Леонид Андреев. В темную даль
--------------------------------
OCR Pirat
--------------------------------
Уже четыре недели жил он в доме - и четыре недели в доме царили страх и
беспокойство. Все старались говорить и поступать так, как они всегда
поступали и говорили, и не замечали того, что речи их звучат глуше, что
глаза их смотрят виновато и тревожно и часто оборачиваются в ту сторону,
где находится отведенная ему комната. В противоположном от нее конце дома
они ступали ногами неестественно-громко и так же неестественно-громко
смеялись, но, когда им. случалось проходить мимо белых дверей, которые
весь день были заперты изнутри и так глухи, точно за ними не было ничего
живого, они умеряли шаг, а все тело их подавалось в сторону, словно в
ожидании удара. И хотя проходившие становились на пол всей ногой, но шаг
их был более легок и более беззвучен, чем если бы они шли на цыпочках. И
никто не называл его по имени, а просто словом "он", и так как все каждую
минуту думали о нем, то это неопределенное название представлялось более
ясным, чем полное имя, и никогда не заставляло переспрашивать. Почему-то
казалось непочтительным и фамильярным звать его, как зовут других; слово
же "он" точно и резко выражало страх, который внушала его высокая,
сумрачная фигура. И только одна старая бабушка, которая жила наверху,
звала его Колей, но и она испытывала напряженное состояние страха и
ожидания беды, охватившее весь дом, и часто плакала. Однажды она спросила
горничную Катю, почему барышня не играет сегодня на фортепьяно, но Катя
удивленно взглянула на нее и не ответила, а, уходя, покачала головой,
точно не одобряла самого вопроса.
Пришел он в серый ноябрьский полдень, когда все были дома и сидели за
чаем, кроме Пети, давно уже ушедшего в гимназию. На дворе было холодно, и
низко нависшие плотные тучи сеяли дождь, так что, несмотря на большие
окна, в высоких комнатах было темно, а в некоторых горел даже огонь.
Звснок его был резкий и властный, и сам Александр Антонович вздрогнул; он
подымал, что явился кто-нибудь из важных посетителей, и медленно пошел
навстречу, сделав ка своем полном и серьезном лице приветливо-ласковую
улыбку. Но она тотчас исчезла, когда в полутьме прихожей он увидел бедно и
грязно одетого человека, перед которым в смущении стояла горничная, робко
загораживая ему путь.
Вероятно, с вокзала он шел пешком и только местами ехал на конке,
потому что коротенькое потертое пальто его было мокро, а брюки внизу
забрызганы и стояли коробом от воды и грязи. И голос его был хриплый,
грубый, не то от сырости и простуды, не то от долгого молчания в тряском
вагоне.
- Чего молчите? Дома, спрашиваю вас, Александр Антоныч Барсуков? -
повторил вошедший свой вопрос.
Но отозвался Александр Антонович. Не входя в переднюю, он вполоборота
взглянул на человека, которого счел за одного из бесчисленных просителей,
и строго сказал:
- Вам что здесь нужно?
- Не узнал, отец? - насмешливо, но с дрожью в голосе спросил вошедший.
- А ведь я Николай, по отчеству Александрыч.
- Какой... Николай? - отступил на шаг Александр Антонович.
Но, спрашивая, он уже знал, какой Николай стоит перед ним. Важность
исчезла с его лица, и оно стало бледно страшной старческой бледностью,
похожей на смерть, и руки поднялись к груди, откуда внезапно вышел весь
воздух. Следующим порывистым движением обе руки обняли Николая, и седая
холеная борода прикоснулась к черной мокрой бородке, и старческие,
отрыкшие целова!ь губы искали молодых свежих губ и с ненасытной жадностью
впивались в них.
- Погоди, отец, дай раздеться, - мягко говорил Николаи.
- Простит? Простил? - дрожал всем телом Александр Антонович.
