Амфитеатров Александр Валентинович - Домашние новости

  

  

  

   Амфитеатров А. В. Мертвые боги: Рассказы. Роман

   М.: Современник, 1991.- (Из наследия).

  

  

   Гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов Александр Николаевич Чилюк лежал на диване и сам себе не верил: неужели он опять в России, в захолустной деревушке своего отца, в том самом доме, откуда, двенадцать лет тому назад, ушел в свое всесветное бродяжничество?

   Да... И даже ничего не изменилось с тех пор в этой тихой обители. Те же темные, поблекнувшие обои, те же кожаные диваны, те же портреты генералов и архиереев по стенам... все старое: точно и не уезжал... Недостает только, чтобы по дому раздавались быстрые тяжелые шаги и резкий бранчивый голос матери Чилюка, умершей в его отсутствие... Чилюк поморщился; ему припомнилось, как здесь, в этой комнате, где теперь наслаждается он послеобеденным отдыхом, разыгралась, двенадцать лет тому назад, горькая, тяжелая сцена.

   Мать его ненавидела; а уж если мать ненавидит свое дитя, то ненависть бывает ужасна и беспощадна. У Чилюка мороз по коже пробежал при воспоминании о детстве - голодном, холодном, полном слез и бесчеловечных наказаний. Другой бы ребенок не вынес, но он унаследовал, точно назло матери, ее богатырское сложение и вырос молодцом. И головой его Бог не обидел. Шесть классов гимназии прошел он в первом разряде, а тут и попутал грех. Чилюк переслал во время extemporale {Импровизация (лат.).} записку слабому товарищу. Вспыльчивый педагог обмолвился... назвал Чилюка мерзавцем, а Чилюк ответил пощечиной... Выгнали с волчьим паспортом, и хорошо еще, что только тем кончилось дело. Мог угодить в тюрьму... в солдаты...

   - Поздравляю, Александр Николаевич, с повышением. Теперь вам уже и до арестантских рот недалеко.

   И Чилюку стало немножко жутко, когда он воскресил в памяти мать - тучную пожилую женщину, с желтым лицом, искаженным от гнева на ненавистного сына. Щеки у нее тряслись, и глаза остановились, как у одержимой столбняком, когда она говорила эти злые, не материнские слова. Но тогда Чилюк не сробел, сам по-волчьи сверкнул на мать своими, похожими на ее, глазами и так же злобно и презрительно ответил ей:

   - Сами не попадите туда раньше меня!

   Отец, при этой фразе, испуганно зажал уши и выбежал из комнаты.

   Александр Николаевич улыбнулся: отец ничуть не изменился за двенадцать лет. Все тот же сырой, рыхлый мужчина с кислым, никогда не выглядевшим молодо, но зато и не стареющим, бабьим лицом. По-прежнему женолюбив, слаб и не может жить без опеки. Александру Николаевичу очень не понравилась, по первому взгляду, особа, заменившая в доме его мать,- эта Александра Кузьминишна... или как там ее? Словом, "мой лучший друг", по рекомендации отца. У нее фигура крупичатой уездной поповны, а лицо старой девы - нос башмаком и злые серые глаза буравчиком; если она рассердится, они, вероятно, станут зелеными. Такие глаза бывают только у скверных людей. Отец, по-видимому, У нее в полном подчинении: что ни вздумает сказать, сперва взглянет на Александру Кузьминишну, точно спросить позволения. Влюблен, как кот, и под башмаком,- ясное дело. Каково-то уживается с избранницей его сердца сестра Катя?

   Александр Николаевич, по крайней мере, в десятый раз с утра пожалел, что не застал Катю дома.

   - Угораздило же ее так некстати уехать к какой-то подруге, да еще в Саратовскую губернию, да еще на целый месяц! Этак и не увидишь ее, пожалуй... Через месяц я за тридевять земель буду. А хотелось бы повидать...

   Когда, против воли порешив с гимназией, Александр Николаевич с отчаяния бросился в заманчивую, полную тревог и переворотов жизнь авантюриста и уехал добровольцем к Черняеву, Катя одна искренно плакала о нем. Мать и проститься не захотела с ним, отец благословил как-то наскоро и смущенно, словно втайне рад был, что отделался от "мерзавца" сына, с которым решительно не знал, что делать дальше. Кате тогда было двенадцать лет; теперь она - уже двадцатичетырехлетняя девушка и, вероятно, красавица: девочкой она обещала много. Но Александр Николаевич не мог вообразить ее взрослою. Он вспомнил ее белое и румяное личико с большими черными глазами, ясными, чистыми и правдивыми, и у него потеплело на душе. Это личико часто грезилось ему, как последний обломок немногих приятных воспоминаний о родине, и в грозные ночи на алексинацких редутах, и когда он стоял вольным матросом на вахте парохода, уносившего его из Марселя в Соединенные Штаты, и в бараке, где он, вместе с десятками товарищей-землекопов на линии Тихоокеанской железной дороги, лежал в жестоких припадках малярии. Сколько он видел, испытал, пережил и перечувствовал в эти двенадцать лет! Чем только не был он в Америке! Землекоп, разносчик газет, посыльный, мелкий бакалейщик, матрос, дрогнет, распорядитель общества похоронных процессий, адвокат, коммивояжер и, наконец,- для того, чтобы увенчать эту лестницу состояний,- сперва приказчик, а потом счастливый компаньон крупной мануфактуры, для которой он с чисто российской сметкой, почти нечаянно, изобрел приспособление, дорого оцененное на рынке...

