Блок Александр Александрович - Возмездие

овский лоб, Прочтя на нем печать скитальцев, Гонимых по' миру судьбой... Поправил руки, образ, свечи, Взглянул на вскинутые плечи И вышел, молвив: "Бог с тобой". Да, сын любил тогда отца Впервой - и, может быть, в последний, Сквозь скуку панихид, обедней, Сквозь пошлость жизни без конца... Отец лежал не очень строго: Торчал измятый клок волос; Всё шире с тайною тревогой Вскрывался глаз, сгибался нос; Улыбка жалкая кривила Неплотно сжатые уста... Но разложенье - красота Неизъяснимо победила... Казалось, в этой красоте Забыл он долгие обиды И улыбался суете Чужой военной панихиды... А чернь старалась, как могла: Над гробом говорили речи; Цветками дама убрала Его приподнятые плечи; Потом на ребра гроба лег Свинец полоскою бесспорной (Чтоб он, воскреснув, встать не мог). Потом, с печалью непритворной, От паперти казенной прочь Тащили гроб, давя друг друга... Бесснежная визжала вьюга. Злой день сменяла злая ночь. По незнакомым площадям Из города в пустое поле Все шли за гробом по пятам... Кладби'ще называлось: "Воля". Да! Песнь о воле слышим мы, Когда могильщик бьет лопатой По глыбам глины желтоватой; Когда откроют дверь тюрьмы; Когда мы изменяем женам, А жены - нам; когда, узнав О поруганьи чьих-то прав, Грозим министрам и законам Из запертых на ключ квартир; Когда проценты с капитала Освободят от идеала; Когда... - На кладбище был мир. И впрямь пахнуло чем-то вольным: Кончалась скука похорон, Здесь радостный галдеж ворон Сливался с гулом колокольным... Как пусты ни были сердца, Все знали: эта жизнь - сгорела... И даже солнце поглядело В могилу бедную отца. Глядел и сын, найти пытаясь Хоть в желтой яме что-нибудь... Но всё мелькало, расплываясь, Слепя глаза, стесняя грудь... Три дня - как три тяжелых года! Он чувствовал, как стынет кровь... Людская пошлость? Иль - погода? Или - сыновняя любовь? - Отец от первых лет сознанья В душе ребенка оставлял Тяжелые воспоминанья - Отца он никогда не знал. Они встречались лишь случайно, Живя в различных городах, Столь чуждые во всех путях (Быть может, кроме самых тайных). Отец ходил к нему, как гость, Согбенный, с красными кругами Вкруг глаз. За вялыми словами Нередко шевелилась злость... Внушал тоску и мысли злые Его циничный, тяжкий ум, Грязня туман сыновних дум. (А думы глупые, младые...) И только добрый льстивый взор, Бывало упадал украдкой На сына, странною загадкой Врываясь в нудный разговор... Сын помнит: в детской, на диване Сидит отец, куря и злясь; А он, безумно расшалясь, Верти'тся пред отцом в тумане... Вдруг (злое, глупое дитя!) - Как будто бес его толкает, И он стремглав отцу вонзает Булавку около локтя... Растерян, побледнев от боли, Тот дико вскрикнул...

  

  

