--------------------------------
I
В то жаркое и зловещее лето горело все. Горели целые города, села и
деревни; лес и поля больше уже не были их охраной: покорно вспыхивал сам
беззащитный лес, и красной скатертью расстилался огонь по высохшим лугам.
Днем в едком дыму пряталось багровое, тусклое солнце, а по ночам в разных
концах неба вспыхивало безмолвное зарево, колебалось в молчаливой
фантастической пляске, и странные, смутные тени от людей и деревьев ползали
по земле, как неведомые гады. Собаки перестали брехать приветным чаем,
издалека зовущим путника и сулящим ему кров и ласку, а протяжно и жалобно
выли, или угрюмо молчали, забившись в подполье. И люди, как собаки,
смотрели друг на друга злыми и испуганными глазами и громко говорили о
поджогах и таинственных поджигателях. В одной глухой деревне убили старика,
который не мог сказать, куда он идет, а потом бабы плакали над убитым и
жалели его седую бороду, слипшуюся от темной крови.
В то жаркое, зловещее лето я жил в одном помещичьем доме, где было
много старых и молодых женщин. Днем мы работали, говорили и мало думали о
пожарах, но, когда наступала ночь, нас охватывал страх. Владелец имения
часто уезжал в город; тогда мы не спали по целым ночам и пугливым дозором
обходили усадьбу, ища поджигателя. Мы прижимались друг к другу и говорили
шепотом, а ночь была безмолвна, и темными, чуждыми массами подымались
строения. Они казались нам незнакомыми, как будто раньше мы никогда не
видели их, и страшно непрочными, точно ожидающими огня и уже готовыми к
нему. Раз, в трещине стены, перед нами блеснуло что-то светлое. Это было
небо, а мы подумали, что огонь, и женщины с криком бросились ко мне, тогда
почти еще мальчику, прося защиты.
...А я сам от испуга перестал дышать и не мог тронуться с места...
Иногда глубокой ночью я вставал с горячей, разметанной постели и через
окно вылезал в сад. Это был старый, величественно-угрюмый сад, на самую
сильную бурю отвечавший только сдержанным гулом; внизу его было темно и
мертвенно-тихо, как на дне пропасти, а вверху стоял неясный шорох и шум,
похожий на далекий степенный говор. Прячась от кого-то, кто по пятам крался
за мной и заглядывал через плечо, я пробирался в конец сада, где на высоком
валу стоял плетень, а за плетнем далеко вниз разбегались поля, леса и
скрытые мраком поселки. Высокие, мрачно-молчаливые липы расступались передо
мною, - и между их толстыми черными стволами, в расселины плетня, в
просветы между листьями я видел нечто страшное и необыкновенное, от чего
беспокойной жутью наполнялось мое сердце и мелкой дрожью подергивались
ноги. Я видел небо, но не темное, спокойное небо ночей, а розовое, какого
никогда не бывает ни днем ни ночью. Могучие липы стояли серьезно и
молчаливо и, как люди, чего-то ждали, а небо неестественно розовело, и
багряными судорогами пробегали по небу зловещие отсветы горящей внизу
земли. Медленно всплывали и уходили вверх клубящиеся столбы, и в том, что
они были так безмолвны, когда внизу все скрежетало, так неторопливы и
величавы, когда внизу все металось, - была загадка и та же страшная
неестественность, как и в розовой окраске неба.
Точно опомнившись, высокие липы все сразу начинали переговариваться
вершинами и так же внезапно умолкали, надолго застывая в угрюмом ожидании.
Становилось тихо, как на дне пропасти. Далеко за собой я чувствовал
насторожившийся дом, полный испуганных людей, вокруг меня сторожко
толпились липы, а впереди безмолвно колыхалось красно-розовое небо, какого
не бывает ни днем, ни ночью.
И оттого, что я видел его не все целиком, а только в просветы между
деревьями, становилось еще страшнее и непонятнее.
II
Была ночь, и я беспокойно дремал, когда в мое ухо вошел тупой и
отрывистый звук, как будто шедший из-под пола, вошел и застыл в мозгу, как
круглый камень. За ним ворвался другой, такой же короткий и тяжелый, и
голове сделалось тяжело и больно, словно густыми каплями на нее падал
расплавленный свинец. Капли буравили и прожигали мозг; их становилось все
больше, и скоро частым дождем отрывистых, стремительных звуков они
наполнили' мою голову.
- Бам! Бам! Бам! - издалека выбрасывал кто-то высокий, сильный и
нетерпеливый.