   Дверь скрипнула.

   - Саша, можно к тебе?

   На пороге стоял отец Чилюка - Николай Евсеевич.

   - Разумеется, папенька!

   Старик вошел, тщательно запер дверь и опустил медный язычок на замочную скважину. Александр Николаевич наблюдал родителя не без изумления.

   - Что это, папенька? К чему такие предосторожности?

   Старый Чилюк сделал многозначительную гримасу и подсел к сыну.

   - Видишь ли, друг мой,- пожевав губами, начал он очень тихим голосом,- ты меня извини, пожалуйста, что я потревожил твой сон...

   - Да я не спал.

   - Тем лучше... Но мне надо говорить с тобой об очень важном деле и... и секретно: главное, чтоб она не слыхала!

   - Кто она? Александра Кузьминишна, что ли? А вы, добрейший папа, как я замечаю, имеете к ней немалый решпект.

   Николай Евсеевич покраснел.

   - Но... как же иначе? Она - не кто-нибудь, а девушка хорошей фамилии, с образованием, и при том... гм!.. при том... хоть это - не совсем-то ловкое признание сыну со стороны отца, но ты, как человек бывалый, наблюдательный, не мог сам не заметить, что она мне очень дорога!

   - Не мог не заметить: вы правы. Что же дальше?

   - Саша!- трагически воскликнул Чилюк после некоторого молчания,- признайся: очень ты меня презираешь?

   - Вас? За что? До ваших сердечных дел мне нет дела. Я - отрезанный ломоть, отделен от вас и морями, и горами, и реками. На таком почтенном расстоянии мы можем существовать, ничуть не нуждаясь в мнении друг друга.

   - Как человек, как посторонний человек, Саша!- продолжал Николай Евсеевич,- я знаю, что потерял право видеть в тебе члена семьи... Но как человек!

   Сын пожал плечами.

   - Что ж? Вам только пятьдесят лет, и вы не святой. Если ваш роман не приносит никому зла, никто не станет судить вас строго. Меня же прошу уволить от ответа. Какой я вам судья? Я только что приехал, ни к чему не пригляделся. Может быть, дама вашего сердца - ангел, а может быть, дьявол; может быть, ее присутствием создается рай в доме, а может быть, ад. Как она уживается с Катей? Вот вам - судья настоящий, по праву, компетентный, с основаниями и доказательствами. К Кате и обратитесь. А мне что! Так-то, папа!

   Александр Николаевич засмеялся, но старик не развеселился, а, напротив, сидел как в воду опущенный.

   - Я должен тебе признаться,- пробормотал он, запинаясь и багровея,- что... это, конечно, очень странно... но Катя не живет у меня больше.

   Александр Николаевич внимательно взглянул в смущенное лицо отца.

   - То есть?

   - Она ушла от нас.

   - Как ушла? куда?

   - Совсем ушла. Не поладила с Александрой Кузьминишной и не захотела оставаться с нею под одной крышей... так, потихоньку, и ушла. Ты знаешь Теплую слободу - тут близко, под городом? Там ее кормилица Федосья живет... кружевница - помнишь? У Федосьи и поселилась...

   Александр Николаевич вскочил с дивана.

   - Это бред какой-то!- вскричал он,- неужели вы это серьезно? Да у вас в доме - эпидемия, что ли? То сын сбежал в Сербию, то дочь куда-то к черту на куличики. И потом: я помню Катю смирной, кроткой девочкой. Я думаю, надо было неистово оскорбить ее, чтобы она решилась на такую штуку!

   - Александра Кузьминишна действительно была резка с нею...

   - А у вас не хватило характера вступиться за дочь?- презрительно заметил Александр Николаевич.

   - Ты напрасно так думаешь, Саша! Я, конечно, не смею хвалиться: я далеко не богатырь воли, но все-таки помню свои обязанности и... и не дал бы Кати в обиду. Но Катя была сама в этом случае словно сумасшедшая. Она возненавидела Александру Кузьминишну, едва та вошла в дом. Надо тебе сказать, что пред смертью твоей покойницы-матери Катя была с ней очень хороша, совсем не так, как раньше. Ты помнишь, что у Глаши был ужасный, тяжелый характер... Ревновала ли Катя к памяти Глаши, просто ли чувствовала антипатию к Александре Кузьминишне, но сцены следовали за сценами. Я был мучеником между двумя этими женщинами, клянусь тебе...

   - Охотно верю. Дальше.

   - Ну, в одно прекрасное утро они поссорились сильнее обыкновенного - и Катя исчезла, оставив мне самую резкую записку, какую только можно вообразить.

   - Гм!

   - Ты не веришь? Напрасно! Взгляни!

   "Папа,- прочитал Александр Николаевич,- мне тяжело в вашем доме так, что больше терпеть я не в силах. Я буду жить одна у добрых людей. Там, по крайней мере, меня обижать никто не посмеет. Мне ничего не надо, никаких денег, но не требуйте меня домой. Выгнать Александру Кузьминишну вы не решитесь, а жить вместе с этой подлой женщиной я не стану, лучше умру. Не сердитесь на меня за это, а я не сержусь. Ваша Катя".

