"Что-то тяжелое, смутное, и никаких впечатлений на этом рождественском вечере, - думал Канчаров, шаря в темноте на столе электрический фонарик в форме портсигара. - То есть хоть бы сколько-нибудь приятных впечатлений! - добавил он мысленно, найдя "портсигар" и нажимая кнопку... - А, вот они, спички!"
Он зажег свечу и начал быстро раздеваться, бросая платье на спинку стула, потом лег в постель и откинул одеяло к ногам.
"И к чему это она так затапливает? - подумал он про свою хозяйку, старую эстонку, - глупое создание! Вот теперь разболится голова! О, черт! И все глупо, жалко как-то, трусливо! Костюмированный вечер! Идиоты. Пажи, Мефистофели, цветочницы. Могильщик, хоронивший свободу... Этот еще ничего, этот был интересен, но не выдержал роли и зачем-то превратился в амура! Чепуха! Общая приниженность, повальная трусость..."
Он уже стал засыпать, как ему вдруг вспомнился бывший на вечере добродушный старичок генерал. Его лицо, обрюзгшее, доброе, и смущенная улыбка, с которой он рассказывал, как начальство настоятельно советовало следить, чтобы как-нибудь не завелась "крамола"... "Помилуйте, - звучал в его ушах старый, дребезжавший голос генерала, - какая у меня может быть... Помилуйте, ведь этак вы и меня можете, чего доброго, заподозрить... ведь это что же... Ну, вас-то, конечно..." Начальство смеялось... Смеялся, рассказывая, генерал, смеялись все, но чей-то скептический голос заметил с конца стола: "А чем вы гарантированы, генерал?"
И только... Но всем стало жутко... Сразу понизился тон, как говорят актеры.
И в таком пониженном тоне окончился этот праздничный вечер.
...Страна Нельзя...
Вспомнился ли кружок, в котором проектировался сатирический журнал под таким названием, или это действительно была страна Нельзя, огромная, малонаселенная, своеобычная, дикая страна?
Страна, в которой на каждом шагу забитого, одурманенного грозными окриками обывателя встречало и всюду сопровождало это бессмысленно-грозное слово: нельзя.
Канчаров шел по улице спешно, не оглядываясь, каждую минуту, с каждого перекрестка ожидая услышать это ужасное слово, и ему казалось, что все, все находившиеся перед его глазами были проникнуты этим словом и, как загипнотизированные, думали только о нем...
Да, это была страна! И все жившее в ней было смертельно напугано этим словом! Прохожие на улице, извозчики у подъездов домов, приказчики в магазинах, баба, торговавшая на углу гнилыми яблоками, - все как будто показывали, что каждый из них занят своим делом, в действительности же все только думали об одном и том же слове, только и жили им!..
Нельзя! Ничего нельзя!
Нельзя заниматься своим делом, нельзя даже жить...
Нужно "смотреть в оба" и опасаться того, что нельзя!..
Канчаров осторожно осмотрел свою комнату, свой скромный письменный стол и начал ждать...
В передней громко позвонили, что-то там потом завозилось, дверь его комнаты быстро, нараспашку раскрылась, и они вошли...
- Откройте ящик! Этот у вас закрыт? Где ключи? Постойте: вы что-то спрятали, разожмите пальцы.
Жирное, лоснящееся, с белыми, протяжно поднятыми и закрученными усами лицо человека с светлыми пуговицами близко придвинулось к лицу Канчарова и дохнуло испарением мадеры и папиросного дыма. И глаза, тоже противные, круглые и наглые, такие, в которые порядочные женщины стыдятся взглянуть, - вопросительно остановились на Канчарове.
- Может быть, вы сами укажете, чтобы не затягивать? - жирным баском пророкотал человек со светлыми пуговицами, - а впрочем... Нашел ты там, что-нибудь?
Неуклюжее, темное существо с эфесом сверкающей при лампе шашки, возившееся в углу, за печкой, что-то невнятно пробормотало и усиленно принялось шуршать отставшими обоями...
- Может быть, вы в самом деле пожелаете сократить эту неприятную для вас процедуру?
Это уже спрашивало другое, не менее неприятное лицо, молодое, румяное, с черненькими усиками. И оно, как и первое, было тут же, близко-близко от лица Канчарова, но отдавало от него не мадерой, а острыми, пряными духами, употребляющимися обыкновенно "этими дамами"...
- Такой молодой, и уже погибший, - неестественно стучало в голове Канчарова, - такой молодой... Боже, какой он молодой!.. И где же, где же он этому научился!..
- Вот-с! Нашел! - раздалось из глубины комнаты, где копошились, стучали, шарили и рыли несколько неуклюжих существ с сверкавшими при огне эфесами шашек.
- Нашел?! Неси сюда! - радостно прорычал белоусый, а черненький самодовольно звякнул шпорами.
- Бери же! - послышалось из темной кучи неуклюжих существ.
- Тащи, тащи сюда все. Что там такое? Ну, шевелись, черт! - нетерпеливо приказывал белый.
