--------------------------------
Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше
самого Вали, с очень черными и крупными строками и картинками во всю
страницу. Чтобы видеть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою
голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым
коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди
других похожих букв, и найти их потом стоило большого труда. Благодаря этим
побочным обстоятельствам, не предусмотренным издателями, чтение подвигалось
с солидною медленностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней
рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бовою,
схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались.
Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым
сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и
ожидания, что дальше будет еще интереснее. Но Вале неожиданно помешали
читать: вошла мама с какою-то другою женщиной.
- Вот он! - сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо
недавних, так как в руках она мяла белый кружевной платок.
- Валечка, милый! - вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала
целовать лицо и глаза, крепко прижимая к ним свои худые, твердые губы. Она
не так ласкала, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно
присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был
недоволен, что прервали его интересное чтение, и ему совсем не нравилась
эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на которых не было
ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыростью и гнилью,
тогда как от мамы всегда шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила
Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом,
который словно фотографирует человека. Его коротенький нос, но уже с
признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и
общий вид строгой серьезности что-то напомнили ей, и она заплакала. И
плакала она не так, как мама: лицо оставалось неподвижным, и только слезы
быстро-быстро капали одна за другою - не успевала скатиться одна, как уже
догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она
спросила:
- Валечка, ты не знаешь меня?
- Нет.
- Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?
Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила,- но
откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая
женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.
- Я твоя мама. Валя! - сказала женщина.
Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.
- Разве две мамы бывают? - спросил он.- Какие ты глупости говоришь!
Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что
женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть.
Некоторое время оба молчали.
- Ты уже умеешь читать? Вот умница!
Валя молчал.
- А какую ты книгу читаешь?
- Про Бову-королевича, - сообщил Валя с серьезным достоинством и с
очевидным чувством уважения к большой книге.
- Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста,-
заискивающе улыбнулась женщина.
И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе,
который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался
колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она
передвинулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно приготовилась к
долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к
рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в
котором внезапно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову,
но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:
- Все.
- Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! - сказала странная женщина и
снова стала прижимать губы к Валиному лицу.- Скоро я опять приду. Ты будешь
рад?
- Да, приходите, пожалуйста,- вежливо попросил Валя и, чтобы она
скорее ушла, прибавил: - Я буду очень рад.
Посетительница ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово,
на котором он остановился, как появилась мама, посмотрела на него и тоже
стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно,
жалела, что она такая неприятная и скучная,- но чего ради плакать маме?
- Послушай,- задумчиво сказал Валя,- как надоела мне эта женщина! Она
говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?
- Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.
- А кто же ты?
- Я твоя тетя.
Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с
непоколебимым равнодушием: тетя так тетя - не все ли равно? Для него слово
не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая мама не понимала
этого и начала объяснять, почему так вышло, что она была мамой, а стала
тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький...
- Какой маленький? Такой? - Валя поднял руку па четверть аршина от
стола.
- Нет, меньше.
- Как киска? - радостно изумился Валя. Рот его полуоткрылся, брови
поднялись кверху. Он намекал на беленького котенка, которого ему недавно
подарили и который был так мал, что всеми четырьмя лапами помещался на
блюдце.
- Да.
Валя счастливо рассмеялся, но тотчас же принял свой обычный суровый
вид и со снисходительностью взрослого человека, вспоминающего ошибки
молодости, заметил:
- Какой я был смешной!
Так вот, когда он был маленький и смешной, как киска, его принесла эта
женщина и отдала, как киску, навсегда. А теперь, когда он стал такой
большой и умный, она хочет взять его к себе.
- Ты хочешь к ней? - спросила бывшая мама и покраснела от радости,
когда Валя решительно и строго произнес:
- Нет, она мне не правится! - и снова принялся за книгу.