   - Позвольте, папа: в этой записке нет ни одного знака препинания, мерзкий почерк, "вместе" через два "есть" написано, не "посмеит" вместо не "посмеет"... Неужели это Катя писала?

   - Друг мой, ты знаешь, как туга она была на науку, а в последние годы она книги в руки не брала.

   - Но все-таки... Кстати: вы ее где учили?

   - Домашним воспитанием...

   Александр Николаевич досадливо махнул рукой.

   - То-то она пишет как прачка!.. Но что она может делать там, у этой Федосьи? Ну, я помню ее - отличная женщина, но не станет же она держать Катю на хлебах даром. Вы говорите, Катя денег не взяла?

   - Ни копейки, и все, что я ни посылал, возвращала.

   - А звать ее назад вы пробовали?

   - Да, но она резко отклонила мои просьбы, а потом и...

   - И Александра Кузьминишна запретила. Эх!.. Необразованная, воспитанная белоручкой - на что годится она там?!

   - Ах, Саша!- Николай Евсеевич прослезился,- мне передавали, будто она ужасно опустилась, стала совсем comme une paysanne {Как крестьянка (фр.).}; одевается по-ихнему, так же работает, как они...

   - Ну, это еще - куда ни шло! я сам целых шесть лет состоял хуже чем в пейзанах, пока не выбился в люди...

   - Но, Саша! прибавляют, будто она очень дурно ведет себя, что она забыла всякий стыд и женственность...

   - Катя?!

   - Да, cher... Et l'on dit enfin, что у ней есть... un amant... {Дорогой... И говорят, наконец... любовник (фр.).} A? каково это слышать?!

   - Продолжайте,- наморщив лоб, мрачно сказал сын.

   - Другие говорят, что их не один, а много... Чего же тебе еще? Я все сказал...

   - Действительно, вполне достаточно.

   - Позволь! Куда же ты?- вскрикнул Николай Евсеевич, видя, что сын взялся за шляпу.

   - В Теплую слободу, разумеется. Надо мне взглянуть на Катю. Что ей сказать от вас?

   - Я... я не знаю... так неожиданно... я совсем не затем говорил...- залепетал старый Чилюк.

   - Не могу же я оставить свою родную сестру черт знает в каком положении!

   - Да, черт знает в каком... Как это странно, однако: вообрази, я считал тебя демократом!..

   - К чему вы это?- изумился Александр Николаевич на недоумелую улыбку отца.

   - Нет, так...

   - Хотите вы, чтобы я вернул ее к вам?

   Старик замялся.

   - Друг мой! знаешь ли... по-моему, это неудобно... Конечно, я - как отец... но она так компрометировала мое имя, и потом... потом, если правда, что говорят об ее поведении, то как хочешь, держать ее в доме совсем неприлично... смеяться будут.

   - А теперь над вами не смеются разве? Я думаю, хохочут по всей губернии!

   - Увы! увы! Ты совершенно прав, мой друг... и вот поэтому-то я имею к тебе большую просьбу... очень большую... Уговори ты Катю уехать!

   - Куда?

   - Да чем дальше, тем лучше; чтобы забыли про нее в здешних местах. Согласись, что я в ужасном положении: вечно под боком живой упрек, и всякий этот упрек видит... и наконец, чем я виноват, если она убежала?!

   - Я вот что сделаю,- задумчиво выговорил Александр Николаевич,- я предложу ей уехать со мною.

   - В Америку?!- обрадовался Николай Евсеевич.

   - Зачем в Америку?! Я могу ее устроить в Петербурге, у моих друзей... Денег я предложу ей от себя, потому что от вас, как я замечаю, она, пожалуй, и не возьмет.

   - Не возьмет! ни за что не возьмет! она гордая... Ах, Саша! если бы ты это устроил, я бы тебе, хоть ты и сын мне, в ножки поклонился!- прочувствованным тоном говорил Николай Евсеевич, пожимая руки сына,- ты и ее, несчастную, спасешь...

   - И вам руки развяжу?

   - Да, освободишь мою совесть... Саша, скажи: очень ты меня сейчас презираешь?

   Александр Николаевич отвернулся. Ему было жаль отца...

   - Эх, папа!..- выразительно вырвалось у него. Он махнул рукой, взял шляпу и вышел.

  

  

   "Все-таки спасибо матери,- думал Александр Николаевич, идя узким проселком между двух волнующихся морей желтой ржи,- спасибо, что она родила меня похожим на нее, а не на отца. Распущенность, бесхарактерность, барство... это черт знает что такое! особенно если долго их не видишь и поотвыкнешь... Право, если подумать, что при другой, более нежной маменьке и из меня, пожалуй, развилось бы что-нибудь этакое расплывчатое,- можно извинить покойнице все ее порки, затрещины и колотушки".

   Александр Николаевич шел пешком, потому что не хотел брать в Теплую слободу вместе с повозкою и кучера, чтобы не сделать, в его лице, всю отцовскую прислугу свидетелями свидания - не совсем-то ловкого, как он ожидал. Короткую дорогу до Теплой слободы он отлично помнил: в детстве ему часто случалось бегать в этот бойкий пригород поглазеть на воскресный базар, на девичьи хороводы и подвыпивших мужиков. Теплая слобода была местом шумным и людным,- на шоссейном тракте, с постоялыми дворами, трактиром, панскими лавками, кузницами. Народ здесь жил богатый, больше мастеровой и торговый, работящий и трезвый... по крайней мере, не слишком пьяный: полслободы было заселено староверами-беспоповцами какой-то мелкой и пьющей секты. Ковачи, бабы-кружевницы и огороды Теплой слободы далеко славились.