- Ну, что за глупости! - сурово и строго сказал Николай, отстраняя
отца. - Какое еще там прощение?
Когда они входили в столовую, Александру Антоновичу было стыдно своего
порыва, которому с такой неудержимой силой отдалось его доброе сердце Но
радость от свидания, хотя и отравленная, бурлила в груди и искала выхода,
и вид сына, который пропадал неведомо где в течение целых семи лет, делала
его походку быстрой и молодой и движения порывистыми и несолидными И он
искренне рассмеялся, когда Николай остановился перед сестрой и, потирая
озябшие руки, спросил:
- А эта барышня - сестрица, что ли?
Ниночка, семнадцатилетняя девушка, бледненькая и худенькая, стояла у
своего места и смущенно перебирала по столу пальцами, устремив на брата
большие испуганные глаза. Она догадалась, что это Николай, которого она
помнила больше, чем сам отец, и теперь не знала, что делать. И когда
Николай, вместо "поцелуя, пожал ей руку, она ответила крепким пожатием и
чуть, по-институтски, не приселач - А этот господин студент Андрей Егорыч
- Петькин репетитор, - знакомил Александр Антонович.
- Петька? - удивился Николай. - Да он уже учится! Важно!
Потом его познакомили с остролицей дамой, которая наливала чай и
которую называли просто Анной Ивановной, и потом все стали жадно
рассматривать его, пока он в свою очередь оглядывал комнату, желая узнать,
все ли так, как было семь лет тому назад. Было в нем что-то странное, не
поддающееся определению.
Высоким ростом, гордым поворотом головы, пронзительным взглядом черных
глаз из-под крутых, выпуклых бровей он напоминал молодого орла. Дикостью и
свободой веяло от его прихотливо разметавшихся волос; трепетной грацией
хищника, выпускающего когти, дышали все его движения, уверенные, легкие,
бесшумные; и руки без колебаний находили и брали то, что им нужно.
Словно не сознавая неловкости своего положения, сн смотрел в глаза
каждому глубоко и спокойно, но даже и в ту минуту, когда взгляд был
ласков, в нем чудилось что-то затаенное и опасное, что видится всегда в
глазах ласкающегося хищника.. И говорил он повелительно и просто, видимо,
не обдумывая своих слов, точно это были не ошибающиеся, невольно лгущие
звуки человеческой речи, а непосредственно звучала сама мысль.
Чувство раскаяния не могло иметь места в душе такого человека.
Но если это был орел, то перья его были сильно помяты в схватке, из
которой он едва ли ушел победителем. Об этом говорило платье, носившее на
себе следы ночёвок, грязное, непригнанное к телу; и было в этом платье
что-то неуловимо-хищное, тревожное, заставляющее всех хорошо одетых людей
испытывать смутное чувство опасения. И минутами по всему статному и
сильному телу пробегала мгновенная дрожь странной боязни; тогда все тело
как будто становилось меньше, и казалось, что волосы на затылке
поднимаются, как у ощетинившегося зверя; и глаза быстро и злобно обегали
всех присутствующих. Пил и ел он с жадностью, как человек, которому долго
пришлось голодать или который все время недоедает и поэтому готов бывает
есть каждую минуту и все, что подано на стол. И, кончив, он сказал:
"Важно! - и погладил себя немного насмешливо по животу. Отказавшись от
отцовской сигары, он взял у студента папиросу (у самого у него папирос не
было) и приказал: - Рассказывайте!"
Рассказывать стала Ниночка, именно о том, как она окончила институт и
как ей жилось там. Сперва она робела, но так как рассказывать ей
приходилось то, что она уже несколько раз передавала, то она легко
вспомнила все остроумные слова и была очень довольна собой.
Николай не то слушал, не то нет; он улыбался, но не всегда в тех
местах, где были остроумные слова, и все время водил по комнате своими
выпуклыми глазами.
Иногда он перебивал речь не идущими к месту вопросами.
