] к знакомым и возвращались домой рано поутру, когда на небе горели яркие и почему-то печальные звезды... Как-то странно в ее памяти навсегда запечатлелась одна подробность этого утра. Они ехали на извозчике по Николаевскому мосту. Муж долго всматривался в одну яркую звезду рождественского утра и сказал:
- Посмотри, как красива вон та звезда!.. Может быть, она светила и волхвам несколько сот лет тому назад... И они шли к своей цели, верные себе... - Помолчав, он добавил: - А у нас часто нет такой путевой звезды, и мы сбиваемся с пути... или... в нас гаснет вера в эту далекую мечту, далекую и яркую, как эта звезда...
И в голосе его дрогнули печальные нотки.
Она помнит до сих пор этот голос, и все, что сказал муж, врезалось в ее память. Часто потом, после отъезда мужа, ей приходили на память эти слова и, как раскаленные уголья, падали они на дно ее души.
Сегодня вечером Анна Николаевна собиралась поехать к тем же знакомым, где они с мужем были в прошлом году, но потом раздумала.
Захотелось побыть одной, что-то передумать и в чем-то разобраться, что так и осталось неясным на всю жизнь.
Она достала из ящика стола последнее письмо мужа и точно в нем хотела найти ответ на неразрешенные вопросы. Но письмо было кратко: муж сообщал о своем здоровье, спрашивал: "Как дети?" - и только.
Короткие, спешно набросанные строки... часто от них веет холодом и даже смертью...
Почтовый листок задрожал в ее руках. Она нашла искомые слова. Как она раньше не замечала их? Вот они. Муж пишет: "Анюта, не грусти, голубчик... Кто же нибудь должен остаться и с детьми... Мы поделили труд, иначе нельзя..."
Он часто говорил то же самое, когда был с нею. И как-то выходило так, что Анна Николаевна оставалась около детей, потому что "иначе нельзя", а он делал то, что ему хотелось. Он выходил за рамки их общей семьи и расплывался в той массе людей, которая именуется человечеством. А она не выходила за рамки детской и много бессонных ночей провела в тепло натопленной комнатке с тускло мерцающим ночником.
Но разве же это ответ на запросы Анны Николаевны?
Разве же она об этом думала, когда была юной гимназисткой и задорной курсисткой?
Тогда рисовались призрачные дали будущего, и она представляла себя громадной жертвой человечеству.
Когда они встретились и сошлись, они оба говорили друг другу: "Теперь мы вместе пойдем на общую работу..." И они пошли на эту работу...
Но вот родилась Наденька, и она отстала от мужа. Заботы матери о малютке становились на пути к общему большому счастью... А там родился Сережа, пришлось переменить квартиру, нанять няню, и потом нужда роковой клюкою постучала у очага их семейного счастья. А путь к большому всеобщему счастью все засорялся и засорялся...
Она отстала от других и от мужа, остановилась перед загадками жизни и теперь не знает, что делать.
Анна Николаевна достала большой лист почтовой бумаги и описала на нем историю своего разочарования.
"Артемий, - писала она, - не сердись на меня, но сегодня я почему-то упорно думаю об этом. Я только что уложила детей в постель, осталась одна, и вот эта странная дума осаждает меня. Мне невыносимо грустно! Я никогда не могу прогнать от себя одной мысли, одной роковой думы...
Отчего это так, Артемий? Я осталась здесь с моими милыми деточками... Не думай, что я не люблю их!.. Я... О, Артемий! Я глубоко их люблю! и потому-то мне так и горько за себя! Но ведь вот в чем трагедия моего существования: ты там, за работой, о которой мы мечтали вместе, а я осталась на пороге к счастью... Отчего так вышло? Ты представляешься мне воскресшим из мертвых, а я остаюсь в склепе, хотя я и жива. Отчего так вышло?..
Я слышала о том, что ты там делаешь... Из М... приехала Лида и рассказывала о тебе... Мне было приятно слышать о тебе как о герое в рабочих кварталах, среди людей, которым мы хотели отдать себя... Отчего же я не могу сделать того же? Почему мы, женщины, обречены только на роль нянек, сиделок и... Я едва не обронила слова, обидного для тебя, но воздержалась вовремя и выжгла это слово из своего сознания. Я знаю, ты по-настоящему любишь меня! Но помоги мне, вытащи меня из трясины, увлеки меня за собою!
Впрочем, об этом нельзя даже мечтать! это так несбыточно! Пусть так! Пусть я обречена на роль няньки. У меня есть крупица сознания, что я могу еще быть полезной в будущем... Вот подрастут дети, и я снова буду свободной птицей и полечу туда, куда влечет меня что-то неведомое и большое и сильное...
Мой милый Артемий! не сердись на мое малодушие! не сердись на это мое письмо с нашей елки... дети спят. Они недавно веселились и пели, а у меня сердце обливалось кровью. Я вспомнила о том, как мы с тобою ехали в прошлом году по Николаевскому мосту и ты говорил о звезде, за которой шли волхвы. Ты говорил: "У нас часто нет путеводной звезды". Я вспоминаю то утро и путеводную звезду... Друг мой, где же моя путеводная звезда? Ее нет! Ее лучи не проникают сквозь опущенные шторы "детской". В эту маленькую и душную комнатку не проникает луч света от моей где-то далеко мерцающей звезды... И я живу как во тьме, без исхода и без мечты...
Я должна оборвать, не докончить это письмо, потому что боюсь не сдержать себя... Я чувствую, что мое письмо окончится упреком по твоему адресу, а я не хочу отравлять твоей жизни ни на секунду... Я молчу, молчу о том, что накопилось у меня на душе, но я не могу молчать о другом... Я буду просить тебя, скажи мне, когда я могу раздвинуть стены моей "детской"? когда я могу вздохнуть чистым воздухом? когда я буду иметь право отдать свою жизнь многим?.. Я молю тебя об этом, мой Артемий!
Вы все, свободные и сильные мужчины, смените нас, слабых матерей, и дайте женам право выйти на торную дорогу. Дайте же возможность отдать себя многим, всем, но не только нашим детям, нашим "детским"...".
Анна Николаевна так и не окончила своего письма и, отклонившись на спинку кресла, забылась тяжелым сном.
Рано утром она прочла написанное ночью, как-то странно посмотрела вокруг себя и тихо прошла в "детскую".
Наденька и Сережа еще спали в своих кроватках. Разметавшиеся за ночь, они показались ей красавцами.
Она укрыла их одеялами, подошла к окнам, занавешенным белыми сторами, и остановилась в раздумье.
Она упрекала себя за странные, нехорошие думы ночью. Глухое негодование вырастало в ней на детей, а теперь она стыдилась этих дум.
Ей показалось, что она причинила незаслуженную боль своим деточкам, когда они спали. Она подошла к кроватке Наденьки и принялась ее целовать, точно прося у нее прощения. Наденька проснулась, открыла глазки и улыбнулась матери. Поцелуями она разбудила и Сережу, и он, проснувшись, отвечал ей улыбкой...
Дети долго целовали мать в губы, глаза, шею, а потом снова заснули. Она долго сидела около их кроваток, а потом встала и пошла в столовую. Проходя мимо окон, она точно с испугом посмотрела на белые сторы, и что-то больное заныло в ее груди...
А за белыми сторами на окнах была другая жизнь, и неясные отголоски ее не нарушали тишины детской...
Так было и в ту великую вифлеемскую ночь... Мать оставалась в пещере около малютки, а кто-то большой и сильный сеял на земле семена всеобщего счастья!..