   Стук кузнечных молотов встретил Александра Николаевича далеко за слободской околицей. В черте селения он стал почти нестерпимым для ушей. Слободская улица открывалась целым рядом ковален, дымных и грязных, где кузнецы двигались, черные, как черти в аду.

   - Бог в помощь!- сказал Александр Николаевич дюжему мастеру, возившемуся с топором на ветхой покрыше лошадиного станка,- здравствуйте!

   - Здравствуйте и вы!- ответил мастер, не отрываясь от работы.

   - А где здесь, почтенный, живет Федосья Ивановна?..

   - Которая Федосья Ивановна? три их у нас... старостиха - раз, лавочница - два, а третья - тетка Федосья, кружевница...

   - Ее-то мне и надо.

   - А зачем вам тетку Федосью?- возразил мастер, роняя к ногам Чилюка длинные щепки, летевшие из-под быстрого топора.

   Чилюк усмехнулся:

   - Милый, ведь тебя не теткой Федосьей зовут? с чего же я тебе буду рассказывать, что мне надо?

   Мастер воткнул топор в покрышу и по столбу спустился наземь.

   - Нет, я ведь почему спросил,- добродушно извинился он,- еще здравствуйте... почему спросил? Федосья Ивановна-то родная тетка мне выходит... вон оно что... Я у нее заместо сына сызмалу принят...

   Александр Николаевич, живя с джон-булями и янки, заразился от них любовью к физической силе, свойственною западным народам гораздо в большей степени, чем нам, русским. Чилюк и сам был крепыш, точно из меди отлитый, но таких богатырей, как стоявший перед ним мастер, он и не видывал. Лицо мастера было запачкано сажей, только большие голубые глаза весело и ясно улыбались на этой темной маске. Рукава рубахи мастер засучил и обнажил такие мускулы, что Чилюку даже весело стало.

   - Здоров же ты, брат!- сказал он богатырю.

   - Что мне делается!- ответил тот, широко и добро улыбаясь,- а тетки-то нету. Вы за кружевом, верно?

   Александр Николаевич нашел, что ему подсказано хорошее incognito...

   - Да, за кружевом.

   - Нету ее. В город ушла плетеное продавать. Нынче в городе базар,- четверток на дворе... Да вы - ничего, пройдите. Коли заказать надо, так и Катерина Николаевна принять может... жилица у нас...- пояснил он,- и, что готового есть, покажет. Я вам мальчонку дам, он проводит...

   Двор кружевницы, однако, был затворен. На калитке висел замок. Мальчонка перевалился через плетень и предложил Чилюку последовать его примеру. Чилюк исполнил это гимнастическое упражнение с ловкостью, заслужившей полное одобрение черномазого вожатого.

   - Добре сигаешь, барин...- сказал он,- ты посиди часок на крылечке, а я за Катериной побегу... на огородах она...

   Федосьина усадебка была из самых исправных в Теплой слободе, а Теплая слобода - из самых исправных великорусских пригородов. Во дворе чувствовалось то, что крестьяне называют полной чашей. Чилюк видел и понимал это относительное невзыскательное довольство, но, с отвычки от русской деревни, ему все-таки казалось, что кругом и бедно, и грязно...

   "Впрочем, я и не в таких мурьях живал,- не без самодовольства подумал он.- Дивны дела Твои, Господи!.. Вот уж не подумал бы я месяц тому назад, что переплываю океан затем, чтобы сидеть теперь между плетней, смотреть на сорный двор с курами и этим бравым петухом... ишь орет... какой красный черт!- в ожидании таинственной сестрицы, не то барышни, не то мужички, которая - еще Бог знает кем окажется и как примет мое появление..."

   Загремел замок. Скрипнула калитка. Во двор вошла высокая девушка. У Чилюка задрожало сердце и судорога подошла к горлу.

   - Здравствуйте. Вам кружевов? Не осудите на жданье... клубнику брала... сходит она у нас...- говорила девушка высоким звонким голосом, приближаясь к Чилюку и на ходу вытирая руки о передник. Александр Николаевич встал ей навстречу.

   - Вы Катя Чилюк?- спросил он несколько сдержанным голосом и, не дожидаясь ответа, продолжал:- А я Александр Чилюк... ваш брат... из-за границы.

   Катя выпустила из рук передник; на лице ее отразилось больше смущения, чем радости... Она застенчиво сказала:

   - Братец Саша!

   Она, видимо, не знала, как поступить при такой неожиданной встрече. Александр Николаевич, обнял ее и поцеловал. Он с любопытством всматривался в нее, напрасно стараясь найти в чертах стоявшей пред ним крестьянки черты Кати, так памятной и дорогой его воображению.

   - Не смотрите, братец,- конфузливо смеясь, сказала Катя,- я с огорода, чучелом... ведь нынче будни... Войдите в хату. Я самовар вам поставлю и приберусь, пока вскипит.

   В хате было чисто и просторно,- сразу видать, что жилье семьи с достатком и не слишком людной. Пол не дальше как в последний праздник мытый, печь свежевыбеленная, бревенчатые стены не черные, а только бурые: значит, есть смотрение за домом; ни паутины, ни тараканов. Катя исчезла за перегородку, разделявшую хату пополам от печи до двери, и после недолгих сборов вышла к брату принаряженною, в кумаче и бусах.