- Что отдал за картину? - спросил он у молчавшего и также несколько
насмешливо улыбавшегося отца.
- Не помню.
- Две тысячи, - с почтением к деньгам отозвалась до сих пор молчавшая
Анна Ивановна и боязливо взглянула на Александра Антоновича.
И оба улыбнулись - отец и Николай, и в улыбке проскользнуло что-то
враждебное Теперь Александр Антонович уже не суетился и оттого стал
строгим и важным.
- Дела как? - так же коротко спросил Николай у отца.
- Ничего. Идут.
- Новый дом купили. На Итальянской. Трехэтажный. И завод еще купили, -
почти шепотом сказала Анна Ивановна.
Она боялась Александра Антоновича, но не могла удержаться, так как
всегда была занята тем, что сравнивала свой капиталец в пятьсот пятьдесят
шесть рублей, находившийся в сберегательной кассе, с капиталом Барсукова,
у которого были дома, заводы и акции.
- Ну, Ниночка, продолжай, -сказал Николай, Но Ниночке давно уже стало
скучно. У нее опять закололо в боку, и ока сидела худенькая, бледная,
почти прозрачная, но странно красивая и трогательная, как начавший увядать
цветок И пахло от нее какими-то странными, легкими духами, напоминавшими
желтеющую осень и красивое умирание. Застенчивый рябой студент внимательно
наблюдал за ней и тоже, казалось, бледнел по мере того, как исчезала
краска с лица Ниночки. Он был медик и, кроме того, любил Ниночку первой
любовью.
Но тут явился Феноген Иваныч, старый лакей. Рожа его выглянула из
двери, как восходящая луна, и была так же широка, красна и безволоса. Он
был в бане, после бани немного выпил и, придя домой, узнал от горничной о
приезде барчука, с которым во дни оны играл в лошадки. Немного плача, то
ли от водки, то ли от любви, он напялил фрак, надушил лысину, как это
делал барин, и степенно пошел в столовую. За дверьми он немного постоял и
с торжественно надутыми щеками, как при приезде самого губернатора, явился
к Николаю.
- Феногешка! - весело крикнул Николай, и голос его прозвучал, как у
ребенка.
- Барчук! - взвизгнул Феноген и, опрокидывая стулья, кинулся к Николаю.
Он хотел сперва поцеловать его в плечо, но так как Николай вместо того
пожал его руку, то Феноген важно откинулся назад и ответил крепким, до
боли, пожатием.
Он позволял себе думать, что он не слуга, а друг Николая, и рад был
публичному признанию его в этом достоинстве. Но поцеловаться все же нужно
было.
И вдобавок пьян! - c веселым изумлением к постоянству Феногеиовых
привычек сказал Николай, ощутив запах водки.
- Разве? - строго отозвался Александр Антонович.
Мотая отрицательно головой, Феноген Иваныч благовоспитанно отступал
задом и косил глаза, чтобы узнать, где дверь, но все-таки сперва попал в
простенок и оттуда уже, на ощупь, добрался до двери Все это заняло
довольно много времени В передней Феноген Иваныч приостановился, с
нежностью осмотрел руку, которую пожал Николай, и, неся ее впереди себя,
как нечто совершенно ему постороннее, хрупкое и ценное, тронулся в
людскую. Вообще он уважал себя, но в данный момент самой уважаемой частью
его тела была правая рука.
В этот день Александр Антонович не поехал в правление и после обеда, за
которым он выпил много вина, пришел в светлое и мягкое настроение. Обняв
Николая за талию, он повел его в библиотеку, закурил сигару и,
приготовившись к долгому слушанию, добродушно сказал:
- Ну, теперь рассказывай: где был, что делал?
Николай ответил не сразу. По телу его снова пробежала та же странная
дрожь испуга, и глаза метнули взор к двери, но голос оставался спокойным и
серьезным.