Валя считал инцидент исчерпанным, но ошибся. Эта странная женщина с
лицом, таким безжизненным, словно из него выпили всю кровь, неизвестно
откуда появившаяся и так же бесследно пропавшая, всколыхнула тихий дом и
наполнила его глухой тревогою. Тетя-мама часто плакала и все спрашивала
Валю, хочет ли он уйти от нее; дядя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего
белые волоски на ней поднимались торчком, и, когда мамы не было в комнате,
также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине. Однажды вечером,
когда Валя уже лежал в кроватке, но еще не спал, дядя и тетя говорили о нем
и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого незаметно дрожали
хрустальные подвески в люстре и сверкали то синими, то красными огоньками.
- Ты, Настасья Филипповна, говоришь глупости. Мы не имеем права
отдавать ребенка, для него самого не имеем права. Неизвестно еще, на какие
средства живет эта особа с тех пор, как ее бросил этот... ну, да, черт его
возьми, ты понимаешь, о ком я говорю? Даю голову на отсечение, что ребенок
погибнет у нее.
- Она любит его, Гриша.
- А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, Настасья Филипповна,-
похоже, что сама ты хочешь отделаться от ребенка...
- Как тебе не грешно!
- Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не
горячась. Какая-нибудь кукушка, вертихвостка, наплодит ребят и с легким
сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка,
так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня
денег нету, так мне игрушку давайте! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!
- Ты не справедлив к ней, Гриша. Ведь ты знаешь, какая она больная,
одинокая...
- Ты, Настасья Филипповна, и святого из терпения выведешь, ей-богу!
Ребенка-то ты забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него честного
человека или прохвоста? А я голову свою даю на отсечение, что из него
сделают прохвоста, ракалью, вора и... прохвоста!
- Гриша!
- Христом богом прошу: не раздражай ты меня! И откуда у тебя эта
дьявольская способность перечить? "Она такая одино-о-кая",- а мы не
одиноки? Бессердечная ты женщина, Настасья Филипповна, и черт дернул меня
на тебе жениться! Тебе палача в мужья надо!
Бессердечная женщина заплакала, и муж попросил у нее прощения,
объяснив, что только набитый дурак может обращать внимание на слова такого
неисправимого осла, как он. Понемногу она успокоилась и спросила:
- А что говорит Талонский?
Григорий Аристархович снова вспылил.
- И откуда ты взяла, что он умный человек? Говорит, все будет зависеть
от того, как суд посмотрит... Экая новость, подумаешь, без него и не знаем,
что все зависит от того, как суд посмотрит. Конечно, ему что,-
потявкал-потявкал, да и к сторонке. Нет, если бы на то моя воля, я бы всех
этих пустобрехов...
Тут Настасья Филипповна закрыла дверь из столовой, и конца разговора
Валя не слыхал. Но долго еще он лежал с открытыми глазами и все старался
понять, что это за женщина, которая хочет взять его и погубить.
На следующий день он с утра ожидал, когда тетя спросит его, не хочет
ли он к маме; но тетя не спросила. Не спросил и дядя. Вместо того оба они
смотрели на Валю так, точно он очень сильно болен и скоро должен умереть,
ласкали его и привозили большие книги с раскрашенными картинками. Женщина
более не приходила; но Вале стало казаться, что она караулит его около
дверей и, как только он станет переходить порог, она схватит его и унесет в
какую-то черную, страшную даль, где извиваются и дышат огнем злые чудовища.