   - Теперь хоть на человека похожа...- сказала она.

   Александр Николаевич похвалил ее красоту и наряд, вгляделся в нее и подивился. Совсем не видно "барышни" в Кате,- словно она и родилась в этой избе, и век здесь прожила, а не два только года. Красавица - да! но красавица дикая, деревенская,- "с румянцем сизым на щеках", как пел некогда Фет,- большая, статная и с таким могучим мускульным развитием молодого здорового тела, что при каждом движении платье трещит и врозь лезет на груди и в плечах. Лицо - под золотистым загаром, слегка огрубевшее от ветра и солнца. Силы и здоровья здесь больше, чем красоты, или вернее сказать, в них-то здесь и красота.

   Разговор между братом и сестрой не клеился. Оба искали удобного случая, чтобы заговорить, как и почему они, после долгой разлуки, встретились при таких необыкновенных обстоятельствах, и Чилюку хотелось, чтобы начала речь об этом Катя, а Катя - чтобы начал Чилюк.

   - Да...- решился наконец перейти к делу Александр Николаевич,- много воды утекло... перемен в нашей семье и не сосчитать... О себе я уже не говорю; моя история старая. Но ты вот... признаюсь, никак я не ожидал тебя встретить здесь.

   - Братец!- перебила его Катя и на минуту глянула совсем прежнею Катей; черные глубокие глаза ее широко открылись и заискрились; лицо стало откровенным и доверчивым.- Вы не судите меня строго... право же, мочи моей не стало, братец... я ведь долго терпела...

   - Я не про то говорю, Катя,- сказал Александр Николаевич,- я очень хорошо понимаю, что положение твое могло быть невыносимым, что надо было уйти. Меня удивляет, зачем ты сюда ушла?

   Катя не ответила; она сидела у обеденного стола, потупившись, и молча перебирала складки фартука.

   - Послушай,- заговорил брат, после короткого молчания,- ты извини меня... я, может быть, мешаюсь не в свое дело. Ведь мы свои только по имени, по крови... я тебя оставил малюткой, без меня ты выросла, имеешь право считать меня чужим. Но у меня об одной лишь тебе - маленькой девочке - осталась хорошая память от всего нашего дома. Я тебе очень за это благодарен, право. Ты мне как бы связью с родиною была. Так ты меня другом своим считай, а не бойся. Если тебе неприятно, ты можешь не отвечать; но поверь,- я спрашиваю тебя только потому, что хочу тебе хорошего и желал бы устроить твою жизнь как тебе будет угодно и как только могу я лучше, поэтому ты будь со мною откровенна.

   Катя подняла свои доверчивые глаза.

   - Да я не скрываюсь, братец...- сказала она,- я потому вам ничего не ответила, что, боюсь, не сумею вам объяснить... Ведь я дурочка - не дурочка, а около того... Меня маменька аспидной доской - ребром за углом - по голове много била... Сама про себя я много думаю и, что скажут мне, соображаю, как следует... а вот говорить - смерть моя... Тоже памяти нет... Верите ли? чему меня учили, все я забыла. Писать стану - буквы путаю... Ну... да вот видите!

   Она подняла руку ко лбу, на котором мелкими каплями выступила легкая испарина; лицо ее несколько побледнело,- большого напряжения стоила ей долгая, складно обдуманная речь. Александр Николаевич наблюдал ее с удивлением и жалостью.

   - Гм... вот что...- задумчиво протянул он.- Это для меня новость, об этом отец мне не говорил... Говорил, что у тебя не было способностей - и только...

   - Особенно ничего и нет; мне даже и доктор один сказал, что я в своем уме весь век доживу; а вот именно, что способностей у меня никаких...

   - Ну, хорошо. После об этом. Вернемся к старому. Вот вижу я тебя в этой избе, в этом наряде; руки у тебя рабочие... Заметно, что ты не даром здесь живешь и от труда не бегаешь. Не подумай, что я тебя укоряю этим. Я сам прошел рабочую школу, какой - прямо скажу - тебе не испытать. Не то что русскому мужику - русскому каторжнику легче, чем нашему брату, вольному рабочему, пока он проложит себе дорогу и выйдет из грязи в князи, как вышел я. Следовательно, говорить с тобою как товарищ я имею право. Хорошо. Ручной труд я уважаю столько же, как и умственный. Но в России люди нашего класса берутся за него только в крайней необходимости, чтоб уйти от него при первой возможности, как и я вот теперь постарался уйти. А тебе не было неизбежной надобности выбирать его, да еще в такой форме: у нас есть родные; наверно, ты имеешь знакомых, даже друзей; тебе было бы легко найти себе какое-нибудь место - гувернанткой, компаньонкой, чтицей, продавщицей в магазин, наконец... А ты ни к кому не обратилась,- ушла сюда, к Федосье. Отчего?

   - Да все оттого же, братец.

   - Способностей нет?

   - Да.

   Александр Николаевич пожал плечами.