- Нет, отец. Я прошу тебя оставить разговор о моих приключениях.
- Я видел у тебя кошелек заграничной работы.
Ты был за границей?
- Был, - коротко ответил Николай. - Недовольно, отец.
Александр Антонович нахмурил брови и встал с дивана Заложив руки за
спину, под сюртук, он прошелся по комнате и, не глядя на сына, спросил:
- Ты все такой же?
- Как видишь. А ты, отец?
- Как видишь. Ступай, мне надо заниматься.
Когда Николай вышел, Александр Антонович запер за ним дверь, оглянулся
и, подойдя к камину, молча, но с силой ударил по белому, блестящему кафлю.
Потом вытер платком руку, к которой пристала белая полоска извести, и сел
заниматься. И опять лицо его белело той страшной бледностью, которая
напоминает смерть.
Никто не видел свидания Николая с бабушкой, но вышел он oт нее хмурым и
как будю немного растроганным. И на минутку все почувствовали облегчение,
когда за Николаем захлопнулись белые двери его комнаты, но с того момента
он перестал быть гостем, и с этого же момента появилась та странная
тревога, которая, разрастаясь, скоро захватила весь дом. Как будто вошел в
дом и навсегда занял в нем место кто-то загадочноопасный, более чужой, чем
любой человек с улицы, и более страшный, чем притаившийся грабитель.
И только один Феноген Иваныч не почувствовал этого, так как с радости
выпил еще и теперь спал на поваровой постели, и во сне сохраняя вид
полного самоуважения и немного откидывая правую руку.
А в гостиной Ниночка тихо рассказывала студенту о том, что было семь
лет тому назад. Тогда Николай за одну историю был уволен с несколькими
товарищами из Технологического института, и только связи отца спасли его
от большого наказания. При горячем объяснении с сыном вспыльчивый
Александр Антонович ударил его, и в тот же вечер Николай ушел из дому и
вернулся только сегодня. И оба - и рассказчица и слушатель - качали
головами и понижали голос, и студент для ободрения Ниночки даже взял ее
руку в свою и гладил.
Николай никому не мешал; сам говорил мало и других слушал не то чтобы
неохотно, а с каким-то высокомерным равнодушием, как будто вперед знал,
что ему могут рассказать. На середине рассказа он иногда уходил, и все
время лицо его имело такое выражение, точно он прислушивается к чему-то
далекому, важному и одному ему слышному. Он ни над кем не смеялся и никого
не упрекал, но, когда он выходил из библиотеки, где просиживал большую
часть дня, и рассеянно блуждал по всему дому, заходя в людскую, и к
сестре, и к студенту, он разносил холод по всему своему пути и заставлял
людей думать о себе так, точно они сейчас только совершили что-то очень
нехорошее и даже преступное и их будут судить и наказывать. Теперь он был
одет очень хорошо, но и в изысканном платье он не сливался с пышным
великолепием комнат, а стоял особняком, как что-то чужое и враждебное. И
если бы все эти дорогие вещи могли чувствовать и говорить, они сказали бы,
что умирают от страха, когда он приближается или берет одну из них в руки
и рассматривает с странным любопытством. Он никогда ничего не ронял и
ставил вещь на место, как раз так, как она стояла, но как будто
прикосновение его руки отнимало у изящной статуэтки всю ее ценность, и
после его ухода она стояла пустой и ни на что не нужной. Ее душа,
созданная искусством, таяла в его руках, и оставался только ненужный кусок
бронзы или глины.
Раз Николай пришел к Ниночке во время ее урока рисования, когда она
очень похоже и хорошо копировала с чьей-то картины фигуру нищего,
просящего милостыню.
- Рисуй, Нина. Я не буду тебе мешать, - сказал он, садясь возле, на
низенькой софе.
Ниночка робко улыбнулась и некоторое время продолжала водить кистью,
беря не те краски, какие нужно. Потом бросила и сказала:
- Я устала. Тебе нравится?