По вечерам, когда Григорий Аристархович занимался в кабинете, а Настасья
Филипповна что-нибудь вязала или раскладывала пасьянс, Валя читал свои
книги, в которых строки стали чаще и меньше. В комнате было тихо-тихо,
только шелестели переворачиваемые листы да изредка доносился из кабинета
басистый кашель дяди и сухое щелканье на счетах. Лампа с синим колпаком
бросала яркий свет на пеструю бархатную скатерть стола, но углы высокой
комнаты были полны тихого, таинственного мрака. Там стояли большие цветы с
причудливыми листьями и корнями, вылезающими наружу и похожими на дерущихся
змей, и чудилось, что между ними шевелится что-то большое, темное. Валя
читал. Перед его расширенными глазами проходили страшные, красивые и
печальные образы, вызывавшие жалость и любовь, но чаще всего страх. Валя
жалел бедную русалочку, которая так любила красивого принца, что
пожертвовала для него и сестрами, и глубоким, спокойным океаном; а принц не
знал про эту любовь, потому что русалка была немая, и женился на веселой
принцессе; и был праздник, на корабле играла музыка, и окна его были
освещены, когда русалочка бросилась в темные волны, чтобы умереть. Бедная,
милая русалочка, такая тихая, печальная и кроткая. Но чаще являлись перед
Валей злые, ужасные люди-чудовища. В темную ночь они летели куда-то на
своих колючих крыльях, и воздух свистел над их головой, и глаза их горели,
как красные угли. А там их окружали другие такие же чудовища, и тут
творилось что-то таинственное, страшное. Острый, как нож, смех;
продолжительные, жалобные вопли; кривые полеты, как у летучей мыши,
странная, дикая пляска при багровом свете факелов, кутающих свои кривые
огненные языки в красных облаках дыма; человеческая кровь и мертвые белые
головы с черными бородами... Все это были проявления одной загадочной и
безумно злой силы, желающей погубить человека, гневные и таинственные
призраки. Они наполняли воздух, прятались между цветами, шептали о чем-то и
указывали костлявыми пальцами на Валю; они выглядывали на него из дверей
темной комнаты, хихикали и ждали, когда он ляжет спать, чтобы безмолвно
реять над его головою; они засматривали из сада в черные окна и жалобно
плакали вместе с ветром.
И все это злое, страшное принимало образ той женщины, которая
приходила за Валей. Много людей являлось в дом Григория Аристарховича и
уходило, и Валя не помнил их лиц, но это лицо жило в его памяти. Оно было
такое длинное, худое, желтое, как у мертвой головы, и улыбалось хитрою,
притворною улыбкою, от которой прорезывались две глубокие морщины по
сторонам рта. Когда эта женщина возьмет Валю, он умрет.
- Слушай,- сказал раз Валя своей тете, отрываясь от книги.- Слушай,-
повторил он с своей обычной серьезной основательностью и взглядом,
смотревшим прямо в глаза тому, с кем он говорил,- я тебя буду называть
мамой, а не тетей. Ты говоришь глупости, что та женщина- мама. Ты мама, а
она нет.
- Почему? - вспыхнула Настасья Филипповна, как девочка, которую
похвалили.
Но вместе с радостью в ее голосе слышался страх за Валю. Он стал такой
странный, боязливый; боялся спать один, как прежде; по ночам бредил и
плакал.
- Так. Я не могу этого рассказать. Ты лучше спроси у папы. Он тоже
папа, а не дядя, - решительно ответил мальчик.
- Нет, Валечка, это правда: она твоя мама.
Валя подумал и ответил тоном Григория Аристарховича:
- Удивляюсь, откуда у тебя эта способность перечить!
Настасья Филипповна рассмеялась, но, ложась спать, долго говорила с
мужем, который бунчал, как турецкий барабан, ругал пустобрехов и кукушек и
потом вместе с женою ходил смотреть, как спит Валя. Они долго и молча
всматривались в лицо спящего мальчика. Пламя свечи колыхалось в трясущейся
руке Григория Аристарховича и придавало фантастическую, мертвую игру лицу
ребенка, такому же белому, как те подушки, на которых оно покоилось.
Казалось, что из темных впадин под бровями на них глядят черные глаза,
прямые и строгие, требуют ответа и грозят бедою и неведомым горем, а губы
кривятся в странную, ироническую усмешку. Точно на эту детскую голову легло
смутное отражение тех злых и таинственных призраков-чудовищ, которые
безмолвно реяли над нею.