   - Видите ли, братец,- с расстановкой продолжала Катя, и опять мелкие росинки выступили у нее над бровями,- я из дома давно задумала уйти: как только эта Сашка у нас проявилась...- с нескрываемой ненавистью выговорила она противное ей имя, необыкновенно живо напомнив Чилюку его грозную мать.- Вот тогда я и передумала обо всем, что вы говорите. Магазинов у нас в городе нет, так о продавщице только не думала. Стала я пытать себя, гожусь ли куда: в гувернантки ли, в учительши ль... в акушерки очень хотелось... Нет - словно каменная у меня голова: ничего-то к ней не пристает, ничего-то в ней не держится. Что сегодня выучу, завтра... какое там, завтра!- через полчаса забуду. Все слова улетают, один только туман остается. Тут мне доктор этот подвернулся. Ни на что, говорит, вы не найдетесь; у вас не все дома. Вы и здравомыслящая, и все; но у вас способности к учебе отшиблены... Оно и впрямь: как не отшибить? - все тем же ровным голосом заметила она, взяла руку брата и положила ее на свою голову,- чувствуете, какой шрам?.. У меня тут даже плешка, с семитку, пожалуй, а то и больше; волосами зачесываю; хорошо, что густые - не видать... Так, говорит доктор, и знайте, что дальше не лучше, а хуже будет... насчет памяти то есть. Ну, тогда я себя и порешила. Скажите, братец, ведь стыдно человеку без всякого дела жить на даровом хлебе?

   - Стыдно, Катя...

   - Да еще когда этот хлеб так дорого, таких обид стоит, что поперек горла становится... Я и пустилась своего хлеба искать. Головой не могу найти,- думаю, руками найду...

   - Извини, Катя,- поспешно перебил ее брат,- ты Толстого не начиталась ли?

   - Нет... Какой Толстой?- спросила Катя с откровенным недоумением.

   - Писатель. Он почти то же говорит, что и ты. Только он вовсе умственный труд отметает... всех зовет к ручному.

   - Нет, я бы учительшей либо акушеркой больше хотела быть, чем - как теперь,- вдумчиво молвила Катя.- Хорошо, у кого в уме светло... Но как я ничего не могу, то, стало быть, и состоять мне при ручном деле. Заходила я иной раз к маме Федосье,- ведь она кормила меня, помните, братец? - нравилось мне, как она живет, кружевничает... работа хорошая, тонкая... Мама Федосья была ко мне добра... Я выплакала ей свою беду, что у папаши я жить не могу, а идти некуда. Либо я зарежу Сашку, либо дом сожгу, либо сама утоплюсь... Мама Федосья мне и говорит: нет, ты, Катя, не режь ее и сама не топись, а, как станет тебе невтерпеж, приди ко мне; я тебе что-нибудь присоветую...

   - Подожди, Катя,- перебил ее опять Александр Николаевич,- эта Александра Кузьминишна мне самому показалась противна... но с чего, собственно, началось у тебя такое озлобление?

   Катя всплеснула руками.

   - Братец! да как же иначе? Ведь она - как у нас проявилась? Когда мамашу разбил паралич и отнялись у нее ноги,- она меня ни на шаг от себя не отпускала; по хозяйству хлопотать было некому; вот и взяли в дом эту проклятую... Мамаша с места двинуться не может: а она - бесстыдная! в ее же доме... Нет, братец, вы со мной про это не говорите, а то я тут сбиваюсь...- сказала она с потемневшим лицом; но вдруг сама близко наклонилась к Александру Николаевичу:

   - Братец, а ведь она мамашу удушила!..

   Чилюк невольно отшатнулся. Мурашки пробежали у него по спине.

   - Что ты, Катя... Бог с тобою...

   - Удушила, братец! Доктора говорят, будто мамаша померла от второго удара... А отчего же этот удар приключился как раз в ту ночь, когда я у мамаши в спальне не спала?.. Прокралась, подлая, в спальню, да подушкой и задушила. Вы моему слову верьте. У меня есть в сердце такое, что меня никогда не обманет. Мамаша хоть и без ног, а еще бы десять лет прожила: она была крепкая...

   - Бредишь ты, Катя...

   - Все вот так говорят, все!- с горечью возразила Катя,- и папаша, и даже мама Федосья, на что уже всякому моему слову верит. А я врать не умею... Вы слушайте: я в маменькиной комнате, когда покойницу на стол убирали, Сашкину подвязку нашла и спрятала... Тогда у меня и подозрения никакого не было. После - много после - папаша как-то раз говорит мне, чтоб я его простила, если он женится на Александре Кузьминишне. Тут мне в виски так и стукнуло, так все мне и просветлело, и, как мне дело представилось, так я все и выложила папаше. Он рассердился, затопал на меня ногами и прогнал с глаз долой; а вскорости прилетает ко мне сама Сащка,- лица на ней нет... И давай на меня кричать: как я смею клеветать на нее. А я вынула из ящика подвязку и спрашиваю: это - что?.. Она вся побелела, прыг ко мне, выхватила подвязку из рук да в карман ее... Я к ней бросилась, а она... ох, братец!..

   Катя, бледная, как мертвец, опять пригнулась к брату, почти уронив голову ему на плечо.

   - Она меня по щеке два раза ударила!- глухо прошептала она.

   Чилюк ничего не сказал, но так ударил кулаком по столу, что доски затрещали и вздрогнула посуда на надстольных полках. Он встал и медленно прошелся по избе. Потом наклонился к сестре и поцеловал ее в голову. Катя почувствовала слезу, упавшую на ее волосы, и покраснела; взор ее засверкал благодарным восторгом и слезами...