- Да, хорошо. Ты и играешь хорошо.
От этой холодной похвалы впечатлительной Ниночке стало скучно. Она,
критически наклонив голову набок, осмотрела свой рисунок, вздохнула и
сказала:
- Бедный нищий. Мне так жаль его. Тебе тоже?
- Да, тоже.
- Я в двух попечительствах о бедных участвую.
Ужасно много работы, - горячо сказала она.
- Что же вы там делаете? - равнодушно спросил Николай.
Ниночка начала рассказывать подробно, потом короче, потом остановилась
совсем. Николай молчал и перелистывал альбом, в котором знакомые Ниночки
записывали стихи.
- Я на курсы хотела, но папа не позволяет, - внезапно сказала Ниночка,
словно ища пути к вниманию брата.
- Дело хорошее. Ну и что же?
- Не позволяет папа. Но я добьюсь своего.
Николай ушел, и в груди Ниночки стало пусто и тоскливо. Она отбросила
альбом, печально посмотрена на начатую картину, которая ей показалась
отвратительной и никому не нужной мазней. Не умея сдерживать своих
порывов, Ниночка взяла кисть и крест-накрест перечертила полотно синей
краской и отхватила при этом у нищего по л головы. С первого дня, когда
Николай пожал ей руку, она полюбила его, а он ни разу не поцеловал ее.
Если бы он поцеловал ее, Ниночка открыла бы ему все свое маленькое, но уже
изболевшееся сердце, в котором то пели маленькие, веселые птички, то
каркали черные вороны, как писала она в своем дневнике.
И дневник бы свой она отдала ему, - а в дневнике на каждой странице
рассказывается о том, какая она никому не нужная и несчастная.
Он подумал, что она довольна и рисованием своим, и музыкой, и
попечительством, и ошибался: ей не нужны ни рисование, ни музыка, ни
попечительство.
Смеялся Николай только на уроках студента с Петькой, и Петька ненавидел
его за смех. В его присутствии он нарочно еще выше задирал колени, так что
едва не заваливался со стулом на спину, щурил пренебрежительно глаза,
ковырял в носу, хотя прекрасно знал, что этого не нужно делать, и
хладнокровно говорил студенту невыносимые дерзости. Рябое лицо репетитора
наливалось кровью и потело; он чуть не плакал и по уходе Петьки жаловался,
что мальчишка совсем не хочет учиться.
- Не знаю, что из него выйдет, - говорил студент. - Теперь вот тоже
горничная жаловалась мне, что он ей гадости говорит.
- Прохвост выйдет, - без видимого огорчения определил Николай будущее
брата.
- Бьешься, бьешься, нервы тратишь, а что толку! - чуть не плакал
студент, вспоминая длинный ряд унижений и стыда за себя, когда хотелось
провалиться сквозь землю или избить ученика.
- Бросьте!
- А жрать-то надо! - в отчаянии воскликнул Алексей Егорович.
- Ну и жрите, что подносят.
Но в споры со студентом, несмотря на старания последнего, Николай не
вступал. И Ниночка и Алексей Егорович делали частые попытки решить, что
такое представляет собою брат Николай, и доходили до таких фантастических
картин, что обоим становилось смешно.
Но, расходясь, они удивлялись своему смеху, и самые фантастические
предположения казались истинными, а на другой день оба со страхом и
страстным любопытством ждали появления Николая, думая, что именно сегодня
и решится томительный вопрос. Но Николай появлялся, а вопрос оставался все
таким же далеким от решения.
Особенной яркости и неправдоподобности достигали те предположения, что
делались в людской, и впереди всех рассказчиков стоял Феноген Иваныч.
Когда он немного выпивал, фантазия его работала неудержимо и создавала
такие картины, перед которыми он сам останавливался в недоумении и испуге.