- Валя! - испуганно шепнула Настасья Филипповна. Мальчик глубоко
вздохнул, но не пошевелился, словно окованный сном смерти.
- Валя! Валя! - к голосу Настасьи Филипповны присоединился густой и
дрожащий голос мужа.
Валя открыл глаза, отененные густыми ресницами, моргнул от света и
вскочил на колени, бледный и испуганный. Его обнаженные худые ручонки
жемчужным ожерельем легли вокруг красной и полной шеи Настасьи Филипповны;
пряча голову на ее груди, крепко жмуря глаза, точно боясь, что они
откроются сами, помимо его воли, он шептал:
- Боюсь, мама, боюсь! Не уходи!
Это была плохая ночь. Когда Валя заснул, с Григорием Аристарховичем
сделался припадок астмы. Он задыхался, и толстая, белая грудь судорожно
поднималась и опускалась под ледяными компрессами. Только к утру он
успокоился, и измученная Настасья Филипповна заснула с мыслью, что муж ее
не переживет потери ребенка.
После семейного совета, на котором решено было, что Вале следует
меньше читать и чаще видеться с другими детьми, к нему начали привозить
мальчиков и девочек. Но Валя сразу не полюбил этих глупых детей, шумных,
крикливых, неприличных. Они ломали цветы, рвали книги, прыгали по стульям и
дрались, точно выпущенные из клетки маленькие обезьянки; а он, серьезный и
задумчивый, смотрел на них с неприятным изумлением, шел к Настасье
Филипповне и говорил:
- Как они мне надоели! Я лучше посижу около тебя.
А по вечерам он снова читал, и, когда Григорий Аристархович, бурча об
этой чертовщине, от которой не дают опомниться ребятам, пытался ласково
взять у него книгу, Валя молча, но решительно прижимал ее к себе.
Импровизированный педагог смущенно отступал и сердито упрекал жену:
- Это называется воспитание! Нет, Настасья Филипповна, я вижу, тебе
впору с котятами возиться, а не ребят воспитывать. До чего распустила, не
может даже книги от мальчика взять. Нечего говорить, хороша наставница.
Однажды утром, когда Валя сидел с Настасьей Филипповной за завтраком,
в столовую ворвался Григорий Аристархович. Шляпа его съехала на затылок,
лицо было потно; еще из дверей он радостно закричал:
- Отказал! Суд отказал!
Брильянты в ушах Настасьи Филипповны засверкали, и ножик звякнул о
тарелку.
- Ты правду говоришь? - спросила она задыхаясь.
Григорий Аристархович сделал серьезное лицо, чтобы видно было, что он
говорит правду, но сейчас же забыл о своем намерении, и лицо его покрылось
целой сетью веселых морщинок. Потом снова спохватился, что ему недостает
солидности, с которою сообщают такие крупные новости, нахмурился, подвинул
к столу стул, положил на него шляпу и, видя, что место кем-то уже занято,
взял другой стул. Усевшись, он строго посмотрел на Настасью Филипповну,
потом на Валю, подмигнул Вале на жену и только после этого торжественного
введения заявил:
- Я всегда говорил, что Талонский умница, которого на козе не
объедешь. Нет, Настасья Филипповна, не объедешь, лучше и не пробуй.
- Следовательно, правда?
- Вечно ты с сомнениями. Сказано: в иске Акимовой отказать. Ловко,
брат,- обратился он к Вале и добавил строго-официальным тоном, ударяя на
букву о: - И возложить на нее судебные и за ведение дела издержки.
- Эта женщина не возьмет меня?
- Дудки, брат! Ах, забыл: я тебе книг привез!
Григорий Аристархович бросился в переднюю, но его остановил крик
Настасьи Филипповны: Валя в обмороке откинул побледневшую голову на спинку
стула.
Наступило счастливое время. Словно выздоровел тяжелый больной,
находившийся где-то в этом доме, и всем стало дышаться легко и свободно.