   Кое-как справившись с волнением, она продолжала:

   - Я тогда обезумела... к пруду бросилась... да на самом берегу вспомнила маму Федосью: не топись, а приходи, посоветуйся... Так, в чем была, и прибежала к ней, и выплакалась... "Утро вечера мудренее",- говорит мама. Напоила меня малиной, уложила спать, а Максима - племянник ее, кузнец,- послала в нашу усадьбу сказать, чтобы не беспокоились, что барышня-де у нее отдыхает. Поутру рано, с зорькою, будит меня мама Федосья: "Вставай, Катюша, обряжай вот эту одежу,- платье мне простенькое припасла,- да пойдем-ка мы с тобой к Пафнутию в Боровск, помолимся! Авось в мозгах-то у тебя просветлеет,- увидим, как тебе дальше быть..." Целую неделю до Боровска шли, там три дня пробыли... Назрело у меня в душе - пойти к маме Федосье в жилички... Дальше - как сами видите.

   Катя умолкла.

   - Катя!- сказал Александр Николаевич, крепко взволнованный,- ты молодец... только этому конец положить надо. Что себя мучить? Я тебя увезу отсюда...

   Катя, не глядя на брата, покачала головой.

   - Ты не хочешь?.. значит, довольна?..

   - Довольна, братец, я здесь при деле. Привыкла.

   - Дело будет и в другом месте, и привыкнешь к другому месту.

   - Что, братец,- как слышно? войны не будет?- не отвечая, спросила Катя.

   - Нет, кажется... а что?

   - Я бы в милосердные сестры пошла... А так, просто - куда мне ехать, братец? зачем?

   - Я тебя устрою в Петербург к хорошим людям...

   - Что же я у них делать буду?

   - Что понравится, что знаешь...

   - А я же ничего не знаю... а что умею, тому здесь место, а в Петербурге ни к чему... Даром я хлеба есть не хочу... дурочкой между людей жить тоже не согласна... У меня гордость есть. Нет, братец,- вы только не обижайтесь, родной! - оставьте меня, как нашли, не ворошите... И мне придется привыкать к новым людям, и новым людям ко мне; полюбимся ли друг другу, еще бабушка надвое сказала,- а здесь уже дело верное. И я люблю, и меня любят...

   В уме Александра Николаевича мелькнула быстрая мысль...

   - Позволь, Катя,- остановил он ее,- я вижу, что ты честная девушка, и тебя не следовало бы об этом спрашивать, но отец намекал мне о каких-то дурных слухах...

   - Я знаю, что на усадьбе про меня говорят,- спокойно сказала Катя, глядя прямо в глаза Александру Николаевичу,- что у меня любовник есть. Вы не верьте. Лгут. Никакого у меня любовника нет. Чудные! коли на меня плохо надеются, хоть мамушке бы поверовали: она у нас строгая, святая,- все знают... Вот,- она улыбнулась, застыдилась и покраснела,- замуж я, может быть, точно пойду...

   - За кого же? за здешнего?

   - Да... за Максима, матушкина племянника...

   - Ты его любишь?

   Катя задумалась.

   - Люблю...- не совсем смело начала она и потом гораздо решительней договорила:- Очень уж хороший он человек, мало таких на свете, и меня крепко любит...

   - Совсем, значит, свяжешь себя с Теплой слободой?

   - Совсем... что же? Я ведь с нею расставаться и так не собираюсь,- сказала Катя и вдруг неожиданно прибавила: - Он меня из воды вытащил... случилось тут... тонула я один раз...

   - Как же случилось?

   - Так... Вы не думайте, что я нарочно... просто, на плоту мыла белье, да и сорвалась. Плавать я хорошо умею, да меня под плот затянуло. Другие девушки закричали; Максим подоспел, бухнул в воду и вытащил... После того мы с ним и поладили, чтобы повенчаться.

   - Конечно, дай тебе Бог счастья, но... Скажи, пока ты жила у отца, ты ни разу не собиралась замуж идти?

   - Нет... Маменька последние годы больная была,- как мне от нее было уйти? А женихи тогда были. Александра Кузьминишна тоже подыскивала мне женихов,- сбыть меня ей хотелось; да как же можно за нелюбимого человека замуж идти?.. зачем?..

   - А никто не нравился?

   Катя промолчала.

   - Не уживаются по нашей глуши хорошие люди из нашего сословия,- сказала она потом,- скучно им тут, к большим городам их тянет... за пьяницу, либо бездельника, либо слабодушника, хоть бы и полюбился на грех, какая радость выйти? Был один,- тихо сказала она,- доктор... хороший человек... шибко мне нравился, и я ему... Только я этому доктору сама сказала: вы меня оставьте! я не для вас... Я вам не пара...

   - Почему же, Катя?

   - Умный он был, очень образованный. Все говорили, что ему в столице большая дорога будет, когда он земский срок отслужит. Ну... на что ему такая жена, как я? Неуч, беспамятная... Всюду бы я его осрамила, всякие бы пути ему завязала. Сокол в небо рвется, а я ему - путы на ножки... что хорошего? И Бог весть, надолго ли бы его любви хватило?.. Кандалы, хоть из золота их слей, милы не будут... Да и любовь ли еще была? Глушь ведь у нас... скука... а я не урод собой... к тому же видел он, что меня крепко обижают... вот и пожалел... Подумала я так-то ночку, другую, поплакала - и отказала...