- Он разбойник! - сказал однажды Феноген Иваныч, и красное лицо его
побледнело от страха.
- Ну вот, разбойник!.. - не поверил повар, но тоже оглянулся на дверь.
- Который грабит только богатых, - ввел поправку Феногек Иваныч,
слыхавший когда-то от самого Николая, тогда еще мальчика, о существовании
подобных разбойников.
- А зачем ему грабить, когда у отца денег невпроворот? - усомнился
кучер, очень основательный человек.
- Три завода, четыре дома, акции каждодневно обрезают, - прошептала Анна
Ивановна, у которой находилось теперь в кассе ровно пятьсот шестьдесят
рублей, так как четыре рубля она внесла на днях.
Предположение Фсногена Иваныча рухнуло. Анна Ивановна обыскала все вещи
Николая и ничего не наипа, кроме белья. И именно то, что она ничего не
нашла, кроме белья, всего более пугало и тревожило. Если бы в чемодане
нашлись ружья, пули и ножи и Николай действительно оказался бы
разбойником, это было бы не так страшно, как не знать совершенно занятий
человека, который так не похож на других людей лицом и ухватками: слушает,
а сам не говорит и смотрит на всех, как палач. Тревога росла и переходила
в суеверный страх, ледяной волной прокатывавшийся по дому.
Был подслушан один короткий разговор Николая с отцом - и не рассеял
страха, но еще более сгустил туманную атмосферу недоумения и загадки.
- Ты сказал когда-то, что ненавидишь всю нашу жизнь, - раздельно
выговаривая каждое слово, спрашивал отец. - Ты и теперь ненавидишь ее?
Так же размеренно и медленно звучал серьезный ответ Николая:
- Да, я ненавижу ее от самого дна до самого верху.
Ненавижу и не понимаю.
- Ты нашел лучше?
- Да, нашел. Да, нашел, - твердо повторил Николай.
- Останься с нами.
- Это немыслимо, отец. И ты это знаешь.
- Николай! - прозвучал гневный окрик Александра Антоновича.
И через минуту напряженного молчания тихий и немного грустный ответ
Николая:
- Ты все тот же, отец. Вспыльчивый и - добрый.
И рождество в этом богатом доме наступило смутное и безрадостное.
Присутствие человека, который ни в чем не разделял мыслей и чувств
окружавших его люден, мрачным кошмаром нависало над всеми и отнимало у
праздника не только его радостный характер, но и самый смысл. Казалось,
что и сам Николай заметил, как тягостен он для других, и почти не выходил
из своей комнаты, - но за глазами он казался еще страшнее, чем на глазах.
За несколько дней до рождества у Барсуковых случайно собрались гости;
Николай не вышел к ним, как вообще не выходил ни к кому из посторонних, и
одетый лежал на постели, прислушиваясь к звукам музыки. Смягченные толщей
стен, они казались мелодичными и нежными, как далекое пение чистых и
безгрешных голосов, и так мягко входили в ухо, словно пел самый воздух.
Николай вслушивался и вспоминал то время, когда он был еще маленький, и
была жива его мать, и у них собирались гости, а он так же издалека
прислушивался к музыке и грезил - не образами, а чем-то другим, в чем и
образы и звуки сплетались в одно яркое и мучительно-красивое, и оно
извивалось, как разноцветная, поющая лента. И он понимал тогда, что значит
это яркое, но не мог никому объяснить, даже себе, и только старался дольше
не засыпать - и засыпал. Раз он заснул таким образом, никем не замеченный,
в прихожей, на шубах, и теперь ему ясно представился запах пушистого,
щекочущего меха. И снова содрогание непонятного ужаса пробежало холодными
иглами по его телу, - но и другое что-то, более мягкое и теплое, озарило
его лицо, и словно ласкающая нежная рука расправила насупленные брови.
Лицо стало неподвижно, но спокойно, кротко и незлобиво, как у мертвого.