Я открыл глаза и сразу понял, что это набат и что горит ближайшее село
- Слободищи. В комнате было темно и окно закрыто, но от страшного зова она
вся, с своей мебелью, картинами и цветами, как будто вышла на улицу, и не
чувствовалось ни стен, ни потолка.
Не помню, как я оделся, и не знаю, почему я побежал один, а не с
людьми. Или они меня забыли, или я не вспомнил об их существовании. Набат
звал настойчиво и глухо, словно не из прозрачного воздуха падали звуки, а
выбрасывала их неизмеримая толща земли, и я побежал.
В розовом сиянии неба померкли над головой звезды, и в саду было
страшно светло, как не бывает ни днем, ни в царственные лунные ночи, а
когда я подбежал к плетню, на меня сквозь просветы взглянуло что-то
ярко-красное, бурливое, отчаянно мечущееся. Высокие липы, словно
обрызганные кровью, трепетали круглыми листьями и боязливо заворачивали их
назад, но голоса их не было слышно за короткими и сильными ударами
раскачавшегося колокола. Теперь звуки были ясны и точны и летели с безумной
быстротой, как рой раскаленных камней. Они не кружились в воздухе, как
голуби тихого вечернего звона, они не расплывались в нем ласкающей волной
торжественного благовеста - они летели прямо, как грозные глашатаи
бедствия, у которых нет времени оглянуться назад и глаза расширены от
ужаса.
- Бам! Бам! Бам!- летели они с неудержимой стремительностью, и сильные
обгоняли слабых, и все вместе впивались в землю и пронизывали небо.
Так же прямо, как и они, бежал я по большому вспаханному полю, тускло
мерцавшему кровавыми отблесками, как чешуя огромного черного зверя. Над
моей головой, на страшной высоте, плавно проносились одинокие яркие искры,
а впереди был страшный деревенский пожар, в котором в одном костре гибнут
дома, животные и люди. Там, за прихотливой линией черных деревьев, то
круглых, то острых, как пики, взвивалось ослепительное пламя, загибало
горделиво шею, как взбесившийся конь, прыгало, отбрасывало от себя в черное
небо огненные клочки и хищно нагибалось вниз за новой добычей. В ушах моих
шумело от быстрого бега, сердце билось быстро и громко, и, обгоняя его
удары, прямо в голову и грудь били меня беспорядочные звуки набата. И было
в них так много отчаяния, словно это не медный колокол звучал, а в
предсмертных судорогах колотилось сердце самой многострадальной земли.
- Бам! Бам! Бам! - выбрасывало из себя раскаленное пожарище, и трудно
было поверить, что эти властные и отчаянные крики издает церковная
колокольня, такая маленькая и тонкая, такая спокойная и тихая, как девочка
в розовом платье.
Я падал, опираясь руками на комья сухой земли, и они рассыпались под
моими руками; я подымался и снова бежал, а навстречу мне бежал огонь и
призывные звуки набата. Уже слышно было, как трещит дерево, пожираемое
огнем, и разноголосый людской крик с господствующими в нем нотами отчаяния
и страха. И, когда стихало змеиное шипение огня, явственно выделялся
продолжительный, стонущий звук; то выли бабы и ревела в паническом страхе
скотина.
Болото остановило меня. Широкое заросшее болото, далеко бежавшее
направо и налево. Я вошел в воду по колена, потом по грудь, но болото
засасывало меня, и я вернулся на берег. Напротив, совсем близко, бушевал
огонь и выбрасывал в небо тучи золотистых искр, похожих на огненные листья
гигантского дерева; в черной рамке камыша и осоки огненными блестящими
зеркалами вставала болотная вода, - и набат звал, - отчаянно, в смертельной
муке:
III
Я метался по берегу, и сзади меня металась моя черная тень, а когда я
нагибался к воде, допытываясь у нее дна, на меня из черной бездны глядел
призрак огненного человека, и в искаженных чертах его лица, в разметавшихся
волосах, точно приподнятых на голове какой-то страшной силой, - я не мог
узнать самого себя.
- Да что же это? Господи! - молил я, протягивая руки.
А набат звал. Колокол уже не молил - он кричал, как человек, стонал и
задыхался. Звуки потеряли свою правильность и громоздились друг на друга,
быстро, без отзвука, умирая, рождаясь и снова умирая. И опять я наклонился
к воде и рядом со своим отражением увидел другой огненный призрак, высокий,
прямой и, к ужасу моему, все же похожий на человека.
- Кто это? - воскликнул я, оглядываясь. Возле моего плеча стоял
человек и молча смотрел на пожар. Лицо его было бледно, и мокрая, не
засохшая еще кровь покрывала щеку и блестела, отражая огонь. Одет он был
просто, по-крестьянски. Быть может, он уже находился здесь, когда я
прибежал, задержанный, как и я, болотом; быть может, пришел потом, но я не
слыхал его прихода и не знал, кто он.