Валя покончил свои сношения с чертовщиной, и когда к нему наезжали
маленькие обезьянки, он был среди них самый изобретательный. Но и в
фантастические игры он вносил свою обычную серьезность и основательность, и
когда шла игра в индейцы, он считал необходимым раздеться почти донага и с
ног до головы измазаться краскою. Ввиду делового характера, приданного
игре, Григорий Аристархович счел для себя возможным принять в ней посильное
участие. В качестве медведя он проявил лишь посредственные способности, но
зато пользовался большим и вполне заслуженным успехом в роли индейского
слона. И когда Валя, молчаливый и строгий, как истый сын богини Кали, сидел
у отца на плечах и постукивал молоточком по его розовой лысине, он
действительно напоминал собою маленького восточного князька, деспотически
царящего над людьми и животными.
Талонский пробовал намекать Григорию Аристарховичу о судебной палате,
которая может не согласиться с решением суда, но тот не мог понять, как
трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей,
когда законы одни и там и здесь. Когда же адвокат настаивал, Григорий
Аристархович начинал сердиться и в качестве неопровержимого довода выдвигал
самого же Талонского:
- Ведь вы же будете и в палате? Так о чем толковать,- не понимаю.
Настасья Филипповна, хотя бы ты усовестила его.
Талонский улыбался, а Настасья Филипповна мягко выговаривала ему за
его напрасные сомнения. Говорили иногда и о той женщине, на которую
возложили судебные издержки, и всякий раз прилагали к ней эпитет "бедная".
С тех пор как эта женщина лишилась власти взять Валю к себе, она потеряла в
его глазах ореол таинственного страха, который, словно мгла, окутывал ее и
искажал черты худого лица, и Валя стал думать о ней, как и о других людях.
Он слыхал частое повторение того, что она несчастна, и не мог понять
почему; но это бледное лицо, из которого выпили всю кровь, становилось
проще, естественнее и ближе. "Бедная женщина", как ее называли, стала
интересовать его, и, вспоминая других бедных женщин, о которых ему
приходилось читать, он испытывал чувство жалости и робкой нежности. Ему
представлялось, что она должна сидеть одна в какой-нибудь темной комнате,
бояться и все плакать, все плакать, как плакала она тогда. Напрасно он
тогда так плохо рассказал ей про Бову-королевича.
...Оказалось, что трое судей могут не согласиться с тем, что решили
трое таких же судей: палата отменила решение окружного суда, и ребенок был
присужден его матери по крови. Сенат оставил кассационную жалобу без
последствий.
Когда эта женщина пришла, чтобы взять Валю, Григория Аристарховича не
было дома; он находился у Талонского и лежал в его спальне, и только его
розовая лысина выделялась из белого моря подушек. Настасья Филипповна не
вышла из своей комнаты, и горничная вывела оттуда Валю уже одетым для пути.
На нем было меховое пальтецо и высокие калоши, в которых он с трудом
передвигал ноги. Из-под барашковой шапочки выглядывало бледное лицо с
прямым и серьезным взглядом. Под мышкою Валя держал книгу, в которой
рассказывалось о бедной русалочке.
Высокая, костлявая женщина прижала его лицо к драповому подержанному
пальто и всхлипнула.
- Как ты вырос, Валечка! Тебя не узнаешь,- пробовала она шутить; но
Валя молча поправил сбившуюся шапочку и, вопреки своему обычаю, смотрел не
в глаза топ, которая отныне становилась его матерью, а на ее рот. Он был
большой, но с красивыми мелкими зубами; две морщинки по сторонам оставались
на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.
- Ты не сердишься на меня? - спросила мама, но Валя, не отвечая на
вопрос, сказал:
- Ну, пойдем.
- Валечка! - донесся жалобный крик из комнаты Настасьи Филипповны. Она
показалась на пороге с глазами, опухшими от слез, и, всплеснув руками,
бросилась к мальчику, встала на колени и замерла, положив голову на его
плечо,- только дрожали и переливались бриллианты в ее ушах.