Нельзя было догадаться, бодрствует он или спит, жив сн или мертв, но можно
было сказать одно: этот человек отдыхает.
Наступил сочельник, и в сумерки к Николаю явился Феноген Иваныч. Он был
почти трезв, мрачен и глядел в сторону, а на глазах замечались следы как
будто слез.
- Пожалуйте к бабушке, - сказал он из дверей.
- Что такое? - удивился Николай.
Феноген Иваныч вздохнул и повторил:
- Пожалуйте к бабушке.
Николай пошел наверх - и только что переступил порог, как две тонкие
девичьи руки охватили его шею; к лицу приблизилось нежное личико с широко
раскрытыми влажными глазами, и голос, задыхающийся от рыданий, зашептал:
- Коля, Коля, как ты нас измучил! Коля, Коля, братик милый, помирись с
папой. И со мной. И останься с нами, Коля, Коля!
И маленькое, худенькое тело трепетно билссь в его руках, и маленькое,
никому не нужное сердечко стало таким огромным, что в него вошел бы весь
бесконечно страдающий мир, Николай хмуро, исподлобья метнул взор по
сторонам. С постели тянулись к нему страшные в своей бескровной худобе
руки бабушки, и голос, в котором уже слышались отзвуки иной жизни,
хриплым, рыдающим звуком просил:
- Коля, Коля!..
А на пороге плакал Феноген Иваныч. Он потерял всю свою важность и
хлюпал носом, и двигал ртом и бровями; и слез было так много, они такой
рекой текли по его лицу, точно шли не из глаз, как у всех людей, а
сочились из всех пор тела.
- Друг мой! Николенька! - шептал он молитвенно, протягивая вперед руки
с застывшим в них красным платком.
Николай беспомощно и жалко улыбался, не зная того, что из его орлиных,
теперь померкших глаз падают редкие, скупые слезинки. И тогда из темного
угла выступила на свет трясущаяся старческой дрожью, бессильная голова
того, кто был его отцом и всю жизнь которого он ненавидел и не понимал.
Но теперь он понял.
С тем же безумием любви, каким была проникнута его ненависть, Николай
рванулся к отцу, увлекая за собой Ниночку. И все трое, сбившиеся в один
живой плачущий комок, обнажившие свои сердца, потрясенные, они на миг
стали одним великим существом, с единым сердцем и единой душой.
- Остался! - хриплым торжествующим звуком кричала старуха. - Остался!
- Друг мой! Николенька! - шептал молитвенно Феноген Иваныч.
- Да! Да! - говорил Николай, не понимая, кому и на что он отвечал. -
Да! Да! - повторял он, целуя дрожащую старую руку, которая с безмолвной
нежностью гладила его по голове и лицу.
- Да! Да! - все еще твердил он, уже чувствуя, как в душе его вырастает
грозное и неумолимое, короткое и тупое "нет!".
Уже надвигалась ночь, и весь большой дом, начиная с людской и кончая
барскими комнатами, сверкал веселыми огнями. Л РОДИ весело болтали и шумно
перекликались, и маленькие, дорогие, хрупкие и ненужные вещи уже не
боялись за себя. Они гордо смотрели со своих возвышенных мест на
суетившихся людей и безбоязненно выставляли свою красоту, и все, казалось,
в этом доме служило им и преклонялось перед их дорого стоящим
существованием.
Александр Антонович, Ниночка и даже студент сидели все еще в комнате у
бабушки и то говорили о своем счастье, то молча прислушивались к нему.
Феноген Иваныч, еще немного выпивший от радости, вышел на воздух с целью
слегка прохладить свою голову, и в то время, когда он поглаживал руками
красную лысину, на которой снежинки таяли, как на раскаленной плите, он с
удивлением увидел Николая. Держа в руках небольшой сачок, Николай шел
из-за угла, где находился черный ход, и был также неприятно удивлен,
увидев Феногена Иваныча.