- Горит, - сказал он, не отводя глаз от пожара. В них прыгал
отраженный огонь, и они казались большими и стеклянными.
- Кто ты? Откуда? - спросил я. - У тебя кровь.
Длинными, худыми пальцами он коснулся щеки, посмотрел на них и снова
уставился на огонь.
- Горит, - повторил он, не обращая на меня внимания. - Все горит.
- Ты не знаешь, как пройти туда? - спрашивал я, отодвигаясь: я
догадывался, что это один из сумасшедших, которых много породило то
зловещее лето.
- Горит, - ответил он.- Ого-го-го! Горит, - закричал он и засмеялся,
ласково глядя на меня и раскачивая головой. Участившийся набат внезапно
смолк, и громче затрещало пламя. Оно двигалось, как живое, и длинными
руками, словно в истоме, тянулось к умолкнувшей колокольне. Теперь, вблизи,
она казалась высокой, и вместо розового на ней было уже красное платье.
Наверху темного отверстия, где находились колокола, показался робкий и
спокойный огонек, похожий на пламя свечи, и бледным лучом отразился на их
медных боках. И снова затрепетал колокол, посылая последние,
безумно-отчаянные крики, и я снова заметался по берегу, а за мной металась
моя черная тень.
- Я пойду! Пойду! - отвечал я кому-то, звавшему меня. А высокий
человек спокойно сидел сзади меня, охватив руками колена, и громко пел,
вторя колоколу:
- Бам!.. Бам!.. Бам!..
- Ты с ума сошел!- кричал я на него, а он пел все громче и веселее:
- Бам!.. Бам!.. Бам!..
- Замолчи! - умолял я.
А он улыбался и пел, раскачивая головой, и в стеклянных глазах его
разгорался огонь. Он был страшнее пожара, этот безумный, и, повернувшись, я
бросился бежать вдоль берега. Но не сделал я нескольких шагов, как рядом со
мной бесшумно выросла его длинная фигура в развевающейся рубашке. Он бежал
молча, как и я, длинными, не знающими устали шагами, и молча бежали по
изрытому полю наши черные тени.
В предсмертных муках задыхался колокол и кричал, как человек, который
не ждет уже помощи и для которого уже нет надежды. И молча бежали мы
куда-то во тьму, и возле нас насмешливо прыгали наши черные тени.
Ноябрь 1901 г.
Комментарии
Впервые - в газетах "Нижегородский листок", 1901, 24 ноября, 322 и
"Курьер", 1901, 24 ноября, 325. Отдельным изданием рассказ вышел в
Дешевой библиотеке т-ва "Знание", 51 (СПб., 1906).
Сам автор был невысокого мнения об этом рассказе :"Напечатал на днях
<...> маленькую ерундицу..." - известил он Горького 24 ноября 1901 г. (ЛН,
т. 72, с. 110). "Набат" - великолепно! Очень великолепно", - живо
откликнулся Горький в письме Андрееву из Олеиза (Крым) 1 декабря 1901 г.
(там же, с. 114). "Набат" - отражение мною переживаемого", - лаконично
написал Андреев М. Горькому 17 декабря 1901 г. (там же, с. 118). По
настоянию М. Горького Андреев включил "Набат" во второе, дополненное
издание своих "Рассказов".
14 февраля 1903 г. Андреев читал рассказы "Набат" и "Смех" в Нижнем
Новгороде на литературно-музыкальном вечере, сбор от которого, за вычетом
расходов, пошел в фонд постройки дома для школьников (см. "Нижегородский
листок", 1903, 15 февраля, 45).
Антид Ото <Л. Троцкий> в рецензии на второе издание "Рассказов" Л.
Андреева, отметив импрессионистичность рассказа "Набат", при чтении
которого ему вспомнились "Колокола" Эдгара По, далее рассуждает: "Реалист
ли Леонид Андреев? Да, реалист, если этим словом хотят обозначить не
какие-нибудь специальные приемы, но лишь то, что автор не лжет против
жизни. Да, реалист. Но его правда - не правда конкретного протокола, а
правда психологическая. Андреев, употребляя выражение старой критики,
"историограф души" и притом души преимущественно в моменты острых кризисов,
когда обычное становится чудесным, а чудесное выступает, как обычное..."
("Восточное обозрение", 1902, 129, 5 июня.)
"Набат" и "Молчание" - первые произведения Андреева, переведенные на
польский язык (журнал "Химера", 1902, 2).