- Пойдем, Валя,- сурово сказала высокая женщина, беря его за руку.-
Нам не место среди людей, которые подвергли твою мать такой пытке... такой
пытке!
В ее сухом голосе звучала ненависть, и ей хотелось ударить ногою
стоявшую на коленях женщину.
- У, бессердечные! Рады отнять последнего ребенка!..- произнесла она
злым шепотом и рванула Валю за руку: - Идем! Не будь, как твой отец,
который бросил меня.
- Бе-ре-гите его! - сказала Настасья Филипповна.
Извозчичьи сани мягко стукали по ухабам и бесшумно уносили Валю от
тихого дома с его чудными цветами, таинственным миром сказок, безбрежным и
глубоким, как море, и темным окном, в стекла которого ласково царапались
ветви деревьев. Скоро дом потерялся в массе других домов, похожих друг на
друга, как буквы, и навсегда исчез для Вали. Ему казалось, что они плывут
по реке, берега которой составляют светящиеся линии фонарей, таких близких
друг к другу, словно бусы на одной нитке, но, когда они подъезжали ближе,
бусы рассыпались, образуя большие темные промежутки, сзади сливаясь в такую
же светящуюся линию. И тогда Валя думал, что они неподвижно стоят на одном
месте; и все начинало становиться для него сказкою: и сам он, и высокая
женщина, прижимавшая его к себе костлявою рукою, и все кругом.
У него замерзла рука, в которой он держал книгу, но он не хотел
просить мать, чтобы она взяла ее.
В маленькой комнате, куда привезли Валю, было грязно и жарко. В углу,
против большой кровати, стояла под пологом маленькая кроватка, такая, в
каких Валя давно уже не спал.
- Замерз! Ну, погоди, сейчас будем чай пить. Ишь, руки-то какие
красные! Вот ты и с мамой. Ты рад? - спрашивала мать все с тою же
насильственною, нехорошею улыбкою человека, которого всю жизнь принуждали
смеяться под палочными ударами.
Валя, пугаясь своей прямоты, нерешительно ответил:
- Нет.
- Нет? А я тебе игрушек купила. Вот, посмотри, на окне.
Валя подошел к окну и начал рассматривать игрушки. Это были жалкие
картонные лошадки на прямых, толстых ногах, петрушка в красном колпаке с
носатой, глупо ухмыляющейся физиономией и тонкие оловянные солдатики,
поднявшие одну ногу и навеки замершие в этой позе. Валя давно уже не играл
в игрушки и не любил их, но из вежливости он не показал этого матери.
- Да, хорошие игрушки.
Но она заметила взгляд, который бросил Валя на окно, и сказала с тою
же неприятною, заискивающей улыбкой:
- Я не знала, голубчик, что ты любишь. И я уже давно купила эти
игрушки.
Валя молчал, не зная, что ответить.
- Ведь я одна, Валечка, одна во всем мире, мне не с кем
посоветоваться. Я думала, что они тебе понравятся.
Валя молчал. Внезапно лицо женщины растянулось, слезы быстро-быстро
закапали одна за другой, и, точно потеряв под собою землю, она рухнула на
кровать, жалобно скрипнувшую под ее телом. Из-под платья выставилась нога в
большом башмаке с порыжевшей резинкой и длинными ушками. Прижимая руку к
груди, другой сжимая виски, женщина смотрела куда-то сквозь стену своими
бледными, выцветшими глазами и шептала:
- Не понравились!.. Не понравились!..
Валя решительно подошел к кровати, положил свою красную ручку на
большую, костлявую голову матери и сказал с тою серьезною основательностью,
которая отличала все речи этого человека:
- Не плачь, мама! Я буду очень любить тебя. В игрушки играть мне не
хочется, но я буду очень любить тебя. Хочешь, я прочту тебе о бедной
русалочке?..
14 сентября 1899 г.