   - Тяжело тебе было!- участливо отозвался Александр Николаевич.

   - Не-хо-ро-шо,- раздумчиво протянула Катя,- что же? не все мед пить, напьешься и водицы... Прошло уже, забылось... Он теперь в Петербурге... Жениться стал - письмо прислал... хорошее письмо... только лучше бы его не писать было! А то что такое? Точно благодарит: спасибо, что меня не погубила...

   Катя засмеялась, и звонкий звук смеха свидетельствовал, что неудачный роман не оставил в ее душе никакой горечи...

   - Ах, Катя, Катя!- улыбаясь, говорил Александр Николаевич,- видал я чудных людей, а таких, как ты, не случалось... Так не поедешь со мной?

   - Нет, братец... простите... не поеду. От добра добра не ищут.

   - Как хочешь, дитя мое, неволить я тебя не буду. Насильного счастья не бывает. Я довольно пожил на свободе, чтобы не знать этого... Но я богат. Позволь мне помочь тебе. Вы...- он окинул глазами убранство хаты,- не слишком-то здесь роскошничаете...

   - Вы денег хотите мне дать?- спросила Катя.

   - Если позволишь...

   - Денег мне дайте, если богаты. Мы оттого и свадьбу не играем, что надо новую хату ставить, а денег у нас не богато... Я вам скажу, братец, правду, что мама Феодосья стала на старости к беспоповцам клонить, и они ее очень почитают. Ну, а нам с Максимом что же ее тяготить? В одной хате две веры нехорошо... ссориться станем...

   - Да, возьми, сколько хочешь. Ты у меня одна,- мне не жалко.

   - Чай, женитесь, братец!

   - Женюсь ли, нет ли, это еще вилами на воде писано... А ведь твоего Максима я уже видел!- весело воскликнул Чилюк, глядя в окно,- право, видел: он станок починял... Ведь это он идет по двору?

   Когда молодой кузнец показался на пороге хаты, в ней сразу стало как будто тесно. Думалось - шевельнется этот богатырь, и либо плечом стену высадит, либо головой потолок проломит. Вымытое лицо, чистые руки и мокрые волосы показывали, что, по дороге из кузницы, он забежал на пруд искупаться. Александру Николаевичу богатырь показался почти красавцем, со своим румяным лицом, рыжеватой бородой и веселыми голубыми глазами, которыми он с великим недоумением уставился на Катю: это, мол, что за гость у вашей милости? Зачем?

   - Максим, это мой брат, Александр Николаевич, из-за границы приехал,- улыбаясь, сказала Катя,- не забыл меня, спасибо ему, пришел навестить...

   Улыбка Кати отразилась на лице кузнеца так светло, быстро и широко, что, казалось, он весь засветился: и глаза как будто стали ярче, и румянец алее, и борода рыжее. Он низко поклонился и несмело протянул руку Чилюку. Руки были пожаты крепко, приветствия сказаны горячо, но затем наступило неловкое молчание. Александр Николаевич с досадою чувствовал, что, при всей своей опытности, при всем своем навыке к обращению с самыми разнообразными людьми, он не находит тона, которого надо держаться. Они смотрели друг на друга, как люди разных миров - с любопытством, но без участия, и с некоторой боязнью. Всем троим было неловко. Побормотав несколько вялых фраз, шаблонных и бесцветных, о своей радости за сестру, о своей уверенности, что выбор ее пал на хорошего человека, Чилюк резко оборвал речь, встал и начал прощаться. Максим, слушавший Александра Николаевича с каким-то конфузливым испугом в глазах, был, видимо, рад, когда Чилюк замолчал. Катя не удерживала брата.

   - Я приду в город проводить вас,- сказала она, любовно глядя в глаза Александру Николаевичу; и он по взгляду ее понял, что она отлично чувствует, как неловко ему между нею и Максимом, но извиняет ему это и не сердится.- В усадьбу мне нельзя, а в город приду. Вы дайте мне знать, когда будете уезжать.

   - Завтра вечером я уеду.

   - Скоро так?- грустно отозвалась Катя.

   - Эх,- искренним вздохом вырвалось у Александра Николаевича,- что мне тут делать, Катя? У вас здесь, на Теплой слободе,- все свое, новое; там, на усадьбе,- тоже свое, хоть и старое... И здесь, и там я лишний, чужой человек; от старого отвык, к новому не привык; старое, Катечка, мне противно, новое - непонятно. А времени разбираться нету. Жизнь у меня в деле: как вода в котле, ключом кипит. Прощай, друг Катя! Шел я тебе помочь, а отчасти, каюсь, и поругать тебя, но крепко ты мне полюбилась. И жаль мне тебя оставлять здесь, и думается мне, что ты хорошо себя понимаешь и устроишь свою судьбу лучше, чем устроил бы я. Оставайся и живи, как знаешь. Пусть тебя другие, как хотят, судят, я же тебе не судья. Вижу, что ты честная девушка и ничего бесчестного не то что сделать, даже подумать не в состоянии... Тем хуже для тех, кто будет тебя порочить! А плохо тебе придется - напиши: чем могу - словом ли, деньгами ли, всегда выручу... А завтра приходи в город, я тебе кое-что хорошее скажу...

 &nbs