И оба, черный и белый, с выжидательным выражением на лицах, вытянулись в темный угол, откуда один из вооруженных людей, торжественно подняв почти на уровень головы, нес какой-то небольшой четырехугольный предмет.
И Канчарова поразило то, что к этому предмету, оказавшемуся небольшим чемоданом, все находившиеся здесь относились с необыкновенным вниманием, словно это был не чемодан, старый, заслуженный спутник студенческих скитаний, а что-то такое, что влияло на судьбы всех, а на его в особенности...
"Это - мысль!" - подсказал Канчарову внутренний голос.
"Мысль? - удивлялся другой, сомневающийся, - но где же она? В чем?"
"А вот! - подумал Канчаров и почувствовал, что те двое думают то же самое, - вот она... Вот этот комочек! Что на дне чемодана!.."
"Но ведь это не то перетертая, скомканная бумага, не то скатанный, почерневший от грязи комочек мягкого воска из улья?" - продолжал сомневающийся голос.
"Да может быть и то и другое! - отвечал самому себе Канчаров, - да, да, и то и другое! - все более и более воодушевлялся он, - клочок бумаги, заключающий мысль, может быть великую, мировую мысль, и он попал в карман пальто так, случайно и изнашивается, тончает и скатывается в комочек - да, мысль скатывается в комочек!"
И это тоже воск! Это то лучшее, что медленно, трудолюбиво собиралось отовсюду и из чего общими силами созидается дивный храм знания.
- Так вы, значит, признаете, что найденный в чемодане предмет есть мысль?
- Да, признаю!
- Пожалуйста, начните протокол. Эй, подай сюда чернильницу... Вот перо, не угодно ли... Что? Не пишет? Можно отпереть. Бумаги? Вам удобно так?..
Как они все были рады! Они нашли и арестовали мысль. Мысль одного из миллионов людей. Но они не теряли надежды захватить мысли сотни миллионов людей и спрятать их дальше, как можно дальше!
И они ушли, довольные своей находкой, обрадованные, веселые и торжественно унесли с собою в чемодане мысль...
"Какая чепуха! Ведь приснится же!" - подумал, внезапно проснувшись, Канчаров.
Было очень рано и совсем темно. В стекла окон словно кто сыпал пригоршнями песок, и на дворе что-то глухо рокотало: ррр... ррр!..
"Это дворник сгребает снег; должно быть, метель! - догадался Канчаров, - мысль - комочек бумаги... воск... долгая, бесконечно долгая созидательная работа, и вот - величественный храм... И сияние славы... вечное сияние над ним".
Бум! - грохнула пушка.
"Салют свободе!" - словно пламенной искрой вспыхнуло сознание в Канчарове, и сердце его забилось в такт десяткам тысяч сердец безграничной толпы, наполнявшей улицы города.
На всех перекрестках, на фонарных столбах, на каждом доме реяли разнообразные, разноцветные флаги и величественно развевались над бесчисленными процессиями, шествовавшими во всех направлениях.
И в то время как на одной площади, сменяясь один другим, ораторы говорили пламенные речи, на какой-нибудь другой гремели оркестры музыки, и тысячные толпы кричали приветствия:
- Да здравствует! Да здравствует! Виват!
Порывистый весенний ветер мчался над городом, схватывал эти крики, уносил дальше и приносил с окрестных деревень и ближайших полей - новые.
А людская волна все текла, все разливалась по городу. Люди встречались друг с другом, с радостными, возбужденными лицами сообщали один другому долгожданную весть, незнакомые братски обнимались и целовались...
"Правда ли, правда ли все это?" - в захлебывающемся восторге спрашивал себя Канчаров, и внутренний голос отвечал ему:
"Да, это правда! Счастливый миг настал, освобождение свершилось! Все старое, мрачное, злобное - там, позади, и не вернется более. Свет новой жизни воссиял над свободным человеком, над свободной мыслью, свободным правдивым и смелым словом его!"
...Часы били десять.
Канчаров проснулся.
"Сон, сон, опять сон! - с тоскою закопошилось в голове, - и нет правды"!
Он вздохнул, повернулся на спину и стал прислушиваться.
"Ха-лат, ха-лат!" - гнусаво простонал со двора татарин.
Дон... шлл... звонко щелкнула и пролилась по двору бадья, которую дворник, очевидно, вытащил из-под сточной трубы и опрокинул на мостовую.
"Вот она... правда!" - подумал Канчаров и начал медленно, нехотя одеваться.
В соседней комнате стукнули самоваром и звякнули ложечки в стакане.
За столом, спиною к двери, с газетой, ловя от окошка мутный свет декабрьского утра, сидел бедно одетый, среднего роста, сутуловатый человек.
Он не обернулся при входе Канчарова, только сердито зашуршал газетным листом.
Канчаров присел к столу и вялым движением налил два стакана чая.
- Что в газетах, Павел?
- Три казни... четыре убийства... Сутуловатый человек повернулся, положил газету на стол, смотря в пол и разглаживая большую, комковатую бороду.
"Бутылок-банок! Костей-тряпок", - в форме унылого припева послышалось со двора...