  Этот крик С внезапной яркостью возник Здесь, над могилою, на "Воле", - И сын очнулся... Вьюги свист; Толпа; могильщик холм ровняет; Шуршит и бьется бурый лист... И женщина навзрыд рыдает Неудержимо и светло... Никто с ней не знаком. Чело Покрыто траурной фатою. Что' там? Небесной красотою Оно сияет? Или - там Лицо старухи некрасивой, И слезы катятся лениво По провалившимся щекам? И не она ль тогда в больнице Гроб вместе с сыном стерегла?.. Вот, не открыв лица, ушла... Чужой народ кругом толпится... И жаль отца, безмерно жаль: Он тоже получил от детства Флобера странное наследство - Education sentimentale. От панихид и от обедней Избавлен сын; но в отчий дом Идет он. Мы туда пойдем За ним и бросим взгляд последний На жизнь отца (чтобы уста Поэтов не хвалили мира!). Сын входит. Пасмурна, пуста Сырая, темная квартира... Привыкли чудаком считать Отца - на то имели право: На всем покоилась печать Его тоскующего нрава; Он был профессор и декан; Имел ученые заслуги; Ходил в дешевый ресторан Поесть - и не держал прислуги; По улице бежал бочком Поспешно, точно пес голодный, В шубенке никуда не годной С потрепанным воротником; И видели его сидевшим На груде почернелых шпал; Здесь он нередко отдыхал, Вперяясь взглядом опустевшим В прошедшее... Он "свел на нет" Всё, что мы в жизни ценим строго: Не освежалась много лет Его убогая берлога; На мебели, на грудах книг Пыль стлалась серыми слоями; Здесь в шубе он сидеть привык И печку не топил годами; Он всё берег и в кучу нес: Бумажки, лоскутки материй, Листочки, корки хлеба, перья, Коробки из-под папирос, Белья нестиранного груду, Портреты, письма дам, родных И даже то, о чем в своих Стихах рассказывать не буду... И наконец - убогий свет Варшавский падал на киоты И на повестки и отчеты "Духовно-нравственных бесед"... Так, с жизнью счет сводя печальный, Презревши молодости пыл, Сей Фауст, когда-то радикальный, "Правел", слабел... и всё забыл; Ведь жизнь уже не жгла - чадила, И однозвучны стали в ней Слова: "свобода" и "еврей"... Лишь музыка - одна будила Отяжелевшую мечту: Брюзжащие смолкали речи; Хлам превращался в красоту; Прямились сгорбленные плечи; С нежданной силой пел рояль, Будя неслыханные звуки: Проклятия страстей и скуки, Стыд, горе, светлую печаль... И наконец - чахотку злую Своею волей нажил он, И слег в лечебницу плохую Сей современный Гарпагон... Так жил отец: скупцом, забытым Людьми, и богом, и собой, Иль псом бездомным и забитым В жестокой давке городской. А сам... Он знал иных мгновений Незабываемую власть! Недаром в скуку, смрад и страсть Его души - какой-то гений Печальный залетал порой; И Шумана будили звуки Его озлобленные руки, Он ведал холод за спиной... И, может быть, в преданьях темных Его слепой души, впотьмах - Хранилась память глаз огромных И крыл, изломанных в горах... В ком смутно брезжит память эта, Тот странен и с людьми не схож: Всю жизнь его - уже поэта Священная объемлет дрожь, Бывает глух, и слеп, и нем он, В нем почивает некий бог, Его опустошает Демон, Над коим Врубель изнемог... Его прозрения глубоки, Но их глушит ночная тьма, И в снах холодных и жестоких Он видит "Горе от ума". Страна - под бременем обид, Под игом наглого насилья - Как ангел, опускает крылья, Как женщина, теряет стыд. Безмолвствует народный гений, И голоса не подает, Не в силах сбросить ига лени, В полях затерянный народ. И лишь о сыне, ренегате, Всю ночь безумно плачет мать, Да шлет отец врагу проклятье (Ведь старым нечего терять!..). А сын - он изменил отчизне! Он жадно пьет с врагом вино, И ветер ломится в окно, Взывая к совести и к жизни... Не также ль и тебя, Варшава, Столица гордых поляко'в, Дремать принудила орава Военных русских