- А, Феногешка! - тихо сказал он. - Ну-ка, проводи меня до ворот.
- Друг... - растерянно бормотал Феноген Иваныч.
- Молчи. Там поговорим.
Улица в этот час была безлюдна, и оба конца ее терялись в белесоватой
дымке медленно и бесшумно падающего снега. Остановившись перед Феиогеном
Иванычем и прямо в глаза смотря ему своими выпуклыми, блестящими глазами,
Николай положил руку ему на плечо и сказал медленно, точно обучая ребенка:
- Скажи отцу, что Николай, мол, Александрович велели кланяться и
сказать, что они - ушли.
- Куда?
- Просто - ушли. Прощай.
Николай похлопал лакея по плечу и тронулся от него. Но Феноген Иваныч и
без слов знал, куда идет Николай, и со всей силой, какая была у него в
руках, схватил его:
- Не пущу! Бог свят, не пущу!
Николай оттолкнул его и удивленно посмотрел. Но Феноген Иваныч сложил
молитвенно руки и хнычущим голосом просил:
- Николенька! Друг единственный! Плюньте, не ходите. Ну что там? Деньги
есть. Три завода. Дома.
Акции каждодневно обрезают, - бессмысленно повторял он слова экономки.
- Что ты городишь? - нахмурился Николай и быстро зашагал.
Но Феноген Иваныч, весь праздничный в своем новом фраке и весь
развинченный и словно помятый, бежал за ним, хватал его за руки и молил:
- Ну и я! И меня возьмите. Что же, ей-богу! Голубчик! В разбойники так
в разбойники! - И Феноген Иваныч отчаянно махнул рукой, прощаясь с миром
честных людей.
Николай остановился и молча взглянул на слугу, и в этом взгляде
блеснуло что-то до того страшное, холодно-свирепое и отчаянное, что язык
Феногена Иваныча онемел и ноги приросли к земле.
Высокая фигура Николая серела и уменьшалась, словно тая в серой мгле.
Еще минута, и он навсегда скрылся в той темной зловещей дали, откуда
неожиданно пришел. И уже ничего живого не виделось в безлюдном
пространстве, а Феноген Иваныч все еще стоял и смотрел. Крахмаленый
воротник рубашки обмяк и прилип к шее; снежинки медленно таяли на красной
похолодевшей лысине и вместе со слезами катились по широкому бритому лицу.
Декабрь 1900 г.
ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ АНДРЕЕВ
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
Андреев Л.
Рассказы и повести. Вступ. статья В. Чувакова; Худ. В. Савадов. -М.:
"Недра", 1980 - 288 с.
В настоящий сборник вошли рассказы и повести Л.Андреева 1898 - 1908 гг.
Проникнутые гуманным чувством, они направлены на защиту "униженного и
оскорбленного" маленького человека от калечащих его душу жизненных
обстоятельств. В ряде рассказов ("Марсельеза", "Рассказ о семи повешенных",
"Иван Иванович") отразился дух революционной эпохи 1905 года.
Издательство "Художественная литература", 1979 г.
Издательство "Недра", 1980 г
Редактор издательства В. Н. Никитина Художественный редактор В. В.
Шутько Технический редактор Н. В. Жидкова Корректоры Э. Г.Агеева, К.И.
Савенкова
ИБ 4441
Подписано в печать 31.10 80. Формат 84x108 1/32. Бумага типографская Л2
Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 15,12. Уч-изд. л. 15
12. Дополнительный тираж 100000 экз. Заказ 336/8351-3 Цена 1 р. 50 к.
Изд-во "Недра", 103633, Москва, К-12, Третьяковский проезд, 1/19
Отпечатано с матриц в Ленинградской типографии 6 ордена Трудового
Красного Знамени Ленинградского объединения "Техническая книга" им Евгении
Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли. 193144 г. Ленинград, ул.
Моисеенко, 10.
OCR Pirat