пошляков? Жизнь глухо кроется в подпольи, Молчат магнатские дворцы... Лишь Пан-Мороз во все концы Свирепо рыщет на раздольи! Неистово взлетит над вами Его седая голова, Иль откидные рукава Взметутся бурей над домами, Иль конь заржет - и звоном струн Ответит телеграфный провод, Иль вздернет Пан взбешённый повод, И четко повторит чугун Удары мерзлого копыта По опустелой мостовой... И вновь, поникнув головой, Безмолвен Пан, тоской убитый... И, странствуя на злом коне, Бряцает шпорою кровавой... Месть! Месть! - Так эхо над Варшавой Звенит в холодном чугуне! Еще светлы кафэ и бары, Торгует телом "Новый свет", Кишат бесстыдные троттуары, Но в переулках - жизни нет, Там тьма и вьюги завыванье... Вот небо сжалилось - и снег Глушит трескучей жизни бег, Несет свое очарованье... Он вьется, стелется, шуршит, Он - тихий, вечный и старинный... Герой мой милый и невинный, Он и тебя запорошит, Пока бесцельно и тоскливо, Едва похоронив отца, Ты бродишь, бродишь без конца В толпе больной и похотливой... Уже ни чувств, ни мыслей нет, В пустых зеницах нет сиянья, Как будто сердце от скитанья Состарилось на десять лет... Вот робкий свет фонарь роняет... Как женщина, из-за угла Вот кто-то льстиво подползает... Вот - подольстилась, подползла, И сердце торопливо сжала Невыразимая тоска, Как бы тяжелая рука К земле пригнула и прижала... И он уж не один идет, А точно с кем-то новым вместе... Вот быстро по'д гору ведет Его "Крако'вское предместье"; Вот Висла - снежной бури ад... Ища защиты за домами, Стуча от холода зубами, Он повернул опять назад... Опять над сферою Коперник Под снегом в думу погружен... (А рядом - друг или соперник - Идет тоска...) Направо он Поворотил - немного в гору... На миг скользнул ослепший взор По православному собору. (Какой-то очень важный вор, Его построив, не достроил...) Герой мой быстро шаг удвоил, Но скоро изнемог опять - Он начинал уже дрожать Непобедимой мелкой дрожью (В ней всё мучительно сплелось: Тоска, усталость и мороз...) Уже часы по бездорожью По снежному скитался он Без сна, без отдыха, без цели... Стихает злобный визг метели, И на Варшаву сходит сон... Куда ж еще идти? Нет мочи Бродить по городу всю ночь. - Теперь уж некому помочь! Теперь он - в самом сердце ночи! О, черен взор твой, ночи тьма, И сердце каменное глухо, Без сожаленья и без слуха, Как те ослепшие дома!.. Лишь снег порхает - вечный, белый, Зимой - он площадь оснежит, И мертвое засыплет тело, Весной - ручьями побежит... Но в мыслях моего героя Уже почти несвязный бред... Идет... (По снегу вьется след Один, но их, как было, двое...) В ушах - какой-то смутный звон... Вдруг - бесконечная ограда Саксонского, должно быть, сада... К ней тихо прислонился он. Когда ты загнан и забит Людьми, заботой, иль тоскою; Когда под гробовой доскою Всё, что тебя пленяло, спит; Когда по городской пустыне, Отчаявшийся и больной, Ты возвращаешься домой, И тяжелит ресницы иней, Тогда - остановись на миг Послушать тишину ночную: Постигнешь слухом жизнь иную, Которой днем ты не постиг; По-новому окинешь взглядом Даль снежных улиц, дым костра, Ночь, тихо ждущую утра Над белым запушённым садом, И небо - книгу между книг; Найдешь в душе опустошенной Вновь образ матери склоненный, И в этот несравненный миг - Узоры на стекле фонарном, Мороз, оледенивший кровь, Твоя холодная любовь - Всё вспыхнет в сердце благодарном, Ты всё благословишь тогда, Поняв, что жизнь - безмерно боле, Чем quantum satis** Бранда воли, А мир - прекрасен, как всегда. . . . . . . . . . . . . . . . .

  1910-1921 ----------------- * "Аллее роз" - улица в Варшаве. ** quantum satis - "В полную меру" (лат.) - лозунг Бранда, героя одноименной драмы Г. Ибсена.